Цитаты со словом «смертный»

Не болезнь, не случай положил конец его дням: его убил такой же, как и он, смертный человек, в раздражении оскорбленного самолюбия, забывший, может, еще проще того, даже никогда и не знавший, на какую драгоценную жизнь посягает он.

Тогда Силослав, получивший прежний свой вид, благодарил главную волшебницу наичувствительнейшим образом за ее к нему покровительство; а Преврата, поблагодаря оную подобным образом, говорила так: — Сей смертный, которому теперь сама хочешь быть покровительницею, с твоего позволения произведен столь сильным и храбрым на свет.

Немезида Женила дураков, Восстановляла падшие престолы И укрепляла близкие к паденью; Внушала людям злобу, чтоб потом Раскаяньем их мучить; превращала В безумцев мудрых, глупых — в мудрецов, В оракулов, чтоб люди преклонялись Пред властью их и чтоб никто из смертных Не смел решать судьбу своих владык И толковать спесиво о свободе, Плоде, для всех запретном. —

И не без прелести образ; его созерцая, способен Смертный для мыслей святых лучше настроить свой ум.

И труп твой Нимфы прекрасные, дочери старца морей, окружили С плачем и светло-божественной ризой его облачили; Музы – все девять – сменяяся, голосом сладостным пели 60 Гимн похоронный; никто из аргивян с сухими глазами Слушать не мог сладкопения Муз, врачевательниц сердца; Целых семнадцать там дней и ночей над тобой проливали Горькие слезы бессмертные боги и смертные люди; Но на осьмнадцатый день был огню ты торжественно предан; 65 Мелкого много скота и быков криворогих убили В почесть твою; и в божественной ризе, помазанный сладким Медом и мазью душистою, был ты сожжен; и ахейцы, В медь облачась, у костра, на котором сгорал ты, кипели, Конные, пешие, в быстрых блестя колесницах; великий 70 Говор и шум был; когда же

В правой руке держал он серп, а в левой кадильницу, в знак того, что в этой планете находятся сухая земля и свинцовые горы, также словно бы из стекла состоящее и продолжительно колеблющееся мертвое море, из пещер своих от кипящей смолы беспрестанно вонючий черный дым испускают, и он, как прямой шар разорения, всё иссушает, полезное смертным серпом своим все губит, холодностью своею жизненную теплоту погашает, рождает лихорадки, жидкости делает вязкими; приключает ядовитые туманы, непогоды, бесплодие и стужу, а особенно когда приближается к нашей Земле, или с воюющим Марсом в один рог дует; почему древние, увидя эти свойства, назвали его предвестником несчастий, холодным и сухим неприятелем Природы, и подобием времени, которое своих собственных детей поедает.

Толстой уже раньше бесстрашно и резко осудил тех, кто обладает властью и силой и кто пытается обосновать эту власть на авторитете христианства и его морали… И в ту минуту, когда я пишу эти строки, весь образованный мир читает опять одну из «общеизвестных истин» в освещении Толстого: его простые слова на азбучную тему о смертной казни опять потрясают людские сердца… И, конечно, все, что может сделать человеческое слово в прямом смысле и еще более — что оно может сделать косвенно, освещая мрачные бездны нашего порядка, — все это сделает слово гениального мечтателя, которому приснилось однажды, что он слышит в знойной пустыне слова любви и мира из уст самого великого Учителя… Есть еще одна сторона в огромной и

Потом рассказал он о хитрых волшебствах Цирцеи; Также о том, как в туманную область Аида, в котором Душу Тиресия велено было спросить, быстроходным Был приведен кораблем, там умерших товарищей тени 325 Встретил и матери милой отшедшую душу увидел; Как он подслушал сирен сладострастно-убийственный голос; Как меж плавучих утесов, Харибдой и Скиллой, которых Смертный еще ни один не избегнул, прошел невредимо; Как святотатно товарищи съели быков Гелиоса; 330 Как в наказанье за то был корабль их губительным громом Зевса разрушен и всех злополучных сопутников бездна Вдруг поглотила, а он, избежав истребительной Керы, К брегу Огигии острова был принесен, где Калипсо Нимфа его приняла и, желая, чтоб был ей супругом, 335 В гроте глубоком его

