Цитаты со словом «стихия»

Коктебелем — местом у автора воспоминаний произошло то же, что у Игоря Северянина с Коктебелем — словом: Игорь Северянин в дни молодости, прочтя у Волошина под стихами подпись: Коктебель, — принял название места за название стихотворного размера (рондо, газель, ритурнель) и произвел от него «коктебли», нечто среднее между коктейлем и констеблем.

Кстати, эти два обалдуя — Струве и Филиппов — собрали все, что могли (хотя Завалишин отметил в «Н<овом> р<усском> с<лове>», что кое-чего существенного они не взяли), но, на мой взгляд, они сделали не книгу стихов — а «справочник по Мандельштаму», все стихи занумерованы, что на мой вкус просто ужасающе, все эти разночтения, сноски, и пр.

Как была бы она опечалена, если бы убедилась, что не только рядовые советские граждане, от которых власти целыми десятилетиями умышленно скрывали ее стихи, не только русские эмигранты, ведать не ведавшие о подвигах ее неукротимой музы, – но даже такая читательница, как Марина Цветаева, вернувшись на родину и взяв в руки “Из шести книг”, не догадалась о вынужденных пропусках, о цензурных изъятиях!

Он мгновенно понял неповторимую значительность, подлинную суть сюрприза, ощутил полноту нахлынувшего счастья, протянул руки, чтобы взять журнал и своими глазами увидеть, что вместо псевдокрасивого, манерного, чуждого для русского глаза и уха Аристона под стихами стоят настоящие, простые, исконно русские его имя и фамилия, но Анна бережно положила журнал на стол, подошла к любимому, поцеловала его и, не скрывая охватившего её глубокого волнения, сказала: — Сегодня в России большой праздник — родился поэт Сергей Есенин!

Не знаю, оцените ли замысел (слияния двух прекрасных лиц Бак<унина> и Ник<олая> I — в смердящую харю Хрущева) и оцените ли фактуру словес (которую можно сравнить разве что с Вашими стихами, да и то вряд ли), не знаю, как разрешит этот вопрос мыслитель Померанцев.

За любовь к одиночеству – платившийся восемью месяцами в год одиночества абсолютного, а с 17-го года и всеми двенадцатью, за любовь к совместности – неослабностью внутреннего общения, за любовь к стихам – слушанием их, часами и томами, за любовь к душам – не двухчасовыми, а двадцати и тридцатилетними беседами, кончившимися только со смертью собеседника, а может быть, не кончавшимися вовсе?

Но для ребенка она не тяжка, тем более что по миновании надобности ребенок сам освободится от нее: после того как эти сотни стихов, усвоенные изумительной детской памятью, сыграют свою немаловажную роль в деле умственного и эмоционального развития ребенка, ребенок тотчас же разгрузится от них и сохранит в памяти лишь сотую долю тех текстов, которые он знал наизусть в возрасте от двух до пяти.

Цветаева написала на книгу Пастернака «Сестра моя жизнь» рецензию «Световой ливень» (1922), о его стихах говорила в статьях «Эпос и лирика современной России» (1932), «Поэты с историей и поэты без истории» (1933).

Вот верный брат её, герой Архипелага… Стоит седой утес, вотще брега трепещут… Сын севера, бродя в краю чужом… Умеет услаждать свой путь над бездной волн… От нас отторгнется ль Литва… И молодежь минувших дней… Сочетание этих двух приемов дает анафоры в начале и в конце стиха: Дивились долгому любви моей мученью… Хозяйка хмурится в подобие погоде… И путь по нем широкий шел… Мы жгли Москву, был плен Парижу… Несколько реже ставит Пушкин анафору в середине стиха, но часто делает это особенно изящно, выбирая действительно самую середину звукоряда: Еще ты дремлешь, друг прелестный… Скажи, как падает письмо из-за решетки… Где жены вечером выходят на балкон… Подымем стаканы, содвинем их разом… Так ложная мудрость мерцает и тлеет… О волн и бурь любимое дитя… Кружится

