Цитаты со словом «синева»

Она шла опушкой, сумеречные поля открывались слева, под утратившей блеск сонной синевой неба птицы глухо перекликались в лесу, опущенное забрало полутьмы скрыло его низкие дневные просветы.

Образ одинокой женщины на террасе зимней виллы рисуется воображению, каждая аллея тополей, с синевой моря в пролете, зовет в свои ворота… Мы шли и заглядывали в такие аллеи, любуясь старыми мраморными статуями среди цветников и деревьев, желтыми листьями, которые покрывали садовые дорожки и ступени балконов.

Как белый шелк, сияет твой бурнус Над синевой далекого Ливана, И сам Христос, смиренный Иисус, Дышал тобою, радость каравана.

Глаза тебе ночь синевой подвела.

Но неподвижна синева, И бьется ржавая трава И день и ночь в холодной мгле.

На крутом повороте тропинка упиралась в небо, и на самом краю ее, рядом с синевой неба, ярко алело пятно крови, мучительно знакомое, как будто Ослабов уже видел где-то это алое пятно на голубом, как будто он шел сюда для того, чтобы еще раз увидеть этот контраст розового с голубым и понять его смысл.

Последний был мальчиком лет восемнадцати, довольно миловидным, с синевой под глазами; появился он в Сорока Духанах после субботы.

Из соседнего имения приехали в шарабанчике двое маленьких Корфов и сестра их Таня, миловидная девочка с прозрачной кожей, синевой под глазами и черной косой, схваченной над тонкой шеей белым бантом.

Тесный круг сияющих скалистых зубцов отражался в дымчатой синеве моря, а глубина залива, полная облаков, дышала сказочными намеками.

Представилось только что-то похожее на туманную синеву в долине под мельницей… — Откуда так стремительно?

Когда полно вокруг отверженных ворон Весь мир — у наших ног год шепчет уходящий Что шире стал простор что рассветает чаще Средь бела дня и мраку нет препон В пожаре яростном бунтующей листвы Когда в сердцах зима со снегом на полсвета Мы одиноки птиц знакомых нету Луна и звезды ночью — возле головы Всех ближе нам пора стерильной синевы Слова длинней дыханья долог звук расцветший Кричит мертвец из осени ушедшей И я зову тебя из горькой синевы Старики метут дворы перед зимой И сухие листья жгут то там, то тут, День за днем, и жизни нет у них другой, Но листва мертва, а старики живут, Чуточку живут, как листья мертвые, легки, Сами по себе остались старики, Их давно нигде не любят и не ждут.

Он видел: вот утро, и в комнате так ярко и тепло от солнца, что уже ползают по стеклам оживающие мухи… вот послеобеденный час на другой день: солнце за домом, с другой его стороны, а в окне уже до голубизны бледный весенний снег и крупные белые облака в синеве, в вершинах деревьев… а вот, еще через день, в облачном небе такие яркие прогалины, и на коре деревьев такой мокрый блеск, и так каплет с крыши над окном, что не нарадуешься, не наглядишься… После пошли теплые туманы, дожди, снег распустило и съело в несколько суток, тронулась река, стала радостно и ново чернеть, обнажаться и в саду и на дворе земля…

Задумчивость» подчас Впускай в приют укромный: Её чуть слышный глас И взор приятно-томный Переливают в нас Покой и услажденье; Она уединенье Собой животворит; Она за дальни горы Нас к милому стремит — И радостные взоры, Согласные с душой, За синевой туманной Встречаются с желанной Возлюбленных мечтой; Её волшебной силой В гармонии унылой Осеннего листка И в тихом ветерка Вдоль рощи трепетаньи, И в легком содроганьи Дремавшия волны, Как будто с вышины, Спускается приятной Минувшего привет, И то, что невозвратно, Чего навеки нет, Опять животворится, И тихо веют, мнится, Над нашей головой Воздушною толпой Жильцы духовной сени Невозвратимых тени.

Там нет моря, лесов и альп, там озера и реки (славянские, не русские реки) с веселыми берегами и грустными песнями, белыми облаками на небе; там всегда апрель, солнце и ветер, паруса и колодцы и стая журавлей в синеве; там есть грустные, но не мрачные места, и похоже, будто когда-то беспечная и светлая страна была растоптана конями врагов, тяжелыми колесами повозок и теперь вспоминает порою зарницы пожаров; там есть дороги, обсаженные березами, и замки, где ликовали мазурки, выгнанные к шинкам; там вы узнаете жалость, и негу, и короткую буйность, словно весенний ливень; малиновки аукаются с девушкой, а Дева

