Цитаты со словом «жар»

По дороге заезжал на полдня в Сухум - прекраснейший городок с тропической жарой, весь тонущий в густой нерусской зелени,- и на сутки в Новый Афон, монастырь.

Заведя меня в угол, где, казалось, некуда уже идти дальше, Том открыл дверь, и я увидел множество людей вокруг очагов и плит; пар и жар, хохот и суматоха, грохот и крики, звон посуды и плеск воды; здесь были мужчины, подростки, женщины, и я как будто попал на шумную площадь. —

Это было не совсем то, на что рассчитывал прохожий с золотыми зубами, тронутый, может быть, первый и единственный раз в жизни жаром, какой вложил в исповедь свою Истлей Избалованный, — но после кабаков, притонов, панели светлая вода реки так воодушевила Истлея, что еще хмельной, ничего не теряя и ни о чем не жалея, он решил плыть вниз по течению до Сан-Риоля.

Но о перчатках нечего было и хлопотать: мы с апреля, то есть с мыса Доброй Надежды, и не пробовали надевать их — напрасный труд, не наденешь в этом жару, а и наденешь, так будешь не рад — не скинешь после.

Идет снег, метель, в окна дует, от печки идет жар, писать не хочется вовсе, и я ничего не пишу.

Бел инским в последней книжке «От ечест венных записок» 1839 года, с стат ьею о «Вы бранны х местах из переписки с д рузьям и», напечат анною во 2-й книжке «Современника» за 1847 год, нас удивит безмерное расст ояние, отдел яющее первую от последней ; мы не най дем между ними ничего общего, кроме т ого, что обе написаны с жаром задушевного убеждения, и написаны чел овеком очень даровит ы м; но дух и все содержание одной совершенно прот ивопол ожны духу другой , как «Песня о Кал ашникове» составл яет совершенную прот ивопол ожност ь «Од е на взят ие Хот и н а»; но как между Лом оносовы м и Лермонт овы м най дется связь, если мы будем изучат

Праценских высотах, усеянных недобранными ранеными и убитыми, не в колонне Пржебышевского, где со слезами злобы на глазах, окруженные своими мертвыми и ранеными, складывали оружие по приказанию француза, не в сердцах людей, которые не насчитывали более половины своих товарищей, даже не в душе государя, который униженный, мучимый раскаянием и состраданием, физически больной, один с своим берейтором, остановившись без помощи, с внутренним жаром в теле и с непокидающим его впечатлением смерти и страдания не в силах ехать далее останавливался в селении Уржиц и ложился в крестьянской избе на соломе, тщетно ожидая физической помощи своим страданиям, хоть капли вина, которой не могли достать для него и в которой было отказано ему от придворных императора Франца, находившегося в таком же положении.

По ним свободы враг отважною стопою За всемогуществом шагал от боя к бою; От рейнских твердынь до Немана валов, От Сциллы древния до Бельта берегов* Одна ужасная простерлася могила; Все смолкло… мрачная, с кровавым взором, Сила На груде падших царств воссела, страж царей; Пред сим страшилищем и доблесть прежних дней, И к просвещенью жар, и помышленья славы, И непорочные семей смиренных нравы — Погибло все, окрест один лишь стук оков Смущал угрюмое молчание гробов, Да ратей изредка шумели переходы, Спешащих истребить еще приют свободы, Унылость на сердца народов налегла — Лишь Вера в тишине звезды своей ждала, С святым терпением тяжелый крест лобзала И взоры на восток с надеждой обращала… И грозно возблистал спасенья страшный год!*

Голая степь; вдруг услышал я шорох и треск; озираюсь — Всюду из трещин земли, как острые иглы, выходит Пламя, все гуще и гуще растет, все выше и выше Вьется, все ярче и ярче пылает; прикованный к камню, Чувствую я, как все подо мною, как все надо мною, Камень, на коем лежал я, и воздух, коим дышал я, Мало-помалу в пронзительный жар обращалось; сначала Было то пламя как тонкая, гибкая травка; слилося Скоро оно в кустарник густой; напоследок воздвиглось Лесом широким, в котором каждое дерево было Все из огня; языками горящими листья шумели; Ветви со всех сторон вилися, как молнии; в вихорь Огненный слившись, качались вершины; и дым громовою Тучей над ними клубился.

