Цитаты со словом «пыл»

Запомнилось, что есть места на городских улицах, выложенные камнями, по которым престранно гремит телега, что издалека пахнет город железными крышами, а среди площади, где отдыхали и кормили лошадь, возле пустых под вечер «обжорных» навесов, — пылью, дегтем, гниющим сеном, клоки которого, перебитые с конским навозом, остаются на стоянках мужиков.

Вероятно, проницательный читатель заметил, что, подчеркивая наши слова — она была хороша и так, то есть хороша, несмотря на запачканное пылью и сажей личико, мы разумеем не классическую гармонию очертаний, которой именно нельзя быть тронутой сажей, так как сажное пятно мгновенно обезобразит ее.

Киприды завидел, Что стоишь ты на жарком песке, Что кипит белоснежная пена По твоим загорелым ногам, Он пернатой стрелою несется Из-за волн, где грядой голубою Тают в солнечной мгле острова, Долетев, упадает в восторге На тугие холодные груди, Орошенные пылью морской, Трепеща, он уста твои ищет, А горячее солнце выходит Из прозрачного облака, зноем, Точно маслом, тебя обливает — И Киприда с божественным смехом Обнимает тебя выше бедр. <

Все это кажется теперь недосягаемо далеким; от старых любовных писем пахнет пылью и прелью, но в городе многие знают, что совсем недавно, уже в глубокой старости, умерла изображенная на портрете красавица, навеки сохранившая верность своей первой и последней любви; что доживает свой век в соседнем городишке, питаясь подаянием, распродавая остатки имущества, последняя

В среде холодной, дряблой, сонной Он вырос — но глядел бойцом, Когда его впервые встретил Студент Белинский, и Камков, Быть может, прежде всех заметил В нем искру божью — и ответил На первый пыл его идей Живою дружбою своей… Белинский долго оставался К нему пристрастным (господа, Скажу вам на ухо) тогда… Наш первый критик восхищался Стихами друга моего, И даже видел в нем поэта… Камков, напротив, на него Нередко нападал за это.

Он вспоминал все, что она говорила, он видел форму ее губ; лицо ее, словно в магическом зеркале, пылало на бляхах киверов; стены палатки ниспадали складками ее платья, а на горизонтах будущего развертывалась бесконечная вереница любовных дней.

Она закрыла глаза, застыла на миг, наслаждаясь нанесенным ей насилием, и вдруг вырвалась из его объятий, пылая гневом, выпрямившись во весь рост, вскрикнула и побежала перед собой по дороге, спускавшейся вниз.

Счастье, что у тех была связишка с Постом-Волынским, – дали знать, и оттуда их какая-то батарея обкатила шрапнелью, ну, пыл у них и угас, понимаешь, не довели наступление до конца и расточились куда-то к чертям. –

Напрягались тщетно очи Разглядеть хоть что-нибудь… Только гнулась и скрипела Тяжко мачта, да шумело Море черное, и челн Уносило и качало И с разбегу осыпало Ледяною пылью волн… Но редеет мрак холодный; Отделились небеса От седой пучины водной, И сереют паруса; Над свалившеюся тучей, Как над черной горной кручей, Звезды блещут серебром; Над кормой огонь сигнальный Искрой бледной и печальной Догорает… А кругом,— Из морской дали туманной,—

Наморщив лоб от ветра, вся в лохмотьях, Она следит в безлюдье за холодным, Печальным солнцем, тенью от холма И алой пылью, веющей с дороги Из-под копыт кобылы,- то молчит, То будто грезит,- что-то напевает.

Два-три огонька чуть потрескивали… Поставил и я свою свечу за того, кто, слабый и преклонный летами, падал ниц в этом маленьком храме в те давние грозные ночи, когда костры осады пылали под стенами обители… Утро было праздничное, жаркое; радостно, наперебой трезвонили над Донцом, над зелеными горами колокола, уносились туда, где в ясном воздухе стремилась к небу белая церковка на горном перевале.