Англии, которые вместе со мною стараются завершить и поднять до совершенства английский «ренессанс», между «юными воинами под знаменем романтизма», как нас назвал бы Теофиль Готье, не было ни одного, который бы обладал более безупречной и пылкой любовью к искусству, ни одного, у которого художественное чувство было бы нежнее и утонченнее, воистину ни одного для меня дороже молодого поэта, стихи которого я привез с собою в Америку, стихи, проникнутые сладостной печалью, все же полные радости, ибо не тот поэт самой высшей радости, кто сеет по пустынным дорогам земли бесплодное семя смеха, но претворяющий свою скорбь в музыку (именно в ней — истинный смысл творческой радости), в этот невыразимый элемент художественного наслаждения, который, например, в лирике берет начало от того, что Китс называет «чувственной жизнью

Но какая-та атмосфера сочинительства была ему давно знакома и привычна: в доме пописывали все – писала Таня, в альбомчик с ключиком; писала мать, трогательно непритязательные стихотворения в прозе о красоте родных мест; отец и дядя Олег складывали стишки на случай – и случаи эти были нередки; тетя Ксения, та писала стихи только по-французски, темпераментные и «звучные», совершенно игнорируя при этом тонкости силлабического стиха; ее излияния были очень популярны в петербургском свете, особенно поэма «La femme et la panthère», а также перевод из Апухтина: Le gros grec d’Odessa, le juif de Varsovie, Le jeune lieutenant, le général âgé, Tous ils cherchaient en elle un peu de folle vie, Et sur son sein rêvait leur amour passager.

Подобных примеров довольно много на всем протяжении его творчества, например, в ямбах: Через его шагнете кости… Передо мной явилась ты… Или, но это кроме шуток… Или уже они увяли… Или соседняя долина… Я предлагаю выпить в его память… То же в хореях: Гезиод или Омир… С того света привидением… Не отвергнуть сего случая… Его за руку взяла… В черновом наброске стихов «С португальского»: Она песне улыбалась… А в сказках даже: Войска идут день и ночь… Ввиду такого стремления атонировать двухсложные слова можно думать, что сам Пушкин считал иные хореи, где в первой стопе стоит икт, за начинающиеся с проклитики, например: Сколько раз повиновался… Помня первые свиданья… Кудри — честь главы моей… Парка счет ведет им строго… Надо добавить, что при всем чутье

ТопоР и ОЛЕНьИ РОГА шаТеР и КосТёР и ОСТРА оСТРТОГА ПЛЯШИ с бубенЦоМ и Колдуй Я ОХОТНИК — тЫ на ЛовцА заБлудилась ОвцА п о ц е л у й ПОДАри МНЕ дырявую шаль ВОЗЬМИ моЮ шкуру МЕДВЕЖЬЮ ПРИХОДИ еЩе НОЧЕВАТЬ С ПЕСНЯМИ КОЧЕВАТЬ ЖИзнЬ — ВОСКРЕСЕНИЕ ГЛАЗА ТвОи — ГОЛОВНИ ГУБЫ — ВишНи РАЗДАВЛЕНы Груди ЗЕМЛЕтрЯСЕНИЕ Я Странный странник СТРАННЫХ СТРАН Складу СТИХИ в мешок крупчаточный взвалю на горб и с костылем Пойду на богомолье Зайду и к ВАМ в имение выпить КОфЕ выкурить сигару Начаепьемся Покатаемся па автомобиле Заедем на аЭродром на аэролане Я опытный пилот хотите я возьму вас лэди пассажиркой Полетим над городом вечерним ровно в 6 часов вздрогнут электрические фонари О разве не волшебно ощущать вихрь К р а

Излагая содержание этой поэмы, уже известной публике, мы имели в виду намекнуть на богатство ее содержания, на полноту жизни и глубокость идеи, которыми она запечатлена: что же до поэзии образов, роскоши красок, прелести стиха, избытка чувства, охватывающего душу огненными волнами, свежести колорита, силе выражения, трепетного, полного страсти одушевления, – эти вещи не толкуются и не объясняются… Мы выписали целую часть поэмы – пусть читают и судят сами: кто не увидит в этих стихах того, что мы видим, для тех нет у нас очков, и едва ли какой оптик в мире поможет им… Содержание поэмы, в смысле рассказа происшествия, само по себе полно поэзии; если бы оно было историческим фактом, в нем жизнь являлось бы поэзиею, а поэзия жизнию.