Были эти слабые, сладчайшие в мире губы, были от избытка счастья выступавшие на глаза горячие слезы, тяжкое томление юных тел, от которого мы клонили на плечо друг другу головы, и губы ее уже горели, как в жару, когда я расстегивал ее кофточку, целовал млечную девичью грудь с твердевшим недозрелой земляникой острием… Придя в себя, она вскакивала, зажигала спиртовку, подогревала жидкий чай, и мы запивали им белый хлеб с сыром в красной шкурке, без конца говоря о нашем будущем, чувствуя, как несет из-под занавески зимой, свежим холодом, слушая, как сыплет в окно снегом… "В одной знакомой улице

Радуга — мост, что в выси изогнулся дугой, Мост, что в разбеге, над бурею влажной и жаркой, Свежей при молниях, выгнулся праздничной аркой, Словно павлин, Исполин, В радости яркой, Вдруг распустил в Небесах расцвеченный свой хвост, Словно Жар-Птица над миром раскрыла кометный свой хвост, В радости яркой От свежей игры самоцветных дождей Радуга — мост, Радуга — Змей, Пояс цветной из играющих звезд, Царский убор из небесных лучей, Божий престол, Божий алтарь для возженья неузнанных дней, Праздник весеннего Агни над мирностью пашен и сел, Радуга — звук, Претворившийся в свет, Радуга — Ветхий Завет, В Новом несозданном Храме живущий как знак

Судя по тупым, стянутым ударам полковника, по напряженному выражению его мясистого лица — только что выплюнувшего, казалось, те седые тяжелые усы, что громоздились у него над губой; судя по тому, что ворот рубашки он, несмотря на жару, не расстегивал и подавал мяч, плотно расставив белые столбы ног, — можно было заключить, что, во-первых, он никогда хорошо не играл, и что, во-вторых, человек он степенный, старомодный, упорный, изредка подверженный шипучим вспышкам гнева: так, забив мяч в рододендроны, он выдыхал сквозь зубы краткое проклятие или же таращил рыбьи глаза на свою ракету, словно не в силах простить ей

Он видел смоль ее волос, За ней желтел крутой откос, Отвесный берег, а у ног Волна катилась на песок, И это зыбкое стекло Глаза слепило — и текло Опять назад… Был тусклый день, От пролетавших чаек тень Чуть означалась на песке, И серебристой пеленой Терялось море вдалеке, Где небеса туманил зной; Был южный ветер, — горячо Ей дуло в голое плечо, Скользило жаром по литым Ногам кирпично-золотым, С приставшей кое-где на них Перловой мелкой шелухой От стертых раковин морских, Блестящей, твердой и сухой… Он видел очерк головы На фоне бледной синевы, Он видел грудь ее.

Они, как змеи, Крутятся — и Камков не раз Их видел, издали косясь, И перед поздним балом в бальном Костюме он ее видал, И утром иногда встречал Ее у сына — в белом спальном Наряде, в блузе и чепце, С дремотной томностью в лице, С тем тонким, неостывшим жаром Постели, ночи и всего, Что было тайной для него; В том _неглиже_, в котором даром Не любят женщины себя Показывать: они любя Или по дружбе позволяют Собой пленить нас по утрам; Лишь те, которые снимают С них мерку, этого не знают; Башмачник, например, для дам Что значит? —

И вот представьте себе бедного изгнанника, сидящего перед этим безжизненным предметом; и представьте себе, что ангел, вдруг спустившись на землю из горнего мира, поставил перед ним мощный бифштекс «портерхаус», этак дюйма в полтора толщиной, горячий, огневой, потрескивающий с пылу с жару; он чуть припорошен душистым перцем и сдобрен тающими кусочками масла несравненного качества и свежести; он источает драгоценный мясной сок, смешивающийся с подливкой, среди архипелага аппетитнейших грибочков; по отдаленным окраинам обширного бифштекса в двух-трех местах кудрявятся желтоватые выселки нежного жира; длинная белая косточка, отделяющая филейную часть от вырезки, торчит на положенном месте.

Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало… Возвратясь в гостиницу, он с наслаждением вошел в большую и пустую прохладную столовую в нижнем этаже, с наслаждением снял картуз и сел за столик возле открытого окна, в которое несло жаром, но все-таки веяло воздухом, заказал ботвинью со льдом… Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость; даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части.

Мысль, что Алексей Степаныч нарочно медлит, не желая остаться с ней наедине, избегая объяснений; мысль, что она, не облегчив своего сердца, переполненного разными мучительными ощущениями, не примирившись с мужем, увидится с ним в присутствии враждебной семьи и должна будет притворяться целый вечер, эта мысль сжимала ее сердце, бросала ее в озноб и жар… Вдруг растворилась дверь, и Алексей Степаныч, уже не робкий и печальный, а смелый и даже раздраженный, входит решительными шагами и сам начинает укорять свою жену, зачем она нажаловалась батюшке и прогневала его на сестрицу Александру Степановну!

Как ни знакомо было Нехлюдову это зрелище, как ни часто видел он в продолжение этих трех месяцев все тех же четыреста человек уголовных арестантов в самых различных положениях: и в жаре, в облаке пыли, которое они поднимали волочащими цепи ногами, и на привалах по дороге, и на этапах в теплое время на дворе, где происходили ужасающие сцены открытого разврата, он все-таки всякий раз, когда входил в середину их и чувствовал, как теперь, что внимание их обращено на него, испытывал мучительное чувство стыда и сознания своей виноватости перед ними.

В опустевшей светлой зале… Кончив пир, мы поздно встали — Звезды на небе сияли, Ночь достигла половины… Как над беспокойным градом, Над дворцами, над домами, Шумным уличным движеньем С тускло-рдяным освещеньем И бессонными толпами, — Как над этим дольным чадом, В горнем выспреннем пределе Звезды чистые горели, Отвечая смертным взглядам Непорочными лучами… <1850> Пошли, господь, свою отраду Тому, кто в летний жар и зной, Как бедный нищий, мимо саду Бредет по жаркой мостовой; Кто смотрит вскользь через ограду На тень деревьев, злак долин, На недоступную прохладу Роскошных, светлых луговин.

В продолжение года, во время которого я вел уединенную, сосредоточенную в самом себе, моральную жизнь, все отвлеченные вопросы о назначении человека, о будущей жизни, о бессмертии души, уже представлялись мне; и детский слабый ум мой со всем жаром неопытности старался уяснить те вопросы, предложение которых составляет высшую ступень, до которой может достигнуть ум человека, но разрешение которых не дано ему… — Мысли эти представлялись моему уму с такой ясностью и поразительностью, что я даже старался применять их к жизни, воображая, что я первый открываю такие великие, полезные истины. —

Но теперь мы их оставим, Снова сказкой позабавим Православных христиан, Что наделал наш Иван, Находясь во службе царской При конюшне государской; Как в суседки он попал, Как перо своё проспал, Как хитро́ поймал Жар-птицу, Как похитил Царь-девицу, Как он ездил за кольцом, Как был на́ небе послом, Как он в Солнцевом селенье Ки́ту выпросил прощенье; Как, к числу других затей, Спас он тридцать кораблей; Как в котлах он не сварился, Как красавцем учинился; Словом: наша речь о том, Как он сделался царём.

И Ваня, стоя у окна, открыл повесть, гласящую, как некий старец после случайного посещения женщиной, жившей одиноко в той же пустыне, все возвращался блудною мыслью к той же жене и, не вытерпев, в самый пеклый жар взял посох и пошел, шатаясь, как слепой, от похоти, к тому месту, где думал найти эту женщину; и, как в исступлении, он увидел: разверзлась земля, и вот в ней — три разложившиеся трупа: женщина, мужчина и ребенок; и был голос: «Вот женщина, вот мужчина, вот ребенок, — кто может теперь различить их?