На скотном дворе, по-утреннему, ново, скрипят в это время ворота, оттуда с рёвом, визгом, хлопаньем кнутов выгоняют на сочный утренний корм коров, свиней, серо-кудрявую, плотную, волнующуюся отару овец, гонят поить на полевой пруд лошадей, и от топота их сильного, дружного табуна гудит земля, меж тем как в людской избе и белой кухне уже пылает оранжевый огонь в печах и начинается работа стряпух, смотреть и обонять которую лезут под окна и на пороги собаки, часто с визгом от них отскакивающие… После чая отец иногда едет со мной на беговых дрожках в поле, где, смотря по времени, или пашут, то есть идут и идут, качаясь, оступаясь в мягкой борозде, приноравливая к натуживающейся лошади и себя, и

В чертоге, в хижине, везде один язык: На праздниках семей украшенный твой лик — Ликующих родных родной благотворитель — Стоит на пиршеском столе веселья зритель, И чаша первая и первый гимн тебе; Цветущий юноша благодарит судьбе, Что в твой прекрасный век он к жизни приступает, И славой для него грядущее пылает; Старик свой взор на гроб боится устремить И смерть поспешную он молит погодить, Чтоб жизни лучший цвет расцвел перед могилой; И воин, в тишине, своею гордый силой, Пенатам посвятив изрубленный свой щит, Друзьям о битвах тех с весельем говорит, В которых зрел тебя, всегда в кипящей сече, Всегда под свистом стрел, везде побед предтечей; На лиру с гордостью подъемлет взор

Рек, – и они, от земли подхвативши, подняли тело Вверх и высоко и мощно; ужасно завопили сзади Трои сыны, лишь узрели данаев, подъемлющих тело; 725 Бросились прямо, подобно как псы на пустынного вепря, Если он ранен, летят впереди молодых звероловцев; Быстро сначала бегут, растерзать нетерпеньем пылая; Но, едва он на них оборотится, силою гордый, Мечутся вспять и кругом рассыпаются друг перед другом, – 730 Так и трояне сначала толпой неотступно неслися, В тыл аргивянам колебля мечи и двуострые копья; Но едва лишь Аяксы, на них обратясь, становились, – Лица бледнели троян, и от них не дерзал ни единый Выйти вперед, чтоб с оружием в длани за тело сразиться.

Миновало время неистовых плясок в разоренных церквах; на смену им пришли балы у Руджиери, Люке, Венцеля, Модюи и госпожи Монтанзье; на смену гражданкам, степенно щипавшим корпию, пришли маскарадные султанши, дикарки, нимфы; на смену солдатам с босыми ногами, покрытыми кровью, грязью и пылью, пришли красотки с голыми ножками, украшенными бриллиантами; одновременно с распутством вернулось бесчестье: наверху орудовали поставщики, а внизу — мелкие воришки; Париж наводнили жулики всех рангов, и рекомендовалось зорко следить за своим бумажником; любимым развлечением парижан было ходить на заседания окружного суда — смотреть воровок, которых сажали на высокие табуреты, связав им из соображений скромности юбки; выходившим из театров «гражданам» и «гражданкам» мальчишки

Бледная, поникла у балкона Ждет грозы, — и грезится ей, бедной, Что далекой бури призрак бледный Стал темнеть в лазури небосклона… Грезы лета кажутся ей былью, Гроз и бурь она еще не знает, Ждет… зовет… и жутко замирает, Золотой осыпанная пылью… 1890 Не то мучительно, что вечно-страшной тайной В недоуменье повергает ум, Не то, что может дать простор для вдохновенья И пищу для крылатых дум, А то мучительно, что и в потемках ясно, Что с детских лет знакомо нам, о чем Мы судим сердцем так любовно, так пристрастно, И так безжалостно — умом… Не мириады звезд, что увлекают дух мой В

Командарм говорил об армии, он переставал быть ткачом и становился полководцем и красным генералом Красной Армии; командарм говорил об Орехове-Зуеве и орехово-зуевских временах — и не замечал, должно бить, как становился он ткачом, — вот тем ткачом, который тогда там полюбил заречную учительницу, чистил для нее сапоги и ходил босиком до школы, чтобы не пылились сапоги, и только в лесочке у школы обувался, — купил для нее фантазию с бантом и шляпу а-ля черт побери, и все же дальше разговоров о книжечках никуда с училкой не забрел, не вышло у них романа, отвергла его учительша.