Бывали случаи, когда он не мог дождаться вечерней почты, с которой номер приходил, а покупал его за полчаса на улице и, бесстыдно, едва отойдя от киоска, ловя красноватый свет около лотков, где горели горы апельсинов в синеве ранних сумерек, разворачивал газету – и, бывало, не находил: что-нибудь вытеснило; если же находил, то, собрав удобнее листы и тронувшись по панели, перечитывал свое несколько раз, на разные внутренние лады, то есть поочередно представляя себе, как его стихотворение будут читать, может быть сейчас читают, все те, чье мнение было ему важно, – и он почти физически чувствовал, как при каждом таком

Мне кажется, что я не спал, но все-таки место, где мы стоим, для меня неожиданно ново: невдалеке впереди мостик из свежих бревен, под ним темная речка, по сторонам лес, и верхушки дерев сонно качаются в синеве ночного неба… Я весь переполнен радостью новизны, ожиданий… И, однако, под гул телеграфной проволоки оттуда, сзади, где осталось это постылое прошлое, что-то как будто тянется ко мне по этой дороге, какая-то смутная быль дразнит, ласкает и манит своими воспоминаниями… Вспоминается вечер с красным закатом, «щось буде», толки о чем-то неведомом, такой же гул телеграфа, кучки людей у

Под ноги ее, зеленея, Поляны, долины легли… Мне жаль улетающей ночи, Но лишь приоткрою глаза — Померкнут меж тучами очи, Скатится звездою слеза… Туман над рекой прояснится, И только вдали наяву Таят заревые ресницы Бездонных очей синеву… Вся в тумане, в дремоте околица, Только с краю светок от окон: То тайком моя матушка молится И кладет за поклоном поклон… Смотрит в очи ей лик Троеручицы, А в углу предрассветная мгла — «Полно плакать, родимая, мучиться, Ты бы лучше вздремнула, легла…» Уж светает, уж брезжится по полю, Уж мелькает русалочья тень… Вот и кони с ночнины протопали, И за

Лада плавает в затоне, В очарованной тиши… Над рекой рыбачьи тони И стеною камыши… И в затоне, как в сулее, Словно в чаше средь полей, Лада краше, веселее, Веселее и белей… В речку Лада окунулась, Поглядела в синеву, Что-то вспомнилось — взгрустнулось, Что не сбылось наяву… Будто камушки бросая, Лада смотрится в реку, И скользит нога босая Снова в реку по песку… Лада к ивушке присела, И над нею меж ветвей Зыбь туманная висела, Пел печально соловей… И волна с волной шепталась И катились жемчуга, Где зарей она купалась, По-за краю бочага.

Но утро было свежее, на таком воздухе, среди моря, под утренним небом, хмель скоро улетучивается и скоро возвращается беззаботность к человеку, да утешал извозчика и тот неожиданный заработок, что дал ему какой-то господин из Сан-Франциско, мотавший своей мертвой головой в ящике за его спиною… Пароходик, жуком лежавший далеко внизу, на неясной и яркой синеве, которой так густо и полно налит Неаполитанский залив, уже давал последние гудки – и они бодро отзывались по всему острову, каждый изгиб которого, каждый гребень, каждый камень был так явственно виден отовсюду, точно воздуха совсем не было.

Зал пуст, величав, полон словно тончайшим дымом, а она, густая, в своём хвойном, траурном от снега облачении, царственно высится за стёклами, уходит остриём в чистую, прозрачную и бездонную куполообразную синеву, где белеет, серебрится широко раскинутое созвездие Ориона, а ниже, в светлой пустоте небосклона, — остро блещет, содрогается лазурными алмазами великолепный Сириус, любимая звезда матери… Сколько бродил я в этом лунном дыму, по длинным теневым решёткам от окон, лежавшим на полу, сколько юношеских дум передумал, сколько твердил вельможно-гордые державинские строки: На тёмно-голубом эфире Златая плавала луна… Сквозь окна

Мы подошли к прудам с тобой Под сень сосновых крон — Как небо малое, любой Вселенной окаймлен; Свет пурпурный искрился в них, Прибрежье оттенив, Бескрайней пропастей ночных, Как день, и чист и жив; Как в воздухе, в прудах росли Сосновые леса — Милей, чем у дерев земли, Их стройная краса; Там дол, и синева небес, И солнца белизна — Пройдя сквозь облачко и лес, Сияла нам она; Воды любовь творила там Из зелени лесной Благие зрелища, что нам Не явит мир земной, И элизейский теплый свет Все пронизал кругом — Малейшего движенья нет В эфире неземном!