Изумились на торге Граждане — старцы, и мужи, и жены, и все, Кто только был на агоре{328}…Но, полон святым вдохновением, Он обращался с молением К чудной, незримой Красе: «Вижу тебя, богоданная, вижу и чую душою; Жизнь и природа красны мне одною тобою… Облик бессмертья провижу я в смертных чертах…» И перед нею, своей вдохновенною свыше идеею, Перед своей Галатеею, Пигмалион пал во прах… Двести дней славили в храмах Кивеллу, небесную жницу, Двести дней Гелиос с неба спускал колесницу{329}; Много свершилось в Элладе событий и дел; Много красавиц в Афинах мелькало и гасло — зарницею, Но перед ней, чаровницею, Даже луч солнца бледнел… Белая, яркая, свет и сиянье кругом

Океан с гулом ходил за стеной черными горами, вьюга крепко свистала в отяжелевших снастях, пароход весь дрожал, одолевая и ее, и эти горы, — точно плугом разваливая на стороны их зыбкие, то и дело вскипавшие и высоко взвивавшиеся пенистыми хвостами громады, — в смертной тоске стенала удушаемая туманом сирена, мерзли от стужи и шалели от непосильного напряжения внимания вахтенные на своей вышке, мрачным и знойным недрам преисподней, ее последнему, девятому кругу была подобна подводная утроба парохода, — та, где глухо гоготали исполинские топки, пожиравшие своими раскаленными зевами груды каменного угля, с грохотом ввергаемого в них облитыми едким, грязным потом и по пояс голыми людьми, багровыми

Он говорит: — «Смысл у Цветаевой сгущен, сжат… У нее патетический избыток, напряженность высокого строя души (а не духа только) в замкнутом словесном ряде… Контраст творчества Цветаевой и состоит в этом сочетании: бессмертность, сжатая в лаконичность, вихрь, заключенный в отрывистость, страсть к бескрайности в подобранной формуле»… Он с великолепным презрением к простым смертным и с восторгом перед своим собственным умом и вообще перед самим собою, фыркает: — «Мне всегда странно, когда я слышу, что иные простодушные, — вернее, простодумные, — читатели не находят у Цветаевой ничего, кроме набора слов и никак не могут докопаться до смысла ее стихов… На высоте люди со слабыми легкими задыхаются!»

В этом бы он совпал с Морисом Баррэсом, который при вступлении своем в академию, заканчивая похвальное слово в честь Эредиа, сказал, намекая на младшую дочь Эредиа, ставшую женою Анри де Ренье: «Хозе-Мария Эредиа оставил нам бессмертные произведения и целую семью поэтов, среди которой в чертах некоей юной смертной каждый мыслит видеть лик самой Поэзии».4 Нет сомнения, что если из поэтического наследия Эредиа проникновение в стиль и дух античного мира досталось создателю «Песен Билитис», то сама крылатая победа поэзии, осенившая такою аполлоническою четкостью сонеты Эредиа, посетила дом Анри де Ренье и избрала именно его среди современных поэтов Франции.

Но отец крепко держал ее под локоть и, приноравливаясь к ее шагу, настойчиво говорил ей все то пустое, милое, что спокон веку говорят в таких случаях: — Душа моя, утешать тебя бесполезно, но одно скажу: помни, что отчаяние есть смертный грех, что ты не одна в мире, что у тебя есть люди, бесконечно любящие тебя, что у тебя есть дети, дающие тебе высокую цель в жизни, и главное, что ты так еще молода, что у тебя все впереди… Возле отца шел, держа в руках дворянский картуз, его старый друг, круглый и плотный помещик, загорелый и смуглый, у которого были какие-

Мы должны соединять – Гёте говорит оценивать и то, и другое, beides schätzen, – должны соединять (συμβαλλειν – от которого произошло Συμβολον – символ – значит: сливать, спаивать, соединять), мы должны соединять смысл невечного с вечным, мы должны, не унижая преходящего, смертного, созерцать в нем и сквозь него бессмертное, непреходящее; мы не можем иначе достигнуть неземного, как поняв и полюбив земное до конца, до его последних пределов, не презирая, не ужасаясь ничтожеству земного; мы должны помнить, что нет у нас иных путей восхождения, иных ступеней к Богу, кроме «подобий», «явлений», «символов» – не бесплотных и не бескровных, а облеченных в самую живую плоть

Грацианский любил её как необыкновенной прелести экзотическую тему, зародившуюся в распадные годы его совершеннолетия — с вихревыми тройками, прославленными впоследствии на папиросных коробках для интуристов, с уютными скитами на приречных взгорьях, — хотя знавал русского монаха лишь по беллетристике, — с разбойными посвистами на мглистых безветренных рассветах, как это представлялось из барской квартирки на Сергиевской, — с кандальниками на песенной Владимирке, которых смертно побаивался, — со всеми теми затейными рисунками на занавеске, за которой проживали и мучились обыкновенные граждане империи, с обыкновенными царскими расстрелами безоружных толп, с обыкновенной мурцовкой на рабочем столе, с обыкновенными недородами, холерой и нищетой.