Окружала мой камень Голая степь; вдруг услышал я шорох и треск; озираюсь — Всюду из трещин земли, как острые иглы, выходит Пламя, все гуще и гуще растет, все выше и выше Вьется, все ярче и ярче пылает; прикованный к камню, Чувствую я, как все подо мною, как все надо мною, Камень, на коем лежал я, и воздух, коим дышал я, Мало-помалу в пронзительный жар обращалось; сначала Было то пламя как тонкая, гибкая травка; слилося Скоро оно в кустарник густой; напоследок воздвиглось Лесом широким, в котором каждое дерево было Все из огня; языками горящими листья шумели; Ветви

Ма́рдук увидел его, к Эа, отцу, в его дом вошел он и молвит: «Отче, скорбь, как воды речные, устремляется долу, Как трава полевая, вырастает тоска, Посреди океана, на широком просторе, Скорбь, подобно одежде, покрывает живых; Прогоняет китов в глубину океана, В ней пылает огонь, поражающий рыб; В небесах ее сеть высоко распростерта, Птиц небесных она угоняет, как вихрь, Ухватила газелей за рога и за уши И козлов на горах взяла за руно, У быков на равнине пригнула выи, Четвероногих Шаккана убила в степи; Над больным человеком в его собственном доме Протянула она неуклонную сеть».

В стойлах усталые кони храпят, Люди, ночуя, вповалку лежат, Водка и песни текут спозаранка, Под вечер говор, чет-нечет, орлянка, Бабы… У многих припрятан тайком Ценный мешочек с намытым песком: Прячут и блестку, хранят и пылинку… Зерна — с горошину, зерна — с крупинку… Только как первая вьюга пройдет, В горные щели снегов нанесет, Вихри по степи, по озеру шквалы Словно для шутки устроят провалы, Южная птица умчится в испуге, — Снова покинут, в забытой лачуге, Схимником неким живешь ты один В гробе открытом холмов и долин; И над безмолвием тихой могилы Движет зима безобразные силы!

Двенадцать лет и восемь примерно месяцев спустя чета голых детей – одно темноволосое и смуглое, другое темноволосое и млечно-белое – получила, склонясь в жарком солнечном луче, скошенном чердачным окном, под которым пылились картонки, возможность сличить эту дату (16 декабря 1871) с другой (16 августа того же года), задним числом нацарапанной наискось рукою Марины в уголку официальной фотографии (что стояла в малиновой плюшевой рамке на двухтумбовом столе мужниной библиотеки), – фотография эта в каждой подробности – вплоть до банального всплеска эктоплазменной невестиной вуали, частью припертой папертным ветерком поперек жениховых штанов, совпадала с репродукцией, помещенной в

От Скандинавии ползет этакая голубая сверкающая махина, подминает под себя Ленинград, потом Тверь, Ярославль, Москву, и в результате от Архангельска до Днепропетровска — корявое ледяное поле, из которого торчат макушка Четвертого дома, что на Гнездниковском, ходынские радиомачты да крестики сельских колоколен… Морозная тишина, тысячеверстная пустыня… И огромные звезды пылают в черном небе… Разумеется, это будет не завтра и даже не через десять лет… Но для того-то, кто живет мало-мальски перспективно, кто не только сегодняшним днем дышит, а, можно сказать, развернутым коммунизмом… Одним словом, разве это утешение, что не завтра?

Ночь, темень, жутко… Снял я ружье с крюка… Прохожий (задумчиво перебивает) Так спасся я – и сразу как бы прозрел: я прежде был рассеян, и угловат, и равнодушен… Жизни, цветных пылинок жизни нашей милой я не ценил – но, увидав так близко те два столба, те узкие ворота в небытие, те отблески, тот сумрак… И Францию под свист морского ветра покинул я, и Франции чуждался, пока над ней холодный Робеспьер зеленоватым призраком маячил, – пока в огонь шли пыльные полки за серый взгляд и челку Корсиканца… Но нелегко жилось мне на чужбине: я

Едва заметно грудь приподнимает… То видится мне сад — обширный сад… Под липой одинокой, обнаженной Сижу я, жду кого-то… ветер гонит По желтому песку сухие листья… И робкими, послушными роями Они бегут всё дальше, дальше, мимо… То вижу я себя на лавке длинной, Среди моих товарищей… Учитель — Красноречивый, страстный, молодой — Нам говорит о боге… молчаливо Трепещут наши души… легким жаром Пылают наши лица; гордой силой Исполнен каждый юноша… Потом Лет через пять, в том городе далеком, Наставника я встретил… Поклонились Друг другу мы неловко, торопливо И тотчас разошлись.