Посмотри на Подсолнух, — сказал мне Джек, — на фоне заката стояла бесцветная мертвая тень, большая, как человек, возвышаясь из кучи старинных опилок — — я приподнялся, зачарованный — это был мой первый подсолнух, память о Блейке — мои прозрения — Гарлем и Пекла Ист-Ривер, и по мосту лязг сандвичей Джоза Гризи, тупики детских колясок, черные стертые шины, забытые, без рисунка, стихи на речном берегу, горшки и кондомы, ножи — все стальные, но не нержавеющие, — и лишь эта липкая грязь и бритвенно острые артифакты отходят в прошлое — серый Подсолнух на фоне заката, потрескавшийся, унылый и пыльный, и в глазах его копоть и смог и дым допотопных локомотивов — Венчик с поблекшими лепестками, погнутыми и щербатыми, как изуродованная корона, большое лицо, кое-где повыпали семечки,

Ты, от века Принявшая в опеку Людей из божьих рук, Их ввергнув в бездну мук; О призрак чернокрылый, Кто ходит здесь и там За нами по пятам От зыбки до могилы; Кто наши слезы рад Пить из бездонной чаши, Кого рыданья наши Вовек не тяготят; О беспощадно злая Мать древнего греха, Я в зеркале стиха Твой образ выставляю, Чтоб дрогнул перед ним Тот, в ком живет упорство Бок о бок с мыслью черствой И сердцем ледяным; Чтоб он постиг в смятенье, Какой ценой всегда Рождает провиденье Большие города; Чтоб жалостью любая Наполнилась душа, Всем нищим сострадая, На них теплом дыша; Чтоб, злобный дух утратив, Не осуждал любой Своих несчастных братьев, Отвергнутых судьбой, О бедность!

У греков, у коих мать слезы проливала, когда сын ее без лавр возвращался, где дева прославившемуся сердце свое дарила, и везде, где благоразумный законоположник женщин определил вперять в сердца юношей ревность к добродетельным и отвращение от порочных поступков, заслуживают они уважение, почтение и любовь; но в нашем веке, где красота, которая ужаснее стихии, ее родившей, воспитывается в играх и забавах, где вся разума ее округа внешним ограничивается блеском, где свобода в убранстве, где прелесть поступи и несколько наизусть выученных модных слов заступают место мыслей и изгоняют природное чувствование, где она принуждена ежечасно притворяться и сокрывать свои невиннейшие склонности, где она злословна для того, что неведуща, честолюбива для того, что не имеет должного к

Иногда пытался читать то, что в то время полагалось читать «для самообразования», записал, что «надо прочесть» и так и не прочел: Блос — Французская революция, Шильдер — Александр Первый, Трачевский — Русская история, Мейер — Мироздание и жизнь природы, Ранке — Человек, Кареев — Беседыо выработке миросозерцания, что было уж глупее всего… В старых журналах нахождение любимых стихов, давно знакомых по сборникам, но тут напечатанных впервые, давали великую радость: тут эти строки имели особенную прелесть, казались гораздо пленительнее, поэтичнее по их большей близости к жизни их писавшего, по представлениям о том времени, когда он только что передал в них только что пережитое, по мнимому очарованию тех годов, когда жили, были молоды или в расцвете сил Герцен, Боткин Тургенев,

Но совершенно очевидно одно: он явственно чувствовал, что все делаемое им определяется единством собственной личности, не подчинившейся обстоятельствам даже столь трудной жизни, какой она стала в двадцатые — тридцатые годы, когда до минимума сократились издания его сочинений: оригинальную его прозу прекратили печатать в первой половине двадцатых, после «Форели» не вышло ни одной книги стихов, да и отдельно напечатанные стихотворения можно буквально по пальцам пересчитать, критические статьи также не находили применения, Кузмина постепенно вытесняли со страниц «Вечерней красной газеты», последнего издания, где он время от времени еще рецензировал спектакли и концерты… Доступными оставались лишь переводы (Гомер, Шекспир, Гете, Байрон — и вплоть до Брехта) да сотрудничество с театрами, так же постепенно сходившее на нет.