Противополагая недостаточно, будто бы ясной религиозной истине, в которую верил Достоевский, но которая была открыта людям не Достоевским, а Христом, другую, еще не известную истину «настоящего Бога», которая будет открыта, может быть, через десятки тысяч лет и которая сведет все тайны Божии, доныне казавшиеся людям страшными и неисповедимыми, к общедоступной ясности таблицы умножения, — Чехов тем самым подписывает смертный приговор не только современному религиозному движению в России, но и всему христианству, всей религиозной жизни человечества, как вымирающему «пережитку», обломку старых, никому ненужных суеверий; порывает всякую живую связь между прошлым и будущим всемирной культуры.

То-то вот и есть, – отвечаю им, – это-то вот и удивительно, потому следовало бы мне повиниться, только что прибыли сюда, еще прежде ихнего выстрела, и не вводить их в великий и смертный грех, но до того безобразно, говорю, мы сами себя в свете устроили, что поступить так было почти и невозможно, ибо только после того, как я выдержал их выстрел в двенадцати шагах, слова мои могут что-нибудь теперь для них значить, а если бы до выстрела, как прибыли сюда, то сказали бы просто: трус, пистолета испугался и нечего его слушать.

Сампо… Сампо… да, точно Сампо… не другое что понимали под этим словом мудрые суомийцы… его одного должны искать, его одного и искали люди от начала веков; о нем одном их дивные сказания; к нему их труды и надежды… Немногим было открыто… немногим… лишь тем, которые душою и телом соединялись с нами… и тебе, смертный, открыт этот путь… и тебе… если ты… ты… любишь меня… Эльса снова обвилась руками вокруг молодого человека… Якко был в исступлении; бледный, трепещущий, он прижимал к себе Эльсу и охладевшими от сильного волнения устами искал распаленных уст девушки.

Когда воображаю я, мудрый и ученый Маликульмульк, что человек ничем другим не отличается столько от прочих творений, как великостию своей души, приобретаемыми познаниями и употреблением в пользу тех дарований, коими небо его одарило; тогда, обратя взор мой на жилище смертных, с сожалением вижу, что поверхность обитаемого ими земного шара удручается множеством таких людей, коих бытие как для них самих, так и для общества совершенно бесполезно, и кои не только не вменяют в бесчестие слыть тунеядцами, но по странному некоему предубеждению почитают праздность, презрение наук и невежество наилучшими доказательствами превосходства человеческого.

Колло д’Эрбуа, зловещий лицедей, скрывший свое подлинное лицо под античной двуликой маской, одна половина которой говорила «да», а другая «нет», одна одобряла то, на что изрыгала хулу другая, бичевавший Каррье в Нанте и превозносивший Шалье в Лионе, пославший Робеспьера на эшафот, а Марата в Пантеон; Женисье, который требовал смертной казни для всякого, на ком будет обнаружен образок с надписью: «Мученик Людовика XVI»; Леонар Бурдон, школьный учитель, предложивший свой дом старцу Юрских гор; моряк Топсан, адвокат Гупильо, Лоран Лекуантр — купец, Дюгем — врач, Сержан — скульптор, Давид — художник, Жозеф Эгалитэ — принц крови.

От вас услышала я первое человеческое слово, вы дали всей моей жизни смысл, в вас я должна была видеть все; до вас я сама не понимала хорошенько, что я такое… И вдруг очарование мало-помалу исчезает, идеал незаметно сходит до степени обыкновенного смертного, все, что прежде представлялось в таких огромных размерах, так оскорбительно уминьятюривается, так обидно суживается, что, право, не веришь глазам своим и спрашиваешь себя, неужели это то самое существо, к которому, еще за минуту перед тем, приближалась с таким благоговением, о чем томилась и мечтала вся душа моя!

