Цитаты со словом «травы»

На другой день, захватив с собой достаточный запас юколы и охапку сухой травы, смоченной в растворе соли и высушенной на солнце, он пошел за зверем.

Покончив с шершнями, он побежал опять в лес, нарвал какой-то травы и, растерев её на лезвии топора, приложил мне на больные места, а сверху прикрыл кусочками мягкой бересты и обвязал тряпицами.

Она вызывает обильное выделение слюны; слюна, смешанная с соком травы, при зализывании укушенного места является спасительной и парализует действие яда.

Перейдя вброд реку, мы вышли на тропинку и только собирались юркнуть в траву, как навстречу нам из кустов вышел таз с винтовкой в руках.

Он двигался мелкой рысцой, иногда останавливался и что-то искал в траве; он прошел так близко от меня, что я мог достать его концом ружья.

Ты взглянула тихо на долины, Где в траве ползла кудряво мгла… И упали редкие седи́ны С твоего увядшего чела… Чуть бледнели складки от одежды, И, казалось, в русле темных вод, – Уходя, жевал мои надежды Твой беззубый, шамкающий рот.

Воспоминание наполнило все его тело томной и сладострастной дрожью, но что-то испуганно кольнуло в висок, сжало сердце, и чересчур подробно вспомнилась та растерянная безобразная сцена, когда он без всякого желания валил девушку на траву, а она не хотела, толкалась, вырывалась, и он видел, что уже не может и не хочет, а все-таки лез на нее.

Сладко спалось в ту ночь усталой маленькой Береговушке у себя на мягкой тёплой постельке из травинок, конского волоса и перьев… Покойной ночи! —

Потяни в том месте за траву, — и откроется тебе западенка, как ход в гору, а там этого песку либо руды сколь хочешь, хоть возами греби.

А за думой разлуки с родимыми В мягких травах, под бусами рос, Им мерещился в далях за дымами Над лугами веселый покос.

Но до чтения ли, до письма ли было тут, когда душистые черёмухи зацветают, когда пучок на берёзах лопается, когда чёрные кусты смородины опушаются беловатым пухом распускающихся сморщенных листочков, когда все скаты гор покрываются подснежными тюльпанами, называемыми сон, лилового, голубого, желтоватого и белого цвета, когда полезут везде из земли свернутые в трубочки травы и завернутые в них головки цветов; когда жаворонки с утра до вечера висят в воздухе над самым двором, рассыпаясь в своих журчащих, однообразных, замирающих в небе песнях, которые хватали меня за сердце, которых я заслушивался до слёз; когда божьи коровки и все букашки выползают на божий свет, крапивные и жёлтые бабочки замелькают, шмели и пчёлы зажужжат; когда

Но кроме врагов, бегающих по земле и отыскивающих чутьем свою добычу, такие же враги их летают и по воздуху: орлы, беркуты, большие ястреба готовы напасть на зайца, как скоро почему-нибудь он бывает принужден оставить днем свое потаенное убежище, свое логово; если же это логово выбрано неудачно, не довольно закрыто травой или степным кустарником (разумеется, в чистых полях), то непременно и там увидит его зоркий до невероятности черный беркут (степной орел), огромнейший и сильнейший из всех хищных птиц, похожий на копну сена, почерневшую от дождя, когда сидит на стогу или на сурчине, – увидит и, зашумев как буря, упадет на бедного зайца внезапно из облаков, унесет в длинных и острых когтях на

Ты придаёшь земле Тебе угодный облик: в высь выгнулись хребты ив глубь вогнулись долы в местах, где выбрал Ты; береговой черты не нарушают волны; свеж, влажен лес — он напоён и полит с покатых крыш Твоих чертогов; стог за стогом — плодами спелыми Твоих трудов мир полон; Ты взращиваешь травы, коз пьяня их соком; а люди — сыты из земли добытым хлебом, а люд — развеселён вином и умащён елеем, от коего блестит лицо; граничит с небом кедровый лес, Тобой питаем и Тобой лелеем; Тобой посажен, пущен в рост, направлен к звёздам ливанский кедр, в чьей кроне птицы строят гнёзда; ночует аист в кипарисе; спят даманы в расщелине