Но стоило отойти немного — и с холста начинало светиться небо, дышащее истомой, мгла начинала сгущаться в облако, и в далях чувствовался набирающийся дождь… И все эти пятна воды, клочья облаков, небесная синева, луговые дали, откосы, отмели, островки и заводи, разбросанные яркими лоскутками на темном фоне огромного экрана, производили не то манящее, не то беспокоящее впечатление, в душе набиралось какое-то сильное настроение, оставшееся неразрешенным… Несомненно было, с одной стороны, присутствие таланта, не лишенного искренности и проникнутого какой-то особенной правдой: в каждом самом мелком наброске чувствовалась именно волжская мель, волжский воздух, волжский

Ни мыслей, ни речей; Задумчивость, молчанье И страстное мечтанье — Язык души твоей; Забыты все желанья; Без чувства, без вниманья К тому, что пред тобой, Ты одинок с толпой; Она — в сем слове милом Вселенная твоя; С ней розно — лишь в унылом Мечтанье бытия Ты чувство заключаешь; Всечасно улетаешь Душою к тем краям, Где ангел твой прелестный; Твое блаженство там, За синевой небесной, В туманной сей дали — Там все, что на земли И мило и священно, Вся жизнь, весь жребий твой, Как призрак оживленный, Мелькает пред тобой.

И видны оттуда целые страны — кряжи, долины, воды, леса и селения, необозримая пустыня Келесирии, реки и царственные руины Баальбека на ней, мутная синева Антиливана на востоке, бездна Средиземного моря, сливающаяся с горизонтом, на западе… И вот одно из этих-то селений и есть Эдем, а несколько хвойных рощ суть остатки кедров ливанских, тех, которые Библия называла заоблачными, тень их — тенью, покрывшей все земные царства, бальзам — божественным, на тысячи лет сохраняющим трупы от тления, древесину — не боящейся вечности… Одна из пяти рощ, уцелевших близ

Завидеть вас издали, в синем платье, ведущей дочь за руку… Не отрываясь от маршрута, тщательностью которого больше смущена, чем просвещена: столько нарисовал и написал, так крестиками и стрелками путь к себе заставил, что, кажется, добраться невозможно; устрашенная силой его ожидания — когда так ждут, всегда что‑нибудь случается, ясно сознавая, что дело не во мне, а в моей синеве — сначала еду, потом еще еду, а затем, наконец, иду, держа дочь за руку, по тому белому шоссе, на котором должна возникнуть синей тенью.

Оно источало такую жгучую, блаженную силу, что Федор Константинович, забыв досаду, прилег на мох и стал смотреть туда, где, съедая синеву, близилась следующая снежная громада: солнце в нее гладко въехало, с каким-то траурным трепетом в двоящемся ободке огня, дрожа и летя сквозь кучевую бель, – а затем, найдя выход, сперва выбросило три луча, а потом распустилось пятнистым огнем в глазах, прокатя их на вороных (так что, куда ни взглянешь, скользят призраки каланчевых баллов), – и по мере усиления или обмирания света все

Сижу, а кругом сушь, недвижный зной, мерный шум кос; густой и высокой стеной стоит на серой от зноя синеве безоблачного неба море пересохшей, жёлто-песчаной ржи с покорно склонёнными, полными колосьями, а на него, друг за другом, наступают, в раскорячку идут и медленно ровно уходят вперёд мужики распояской, широко и солнечно блещут шуршащими косами, кладут влево от себя ряд за рядом, оставляют за собой колкую щётку жёлтого жнивья, широкие пустые полосы — мало-помалу всё

Но мы, представители другого, зрелого поколения, намерены расшифровать для себя более глубокий, актуальный, человеческий, общественный смысл в таких его стихах: Когда снежок в тени кладбищенской ограды Подтаял, и в лучах лошадки черный бок Отливом голубым пленяет взгляд, и рады Мы лужам, что блестят у самых наших ног Небесной синевой, тогда слепых, и бедных, И жалких навестить идет моя душа, Всех тех, кто спину гнет, усталых, многодетных, Не видящих в снегу прогалин разноцветных, Лошадки голубой, что чудно хороша».

Мало пытался доказать разуму, что тот не должен так поступать, что он еще нужен ему: он прогуливался голышом и разрисованный губной помадой, наряжал деревья в великолепные подвенечные платья, выливал на мостовую ведра голубой краски, а затем бросал туда все перья из магазина постельных принадлежностей — казалось, что небо теперь было на земле, более реальное, чем настоящее, в своей твердой и лакированной синеве, мягкое, покрытое облачками пуха без единого пятнышка и пестрыми осенними листьями… — Ты видишь, что нужен мне!

Затем он исчез за углом, а мы с братом долго еще стояли, с лицами между балясин, и смотрели то на пустой переулок, то на небо, где, широко раскинув крылья, в высокой синеве, в небесном просторе, вся залитая солнцем, продолжала кружиться и парить большая птица… А потом мы пошли опять в свой угол, добыли удочки и принялись было в молчании поджидать серебристую рыбу в загнившей бадье… Но теперь это почему-то не доставляло нам прежнего удовольствия.