Словно когда человек вола огромного кожу 390 Юношам сильным дает растянуть, напоенную туком; Те, захвативши ее и кругом расступившися, тянут В разные стороны; влага выходит, а тук исчезает, И, от многих влекущих, кругом расширяется кожа, – Так и сюда и туда Менетида, на узком пространстве, 395 Те и другие влекли: несомненной надеждой пылали Трои сыны к Илиону увлечь, а данайские мужи К быстрым судам; и кругом его тела кипел ратоборный Бурный мятеж; ни Арей, возжигатель мужей, ни Афина, Видя его, не хулу б изрекла, и горящая гневом.

С покрытого персидскими чепраками дивана, на котором лежал лорд Генри Уоттон, куря, как всегда, одну за другой бесчисленные папиросы, был виден только куст ракитника — его золотые и душистые, как мед, цветы жарко пылали на солнце, а трепещущие ветви, казалось, едва выдерживали тяжесть этого сверкающего великолепия; по временам на длинных шелковых занавесях громадного окна мелькали причудливые тени пролетавших мимо птиц, создавая на миг подобие японских рисунков, — и тогда лорд Генри думал о желтолицых художниках далекого Токио, стремившихся передать движение и порыв средствами искусства, по природе своей статичного.

Экипаж, не колеблясь, выполнит любой приказ, и никакой страх перед опасностями, которыми может быть чревата такая экспедиция, – опасностями, преодолеть которые может оказаться превыше человеческих сил, – не сумеет их остановить… Пыл души капитана воспламенит их сердца, а твердая рука старшего помощника не даст им дрогнуть… Вот почему капитан Лен Гай отказывался принимать на борт своего корабля пассажиров, вот почему он предупреждал меня, что его маршрут никогда не бывает проложен заранее: он ни на минуту не расставался с надеждой, что ему представится случай ринуться на штурм ледового океана!

Но я принял это за шутку и продолжал еще настойчивей: — Да, я ничего не жду, с меня довольно и того, что вот я стою возле вас и имею счастье высказать вам наконец полностью все то, что я так долго не договаривал… Уж одно это, — бормотал я, вытирая платком ледяной лоб и не сводя глаз с ее длинной ресницы в пылинках пудры и с разреза губ, — уже только это одно… Извиваясь среди танцующих, к нам подбежала веселая рыжая барышня с: последним букетиком ландышей в плетеной корзиночке.

Они так часто и с таким усердием обнимались и нежились втроем, что в итоге как-то под вечер и Вану, и Аде, истомившимся на многострадальном черном диване, стало невмоготу сдерживать обуявший их любовный пыл, и они, под нелепым предлогом игры в прятки замкнув Люсетту в шкапу, отведенном для хранения переплетенных в тома «Калужских вод» и «Луганского светоча», принялись лихорадочно сопрягаться, пока девочка колотила снутри в дверцу, кричала и опять колотила, так что ключ наконец выпал и из замочной скважины полыхнуло злющей зеленью.

Елена «Илиады» – представительница греческой женщины: и боги и смертные иногда называют ее бесстыдною и презренною, но ей покровительствует сама Киприда и собственною рукою возводит ее на ложе Александра боговидного, позорно бежавшего с поля битвы; за нее сражаются цари и народы, гибнет Троя и пылает Илион – священная обитель царственного старца Приама… В пьесах, так превосходно переведенных Батюшковым из греческой антологии, можно видеть характер отношений любящихся, как, например, в этой эпиграмме: Свершилось: Никагор и пламенный Эрот За чашей вакховой Аглаю победили… О, радость!