По путям, Что ведут от полей к городам, По дорогам, безмерно скривленным, Шагом сонным, Монотонным, Утомленным, Словно дроги путем похоронным, Проезжают возы, в колеях, Для того без конца параллельных, Что они исчезают в ночных небесах, И сливаются в далях предельных… А вода, Час за часом, струится всегда; Плачут травы, деревья и домы В бесконечности краткой истомы… Перейдя за гнилые плотины, Разливаются реки в долины Серой пеной, И плывет унесенное сено; Ветер хлещет орешник и ивы; И, хвостами в воде шевеля, Стадо черных быков наполняет мычаньем поля; Вечер близится; тени — пугливы, И неслышно ложатся вдоль сумрачных рощ; Твердь — все та же; Так же льется нетихнущий дождь, Долгий дождь, Дождь густой

Было то время года, перевал лета, когда урожай нынешнего года уже определился, когда начинаются заботы о посеве будущего года и подошли покосы, когда рожь вся выколосилась и, серо-зеленая, не налитым, еще легким колосом волнуется по ветру, когда зеленые овсы, с раскиданными по ним кустами желтой травы, неровно выкидываются по поздним посевам, когда ранняя гречиха уже лопушится, скрывая землю, когда убитые в камень скотиной пары́ с оставленными дорогами, которые не берет соха, вспаханы до половины; когда присохшие вывезенные кучи навоза пахнут по зарям вместе с медовыми травами, и на низах, ожидая косы, стоят сплошным морем береженые луга с чернеющимися кучами стеблей выполонного щавельника.

Нетерпеливая и злая она нисходит вешний сад Где всепрощением сгорая цветы волшебные кадят Где зыбкой золотой улыбкой тростинкой лег зовущий мост Где облако неясной рыбкой, где свищет и лукавит дрозд Где столько счастья, столько неги, где каждый друг и встречный брат Где первых трав звенят побеги, чтоб взвесить рос алмаз-карат… Нетерпеливая и злая идет на розовый песок, чтоб муравьев калечить стаи, Чтоб затемнить плодовый сок; она тиранит мучит птичек И беломраморной руки цветов страшась Румяноличики Свои теряют лепестки… Она расплескивает чаши цветочных благовоний в грязь холодной местью она плящет, как ласку, совершает казнь Средь ликования и счастья, среди восторга и щедрот Она творит

Эта резня, эти стычки испанских крестьян с чужеземцами, женщины, нападающие на солдат, мертвецы, с которых живые обдирают одежду, аллеи деревьев, где на каждом обнаженном столбообразном стволе висит удавленник, изуродованные трупы, посаженные на кол, мертвые головы с закрытыми и разметанными волосами, похожими на иссохшие травы, обрубленные руки и ноги, повешенные на ветви деревьев, как военные ex voto, дымы пожаров вокруг разграбленных городов, их жители, от голода превратившиеся в скелеты, и эта удивительная примесь фантазии, полусгнивший мертвец, высовывающий из могильной тьмы свою безжизненную руку, и пишущий на белом листе роковое слово Nada (Ничего), в то время как сонмы привидений повисли над ним враждебными ликами, и вампиры,

Вперив глаза на звезды ночи, За шумом дум не слыша струй, Он на любовь держал, на очи, На милый лик, на поцелуй… Наш ум порой, что поле после боя, Когда раздастся ясный звук отбоя: Уходят сомкнутые убылью ряды, Повсюду видятся кровавые следы, В траве помятой лезвия мелькают, Здесь груды мертвых, эти умирают, Идет, прислушиваясь к звукам, санитар, Дает священник людям отпущенья — Слоится дым последнего кажденья… А птичка божия, являя ценный дар, Чудесный дар живого песнопенья, Присев на острый штык, омоченный в крови, Поет, счастливая, о мире и любви… В немолчном говоре природы, Среди лугов, полей, лесов, Есть звуки рабства и свободы В великом хоре