Тут был и тот молодой рябоватый человек, который с удивительным искусством умел передразнивать русских актеров от первого до последнего; был в Париже и с энтузиастическим жаром рассказывал об удивительном впечатлении парижской итальянской оперы; тут был и тот невысокий, кругленький человек в коричневом пальто, который беспрестанно напевал арии, то тихо, то во весь довольно обширный и резкий голос, смотря по количеству стаканов, выпитых в тот день; тут был и задушевный друг его, поручик Хныков, переходивший в продолжение дня из кондитерской в кондитерскую, жаловавшийся на кровохаркание и выпивавший

Софья Николавна скоро одумалась, вновь раскаянье заговорило в ней, хотя уже не с прежнею силой; она переменила тон, с искренним чувством любви и сожаления она обратилась к мужу, ласкала его, просила прощенья, с неподдельным жаром говорила о том, как она счастлива, видя любовь к себе в батюшке Степане Михайлыче, умоляла быть с ней совершенно откровенным, красноречиво доказала необходимость откровенности — и мягкое сердце мужа разнежилось, успокоилось, и высказал он ей все, чего решился было ни под каким видом не сказывать, не желая ссорить жену с семьей.

Ему велено было, например, хорошенько, между прочим, высмотреть обстановку Шатова, во время исполнения своего поручения, и когда Шатов, приняв его на лестнице, сболтнул в жару, всего вероятнее не заметив того, что к нему воротилась жена, – у Эркеля тотчас же достало инстинктивной хитрости не выказать ни малейшего дальнейшего любопытства, несмотря на блеснувшую в уме догадку, что факт воротившейся жены имеет большое значение в успехе их предприятия… Так в сущности и было: один только этот факт и спас «мерзавцев» от намерения Шатова, а вместе с тем и

А я лежу, закрыла глаза и лежу, меня мухи, оводы едят, а он, Оська, как пьяный идет, качается, босиком в пыли месит, нагнулся вперед, тащит меня, вся спина, вся рубаха от мух черная, пьют его пот… Он бы давно ограбил, убил меня в этой степи, в этот жар и зной, сам мне это говорил, со слюнями смеялся дурак, и никто бы на свете ничего не знал, не слыхал, она, эта степь, до самого моря идет, да что ж он мог ограбить у меня!

С поля сражения беспрестанно прискакивали к Наполеону его посланные адъютанты и ординарцы его маршалов с докладами о ходе дела; но все эти доклады были ложны: и потому, что в жару сражения невозможно сказать, что происходит в данную минуту, и потому, что многие адъютанты не доезжали до настоящего места сражения, а передавали то, что они слышали от других; и еще потому, что пока проезжал адъютант те две-три версты, которые отделяли его от Наполеона, обстоятельства изменялись и известие, которое он вез, уже становилось неверно.

Всего жителей было не более трехсот или двухсот пятидесяти — и, кажется, они считали себя за особое племя или, по крайней мере, государство, так как непрерывно воевали и дрались с соседними деревнями, после чего, в случае неудачи, был целодневный вой, в противном же случае были праздники: три дня и три ночи напролет плясали, скакали, пели, жарили коз на вертелах, пили какую-то пряную и опьяняющую жидкость, метали копья в цель, зажигали костры над морем и били в бубны и барабаны при появлении луны.

И вдруг мечта на ум приходит, Что это только мирный сон; Он это спит, улыбка бродит, И завтра вновь проснется он; Раздастся голос благородный, И юношам в заветный дар Он принесет и дух свободный, И мысли свет, и сердца жар… Но снова в памяти унылой Ряд урн надгробных и камней И насыпь свежая могилы В цветах и листьях, и над ней, Дыханью осени послушна, — Кладбища сторож вековой, — Сосна качает равнодушно Зелено-грустною главой, И волны, берег омывая, Бегут, спешат, не отдыхая.

В его уме Виденье смутное играет; Он, с криком пробудясь во тьме, Ревниво руку простирает; Но обробелая рука Покровы хладные хватает — Его подруга далека… Он с трепетом привстал и внемлет… Всё тихо: страх его объемлет, По нем текут и жар и хлад; Встает он, из шатра выходит, Вокруг телег, ужасен, бродит; Спокойно всё; поля молчат; Темно; луна зашла в туманы, Чуть брезжит звезд неверный свет, Чуть по росе приметный след Ведет за дальные курганы: Нетерпеливо он идет, Куда зловещий след ведет.