Предложения со словом «стихия»

Узкий и длинный череп (его можно видеть у Веласкеса на портретах Карлов и Филиппов испанских), безжалостный лоб, неправильные пасмурные брови, глаза — несимметричные, с обворожительным пристальным взглядом… По его губам, непрерывно двигающимся и воспаленным, видно, что после счастья они скандируют стихи — может быть, о ночи, о гибели надежды в белом безмолвном монастыре… Нет в Петербурге хрустального окна, покрытого девственным инеем и густым покрывалом снега, которого Гафиз не замутил своим дыханием… Нет очарованного сада, цветущего ранней северной весной, за чьей доверчивой, пошатнувшейся

Хасан зажег от дрожащего огонька свечу и стал писать: Хлеб Исмаила подобен вышитой одежде, Если он порвется, его тот час же латают… Сложив десяток бейтов на рифму «алиф», Хасан начал новые стихи, взяв другую рифму — «лам»: Хлеб Исмаила под стражей его скупости, Он не может найти ему достаточно надежного убежища Ни в горах, ни на равнине.

Головлев, женившийся исключительно для того, чтобы найти себе верного слушателя для своих стихов, довольно скоро разочаровался в жене, поскольку роль, отводимая мужем, ее совершенно не устраивала.

Общие вопросы, касающиеся Книги Деяний, невозможно рассматривать, не принимая во внимание Евангелия от Луки, особенно его первых четырех стихов, которые, вероятно, были написаны в качестве «Пролога» ко всему этому двухтомному труду.

Не обошлось тут без Николая Лесючевского, директора издательства «Советский писатель», по совместительству «эксперта» НКВД, он написал отзыв о стихах Корнилова, по существу – донос, где тенденциозно препарировал поэтические строчки и вывел из них, что они содержат «наглую клевету на советский строй», «воспевают кулака» и т.

Недаром многие тогдашние читатели восприняли девятнадцатую, заключительную, главу с ее почти идиллическими картинами («в окнах» магазинов «продукты, / вина, / фрукты», «сыры / не засижены, «цены / снижены», бородатый крестьянин — «папаша» «землю попашет — / попишет стихи») недоуменно, а некоторые расценили ее как «украшательство», хотя на самом деле это не более чем фрагменты утопического будущего, окрашенные к тому же легкой иронией.

Не менее важным параметром, связывающим напрямую поэзию Самойлова с пушкинской, можно считать то постоянное ощущение улыбки, которое присутствует у Самойлова даже в самых серьезных стихах – явление вообще достаточно редкое и потому особенно ценное в русской поэзии: «Все это ясно видел Дибич, но не успел из дома выбечь», или: «По ночам бродил в своей мурмолочке, замерзал и бормотал, – нет, сволочи!

Зверские пытки и избиения в подвалах печально знаменитого Большого дома на углу Литейной и Шпалерной не сломили девятнадцатилетнего юношу и не заставили его отречься от найденных у него при обыске самоубийственных стихов, в которых он непримиримо обличал сталинизм и самого Сталина: Чтоб были любы мы твоим очам, Ты честь и гордость в наших душах выжег, Но все равно не спится по ночам И под охраной пулеметных вышек.

Твоя Инна Лиснянская Семен Израилевич замечательно вспоминал свою первую встречу с Беллой, когда его с первой строчки поразила неповторимость музыки ее стихов: Однажды в суровую зимнюю пору бюро секции переводчиков, в котором я числился, поручило мне ознакомиться с поэтами, пожелавшими вступить в Союз писателей, после чего доложить на заседании бюро свое мнение о качестве услышанного.

Но уже вечером Блоком овладевает тревога: «Если бы те, кто пишет и говорит мне о “благородстве” моих стихов и проч., захотели посмотреть глубже, они бы поняли, что: в тот момент, когда я начинал “исписываться” (относительно — в 1909 году), у меня появилось отцовское наследство: теперь оно иссякает, и положение мое может опять сделаться критическим, если я не найду себе

Брюсов познакомил меня и с одним своим немецким другом, который сотрудничал в его альманахах, писал по- немецки стихи и переводил стихи с русского; его звали Георг Бахман, и он был, если не ошибаюсь, старшим учителем в какой-то гимназии.

Тут он, по воспоминаниям Зинаиды Николаевны, разразился целой лекцией о том, что быт надо любить, что в нем нет ничего постыдного, что кастрюли в хозяйстве Нейгаузов — такая же поэзия, как и рояль… и что стихи надо со временем научиться писать так, чтобы это было насущно, как быт, органично, как растопка печи и стирка белья… Он признался, что любит запах чистого белья (в доме Нейгаузов оно всегда было накрахмалено — Пастернака это умиляло).

Подобного рода «посвящений и воспоминаний дрянь» могла вызвать только раздражение и гнев Маяковского, поставившего перед собою цель: «парализовать действие последних есенинских стихов, сделать есенинский конец неинтересным, выставить вместо легкой красивости смерти другую красоту, так как все силы нужны рабочему человечеству для начатой революции, и оно, несмотря на тяжесть пути, на тяжелые контрасты нэпа, требует, чтобы мы славили радость жизни, веселье труднейшего марша

Это не значит, что я все время революции только спокойно ловил рыбу, а лишь свидетельствует об одном свойстве моей психики: я могу откликаться лирическим стихом только на прошедшее, на то, что „отстоялось в душе“ и может иметь прозрачную форму, свойственную моей манере, иначе писать не могу.

Книга остается неполной без разговора с Андреем Грицманом – редактором журнала «Интерпоэзия», организатором поэтических чтений в Cornelia Street Café, автором нескольких сборников стихов на русском и английском и двух книг эссе, отвечающих на многие из вопросов, задаваемых мной другим поэтам.