Ветерок, что с легкими взмахами крыл Переливчатой музыкой землю кропил, Лучи, что цветка любая звезда Посылает, свой цвет им даря всегда, Насекомые, что пролетают, вольны, Как на солнечном море златые челны, И сеют ликующий отблеск живой Над волнистой, полной сиянья травой, Как огонь потаенный, в ночные часы Лепестками сокрытые тучи росы, Что под солнцем, как духи, в небо летят, И дурманит их собственный аромат, Марево полдня, чей трепетный дым Над землей расстилался разливом морским, Каждый луч, каждый блик, каждый запах, сквозь тишь Проходивший, дрожа, как на влаге камыш, — Словно ангел-хранитель, из них любой Ростку Мимозы был дан судьбой, Когда часы

И в комнату, как вздох земли бессонной, Влетает робко ветер благовонный И манит в сад, и в поле, и в леса, Под вечные, святые небеса… Я помню сам старинный, грустный сад, Спокойный пруд, широкий, молчаливый… Я помню: волны мелкие дрожат У берега в тени плакучей ивы; Я помню — много лет тому назад — Я в том саду хожу в траве высокой (Дорожки все травою поросли), Заря так дивно рдеет… блеск глубокой Раскинулся от неба до земли… Хожу, брожу, задумчивый, усталый, О женщине мечтаю небывалой… И о прогулке поздней и немой — И это всё сбылось, о боже мой! «

Дальше, когда порассеялись волны тумана седого, Он увидал на траве, под зеленым навесом каштана (Трижды его обежавши, лоза окружала кистями), — Юношу он на траве увидал: белоснежные члены Были раскинуты, правой рукою как будто теснил он Грудь, и на ней-то прекрасное тело недвижно лежало, Левая навзничь упала, и белые формы на темной Зелени трав благовонных во всей полноте рисовались; Весь был разодран хитон, округлые бедра белели, Будто бы мрамор, приявший изгибы из рук Праксителя, Ноги казали свои покровенные прахом подошвы, Светлые кудри чела упадали на грудь, осеняя Мертвую силу лица и глубоко-смертельную язву.

Лики Воды и Огня, Обвенчавшихся в пресуществленьи двойного начала, Принимают все краски, и Временность, в Вечность маня, Одевается в золото, светится ало, И на свадьбе Воды и Огня Сколько есть изумрудов, играний опала, Сколько раз между трав переменный алмаз Целовался с Водой, и росинка зажглась, Сколько раз по одежде живой изумруда Пробежал поцелуйный шиповник-рубин, И, желание в стебле кольнув, он стремление вызвал оттуда Лепестки поманил, расцвеченности тайных глубин, И пожаром червонным зажглось многоцветное чудо, И на долы Земли снизошла вышина, И зажглось Семизвездье с улыбкой Венеры, В незабудках, в сирени, в лазурностях льна, В сонмах маленьких

Стремись к тому, чтобы в гостиных Природе ты не изменял, Чтоб сонм богов в твоих картинах Небесный отсвет сохранял; И чтоб в лугах твоей эклоги По сочной и густой траве Уверенно ступали боги С босой Венерой во главе; Чтоб запах свежего салата Обрадовал в твоих стихах Того, кто сочинил когда-то Для гастрономов альманах; И чтоб в поэме отражались, Как в озере, скопленья звезд; И чтоб травинки в ней казались Пригодными для птичьих гнезд; Чтоб лик Психеи был овеян Дыханьем пламенным твоим; И чтоб твой стих, знаток кофеен, Навек избыл их чад и дым.