Жуковский был поразительным переводчиком и в переводах из Цедлица и Шиллера превзошел подлинники; один из величайших второстепенных поэтов на свете, он прожил жизнь в чем-то вроде созданного им самим золотого века, где провидение правило самым благожелательным и даже благочинным образом, а фимиам, который Жуковский послушно воскурял, его медоточивые стихи и «молоко сердечных чувств», которое в нем никогда не прокисало, – все это отвечало представлениям Гоголя о чисто русской душе; его не только не смущали, но, наоборот, даже внушали приятное возвышенное ощущение сродства излюбленные идеи Жуковского о совершенствовании мира, такие, к примеру, как замена смертной казни религиозным таинством, при котором вешать будут в закрытом помещении вроде церкви, под торжественное пение псалмов,

Время – великий критик: его крылья провевают все дела человеческие, оставляя на току немного зерен и рассевая по воздуху много шелухи… У нас же, надо заметить, время особенно быстро летит: мы, люди нового поколения, едва перешедшие за роковую черту 30-ти лет, отделяющую юность от мужества, мы, заучившие наизусть первые стихи Пушкина, мы, едва успевавшие следовать, так сказать, по пятам за его быстрым поэтическим бегом, – мы давно уже оплакали его безвременную кончину, а на школу его смотрим уже, как на «дела давно минувших дней, преданья старины глубокой», любим ее только по отношению к собственному нашему развитию, только по воспоминанию о прекрасном времени нашей жизни, когда всякий новый журнал, всякая новая книжка

Воззри на все, окрест тебя живущее; простри любопытство твое и на то, что мы почитаем неодушевленным; от камени, где, кажется, явственна единая сила сцепления, где части, прилепленные одна к другой, существуют, как будто одна близ другой токмо положены, от камени до человека, коего состав столь искусствен, в коем стихии являются в толико различных сложениях, в коем все действователи, в природе известные, суть сложенные воедино, являют организацию превыше всего, чувствам нашим подлежащего; в коем явны кажутся быть силы, вещественность превышающие и деятельностию своею, скромностию и энергиею участвующие силе всезиждущей; от камени до человека явственна постепенность, благоговейного удивления достойная, явственна сия лествица веществ, древле уже познанная, на коей все роды оных

Мы слышим в поэзии Жуковского стоны растерзанного сердца, видим слезы по несбывшимся сладостным надеждам, – и сочувствуем этому горю без утешения, этой скорби без выхода, этому страданию без исцеления; но не видим живого образа, не слышим живого голоса, столь дорогого сердцу поэта; для нас это – видение, призрак… В следующих стихах мы встречаем идеал и предмета любви и самой любви, – идеал, созданный нашим поэтом: В тот час, как тишиною Земля облечена, В молчании вселенной Одна обвороженной Душе она слышна; К устам твоим она Касается дыханьем; Ты слышишь с содроганьем Знакомый звук речей, Задумчивых очей Встречаешь взор приятный, И запах ароматный Пленительных кудрей Во грудь твою лиется, И мыслишь: ангел вьется Незримый

Конечно, в этом эпизоде, не выдержанном в целом, есть прекрасные места; но он не идет к делу, без нужды плодит оду и охлаждает восторг читателя, – так что прочесть «Водопад» с одного раза, да еще вслух – труд изнурительный и для ума и для груди… Все эти 186 стихов можно выкинуть, и ода ничего не проиграет, напротив много выиграет: в ней будет меньше риторики и больше поэзии… Первые семь строф, заключающие в себе картину водопада посреди дикой и мрачной природы в осеннюю ночь, прекрасно настроивают душу читателя к возвышенно скорбному чувству, которым должна поразить его мысль о внезапном падении колосса, – и после седьмой строфы: Ретивый конь, осанку горду Храня,