Молчи, в себе таи… Не спрашивай, как набухают почки… И вы, часов кремлевские бои, — Язык пространства, сжатого до точки… Во—вторых, в промежуток с апреля по июль, в который и были написаны все Мандельштамовские стихи 1935 года, поэта с особой силой переполняла «благодарность за жизнь», не отнятую Советским государством из—за написания крамольного стихотворения о Сталине «Мы живем, под собою не чуя страны…». «

Из Парижа в Москву, апрель 1911> Уважаемый Валерий Яковлевич, будучи вполне согласен с Вашим мнением о моих стихах, находящихся в редакции «Русской Мысли», я рад, что не с ними я выступлю в Вашем журнале.

Так вот за что меня начали бить, — наконец-то сообразил я, вспомнив истории о том, как обычные люди относятся к тем, у кого единение с несколькими стихиями: — странно только, что в моей деревне о живущих в крепостях "уродцах" никто ничего не ведает" Двинувшись еще затемно, караван покинул негостеприимную для меня деревню.

После побывки в Приютине в 1957 году началась в Рубцове та внутренняя, неподвластная ему самому работа, которая и сделала Рубцова великим поэтом… Подтверждением ее служат не те флотские стихи, что публиковались на страницах газеты «На страже Заполярья» или в альманахе «Полярное сияние», а, к примеру, первый, написанный еще тогда вариант «Элегии»… И все-таки, понимая, что во время службы на флоте Рубцов почти вплотную подошел к грани, за которой

Случайно зайдя в кафе “Союз поэтов”, — пишет автор, — только что вернувшись из полуторагодовых скитаний по провинции — впервые услыхал, как читают свои стихи Есенин и Мариенгоф: это было откровением — так вот он преодолённый (не первозданный) хаос верлибра; вот он воочию наяву сбывшийся сон…» Дальше автор предлагает сравнить стихи Мариенгофа и Есенина: «…и если вы музыкант, вспомните Баха и Генделя: у одного самодовлеющая красота архитектоники и глубоко захватывающий лиризм — у другого суровый эпос, холодный до жгучести и полное подчинение архитектоники — выразительности.

Дети, в отличие от начальства, его полюбили, он умел увлечь – его любимый ученик Николай Евдокимов вспоминал, что уроки были интересные, живые, каждый раз учитель укладывался с опросом и пояснением в полчаса, а в свободные пятнадцать минут или читал стихи, или рассказывал о Тбилиси, о канатной дороге на Мтацминду, о кавказских обычаях… Коллеги вспоминали о его открытых уроках – о том, как он своими словами, не прибегая к учебнику, говорил о литературе, а потом вызывал к доске, и ученики чуть не

Однако известности более или менее широкой я не имел долго: я несколько лет, после появления в печати моих первых рассказов, не писал и не печатал ничего, кроме стихов; я не касался в своих произведениях политической и общественной злободневности; я не принадлежал ни к одной литературной школе, не называл себя ни декадентом, ни символистом, ни романтиком, ни реалистом; а меж тем судьба русского писателя за последние десятилетия часто зависела

Его задушевные послания советским воинам, громившим фашизм, пламенные, окрыленные пафосом гражданственности боевые стихи, как и неувядаемая, чарующая молодостью духа любовная и пейзажная лирика, — все это вспоено чистыми родниками любви к отчему краю.

Живя тогда анахоретами – в отличие от теперь – мы не пошли, но знаем об этом «гламурном» вечере со слов Сережи Довлатова: как Женя читал старые стихи, как пошла по кругу шапка и каждый бросал что мог, как наиболее престижных гостей отводили на кухню и тайно выдавали сэндвич.

Будут и еще письма, и самооценка («я действительно лошадь, Радзевич, — а может быть — целый табун, со мной трудно»), и обещание подарить тетрадочку со стихами, и прежние свои стихи, достойные той тетрадочки («Писала я на аспидной доске…»), и внезапное воспоминание о «позднем эллине» Нилендере, и надежда на то, что «Вы, если будете долго любить меня, со мной совладаете», и почти заключительный вздох отчаяния: «Никто не захотел надо мной поработать».

Однако, остерегаясь, как бы кто-нибудь не пустил забракованную песню в дело, он в концертах просто читал эти стихи, под рояль, под тихую классическую музыку, желая показать, что эта вещь из его личного репертуара.

Мне было холодно, я ускорил шаги, он также ускорил; на быстром шагу против ветра он все так же ровно читал стихи, ничем друг с другом не связанные, кроме той страшной, опустошающей душу эпохи, в которую они были созданы. –

Очень тяжело сложилась последняя фраза, и, чтобы выбраться из словесного бурелома, я прибегну к помощи стихов, написанных спустя многие годы, но именно о том годе: Забытой песней детство Поднимется, Когда Попробую вглядеться В примолкшие года.

Бровка: «Многие утверждают, что жизнь заводов с их неумолчным гулом машин, лязгом цепей трудно воспевать лирику, а у Сосюры, в его стихах, это находит совершенное и органическое отражение… Да это и понятно, ибо все это с детства вошло в его сердце, как самое любимое и дорогое».

Брюсов подчеркивает необходимость обновления языка неологизмами и новыми сочетаниями слов, включения в сферу поэтического всей «обстановки» современной городской жизни; при этом наиболее перспективным он считает уже не верхарновский, возвышенно-одический стилевой регистр, в котором сам писал урбанистические стихи в 1900-е гг., а скорее стилистику Игоря Северянина, которая, по мнению Брюсова, вполне соответствует «лику современности»: «Игорю Северянину <…> удается найти подлинную поэзию в автомобилях, аэропланах, дамских пышных платьях, во всей пестрой сутолоке нашей городской жизни <…>».