Потом дорога, то пропадая, то возобновляясь, стала переходить с одного бока на другой по днищам оврагов, по буеракам в ольховых кустах и верболозах… Была чья-то маленькая пасека, несколько колодок, стоявших на скате в высокой траве, краснеющей земляникой… Объехали какую-то старую плотину, потонувшую в крапиве, и давно высохший пруд – глубокую яругу, заросшую бурьяном выше человеческого роста… Пара черных куличков с плачем метнулась из них в дождливое небо… А на плотине, среди крапивы, мелкими бледно-розовыми цветочками цвел большой старый куст, то милое деревце, которое зовут «божьим деревом», – и вдруг Ивлев вспомнил места, вспомнил, что не

Только что Христофорский стал мечтать о том, что Александра Степановна нынче же с матерью отправятся к Иверской и отслужат молебен за то, что небесные силы заступились за такое, как он, сокровище, явился перед ним, как лист перед травой, кучер от Куляпкина и объяснил ему, что Куляпкин, узнавши о перемене калош, по дороге от Бакановых на Тверскую заехал с сестрой к нему, Христофорскому, и велел кучеру достучаться и взять у него калоши, так как они рано утром ему могут понадобиться, а калоши Христофорского сваливаются с ног и до того растоптаны, что и ходить в них совестно.

Окошки чистые, не малые, в которых стоит жидкая тина или вода, бросаются в глаза всякому, и никто не попадет в них; но есть прососы или окошки скрытные, так сказать потаенные, небольшие, наполненные зеленоватою, какою-то кисельною массою, засоренные сверху старою, сухою травою и прикрытые новыми, молодыми всходами и побегами мелких, некорнистых трав; такие окошки очень опасны; нередко охотники попадают в них по неосторожности и горячности, побежав к пересевшей или подстреленной птице, что делается обыкновенно уже не глядя себе под ноги и не спуская глаз с того места, где села или упала птица.

Как начинают эти счастливцы и самородки, — известно: днем мальчишка на побегушках, вечером по собственной охоте, без всяких руководителей, корпит при тусклом огарке, учится читать, писать; утром, до прихода приказчиков, ничего не понимая, но упрямо одолевает газету; а только чукнут приказчики — он уже тут как тут, как лист перед травой, ловит каждое слово, каждый взгляд… Лет двенадцати этот мальчишка, обративший на себя исключительное хозяйское внимание, был взят в хозяйский дом, а на восемнадцатом году был уже в Германии, изучал бумажное дело, работал не хуже любого немца: иностранцы будто бы верить не хотели, что он русский. «

Мир и тишина покоятся над Выборгской стороной, над ее немощеными улицами, деревянными тротуарами, над тощими садами, над заросшими крапивой канавами, где под забором какая-нибудь коза, с оборванной веревкой на шее, прилежно щиплет траву или дремлет тупо, да в полдень простучат щегольские, высокие каблуки прошедшего по тротуару писаря, зашевелится кисейная занавеска в окошке и из-за ерани выглянет чиновница, или вдруг над забором, в саду, мгновенно выскочит и в ту ж минуту спрячется свежее лицо девушки, вслед за ним выскочит другое такое же лицо и также исчезнет, потом явится опять первое и сменится вторым;

Мне следовало бы стать учительницей, — подумала Дельфион и вздохнула; она грезила о Сапфо, о зеленых лужайках Митилены, о море, сверкающем, как драгоценный камень, меж кипарисов, о юной девушке, сияющей белизной кожи, с приоткрытыми устами и с гирляндой из шафрана и укропа на прекрасных распущенных волосах; в этом райском уголке роса рассыпает свои брызги, чтобы влить новые силы в розы, гибкие травы и цветущий клевер; но печально бродит она, вспоминая Аттиса, некогда ее возлюбленного… Просторы посеребренного луной, далекого, бурного моря… Ее пронизала такая глубокая тоска по родине, какой она еще никогда не испытывала.

Вот серебром блеснули в этой живой солнечной полосе две белые женские фигуры, вот, напомнив Яффу, промелькнул в ней старик, курчаво-седой, черно-сизый, с толстыми губами, тонкими борцами и раскрытой грудью, под черным платком и в пастушеской пегой хламиде; вот ярко озаренный угол какого-то вросшего в землю дома, сложенного из обломков дикого камня и древнееврейского мрамора, с травой на карнизе — над входом в мясную лавку… Все сильнее и радостнее чувствуется близость к какому-то далекому радостному утру дней Иисуса… Один из переулков налево весь состоит из лавок с крестиками и образками.