В мемуарах Набоков особо подчеркивает это и попутно, говоря о природе снов, в которых появляются мертвые, делает одно из наиболее откровенных заявлений о своей вере в трансцендентное: «И конечно не там и не тогда, не в этих косматых снах, дается смертному редкий случай заглянуть за свои пределы, а дается этот случай нам наяву, когда мы в полном блеске сознания, в минуты радости, силы и удачи — на мачте, на перевале, за рабочим столом… И хоть мало различаешь во мгле, все же блаженно верится, что смотришь туда, куда нужно» (курсив мой. —

И если теперь уже есть правители, не решающиеся ничего предпринимать сами своей властью и старающиеся быть как можно более похожими не на монархов, а на самых простых смертных, и высказывающие готовность отказаться от своих прерогатив и стать первыми гражданами своей республики; и если есть уже такие военные, которые понимают всё зло и грех войны и не желают стрелять ни в людей чужого, ни своего народа; и такие судьи и прокуроры, которые не хотят обвинять и приговаривать преступников; и такие духовные, которые отказываются от своей лжи; и такие мытари,

Он же, полный блаженства любви, своей нареченной, Робко краснеющей, очи склонившей, дрожащей невесте Так сказал с трепетанием сердца, но голосом твердым: «Если могла при бессмертных богах ты смертного мужа Так почтить, Дамаянти, то слушай: тебя я Сам пред людьми и богами своею женой именую, Весь на целую жизнь отдаюся тебе, и доколе Будет дух жизни в теле моем, дотоле, о дева, Роза Видарбы, я буду твоим; мое обещанье С верой прими, на меня положись; отныне тебя я Буду питать, защищать и чтить, и хранить, и останусь Верен тебе

Весь замысел плана в том и состоял, чтобы по возможности быстро и внезапно, хорошо бы с отмычкой даже, нагрянуть туда, в сокровеннейшее тепло, прежде чем любовники расстанутся, предупрежденные шорохом в коридоре, и если не дано будет застать заключительный в потемках вздох либо тот смертный, с изнанки, запах свадебных лилий, то хоть запоздалой ладонью коснуться раскаленных телами простыней и убедиться в необратимости происшедшего… Просто немыслимым казалось по доброй воле покинуть кровлю в подобную погоду, но последняя-то и сулила успех, каб не эта, верно, с живодерки покраденная кляча.

Первый из воевод российских, первый слуга государев — тот, кто в славнейший час Иоанновой жизни прислал сказать ему: «Казань наша»; кто, уже гонимый, уже знаменованный опалою, бесчестием ссылки и темницы, сокрушил ханскую силу на берегах Лопасни и еще принудил царя изъявить ему благодарность отечества за спасение Москвы — князь Михаил Воротынский, чрез десять месяцев после своего торжества, был предан на смертную муку, обвиняемый рабом его в чародействе, в тайных свиданиях с злыми ведьмами и в умысле извести царя: донос нелепый, обыкновенный в сие время и всегда угодный тирану!

Всё идет той же чередой; Всё так же люди лицемерят, Всё те же песенки поют, Клеветникам как прежде верят, Как прежде все дела текут; В окошки миллионы скачут, Казну все крадут у царя, Иным житье, другие плачут, И мучат смертных лекаря, Спокойно спят архиереи, Вельможи, знатные злодеи, Смеясь в бокалы льют вино, Невинных жалобе не внемлют, Играют ночь, в сенате дремлют, Склонясь на красное сукно; Всё столько ж трусов и нахалов, Рублевых столько же Киприд, И столько ж глупых генералов, И столько ж старых волокит.

И вот, когда, читая «Войну и мир», мы уже совершенно привыкаем к тому инстинктивному, не сознаваемому нами ощущению, что вся эта новая вселенная, полная теплых и налитых кровью живых человеческих тел, не могла быть создана смертным, таким, как и мы, с такими же слабостями и тревогами и, не отдавая себе отчета, как бы по-язычески начинаем верить в божественное происхождение этой книги, — вдруг из этой книги высовывается какой-то человек и начинает суетливо спорить и, волнуясь, доказывать: «Предмет истории есть жизнь народа и человечества.

Вот с запада Скелет неизмеримый По мрачным сводам начал подниматься И звезды заслонил собою… И целые миры пред ним уничтожались, И все трещало под его шагами, — Ничтожество за ними оставалось — И вот приблизился к земному шару Гигант всесильный — все на ней уснуло, Ничто встревожиться не мыслило — единый, Единый смертный видел, что не дай бог Созданию живому видеть… И вот он поднял костяные руки — И в каждой он держал по человеку, Дрожащему — и мне они знакомы были — И кинул взор на них я — и заплакал!

Спрошенный Рыков бумажных злоупотреблений не отрицает, но ссылается на крайнюю необходимость: «Дело дошло до того, что предстояли две крайности: или продать полгорода с молотка, или принять крайние, энергические меры, то есть показать в отчетах громадные убытки, а это было бы смертным приговором для банка…» Вообще, заметно, Рыков набирается храбрости и входит в роль… Он критикует нормальный устав, не дающий гарантий для вкладчиков и узды для правления… Он говорит «литературно» и даже философствует: — Кредит — это огонь, который, попав в руки взрослых людей, является очень опасным.