А не то, всхлипывая и мыча на ходу, я старался себя убедить, что сам разлюбил Катю, припоминал, спешно собирая все это, ее лживость, самонадеянность, пустоту, мушку, маскирующую прыщик, и особенно картавый выговор, появлявшийся, когда она без нужды переходила на французский, и неуязвимую слабость к титулованным стихам, и злобное, тупое выражение ее глаз, смотревших на меня исподлобья, когда я в сотый раз допрашивал ее — с кем она провела вчерашний вечер… И как только все это было собрано и взвешено, я с тоской замечал, что моя любовь, нагруженная этим хламом, еще глубже осела и завязла — и что никаким битюгам с железными жилами ее из трясины не вытянуть.

Безголосый соловей, у которого отнята песня; и танцовщица, которую покинул любимый; и женщина, теряющая сына; и та, у которой умер сероглазый король; и та, у которой умер царевич — Он никогда не придет за мною… Умер сегодня мой царевич, — и та, которой сказано в стихах: «вестей от него не получишь больше», и та, которая не может найти дорогой для нее белый дом, хотя ищет его всюду и знает, что он где-то здесь, – все это и осиротелые души, теряющее самое милое, и, полюбив эти осиротелые души, полюбив лирически переживать их сиротские потери, как свои, Ахматова именно из этих сиротских потерь создала свои лучшие песни: Одной

Убийца от ревности и неверная жена скрываются друг от друга и от света в уединении монастырском… и в этом господа цензоры видят оскорбление монашеского сана… В переводе моем нет точного слова раскаяние единственно потому, что его нет и в оригинале, что я не хотел делать из стихов прозу и что самое слово здесь нисколько не нужно для полной ясности… Если бы не было защиты против подобных страшных и непонятных обвинений цензуры, то благомыслящему писателю, при всей чистоте его намерений, надлежало бы отказаться от пера и решиться молчать; ибо в противном случае он не избежал бы незаслуженного оскорбления перед лицом своего отечества» (см. «

Он вовсе не чужд и таким ритмическим поискам, которые выходят далеко за пределы привычных звучаний, например: Как все спокойно и как все открыто… Это ближе всего к уникальному в русской поэзии ритму тютчевского «Как хорошо ты, о море ночное…» Или белые стихи, ритмическим строем своим как бы предсказывающие, как это ни парадоксально, Пастернака: Набегает впотьмах И узорною пеною светится, И лазурным сиянием реет у скал на песке… А какая изумительная энергия, краткость и «отрубающая» односложность выражения в балладе «Мушкет»: Встал, жену убил, Сонных зарубил своих малюток, И пошел в туретчину, и был В Царе граде через сорок суток… Можно было бы еще

Им сердце в чувствах даст отчет; У них попросит сожаленья; И пусть меня накажет тот, Кто изобрел мои мученья; Укор невежд, укор людей Души высокой не печалит; Пускай шумит волна морей, Утес гранитный не повалит; Его чело меж облаков, Он двух стихий жилец угрюмый И кроме бури да громов Он никому не вверит думы… Не смейся над моей пророческой тоскою; Я знал: удар судьбы меня не обойдет; Я знал, что голова, любимая тобою, С твоей груди на плаху перейдет; Я говорил тебе: ни счастия, ни славы Мне в мире не найти; — настанет час кровавый, И я паду; и хитрая вражда С улыбкой

Нельзя возразить (этого не делает даже и несвободная советская критика), что лучшие вещи Бунина, сияющие вершины его блестящего, чуть-чуть холодноватого, чересчур олимпийски совершенного мастерства, написаны в изгнании; что Ремизов еще более утончил свое хитроумное словесное искусство тоже здесь; что потрясающие поэмы и пронзительные стихи Марины Цветаевой, самой сложной, виртуозной и умной русской поэтессы, чье творчество пронизано мужественной совершенностью технической обработки, смелостью большого таланта и тонкостью женской интуиции, созданы в пражском дыму и на парижских бульварах; что Владислав Ходасевич, Георгий Адамович, Зинаида Гиппиус, Георгий Иванов еще не отказались от редких, но совершенных в своей поэтической культуре выступлений в зарубежной печати.