Цитаты со словом «руины»

Но даже и эти спокойнейшие люди изумленно смотрят круглыми глазами на то, что блещет перед нами золотыми руинами в жарком синем небе, на то, что так божественно-легко и стройно громоздится на гранитных укреплениях, вросших в темя этого «Алтаря Солнца».

В стихотворении «Собака» (начинающемся так характерно: «Мечтай, мечтай…») сам поэт говорит, что он, «как Бог, обречен познать тоску всех стран и всех времен», русскую усадьбу и русскую сказочную глушь — «Русь киевских князей, медведей, лосей, туров»; долины Иордана и «пыльную дорогу в Назарет»; итальянские глицинии и руины, и «огни и песни в Катанее…»; «Забытый портик Феба» на острове в Эгейском море; Нил и «живой и четкий след ступни», сохранившийся на голубом и тонком слое пыли и на пять тысяч лет умноживший жизнь, данную поэту; Босфорский дым, смешанный с холодом воды, пахнущий медом и ванилью; Индийский океан, где «от звезды к звезде шатался великой тростью зыбкий фок…», и «

Когда теократия в течение первого периода своего существования устанавливает свой порядок в Европе, когда Ватикан объединяет и заново группирует вокруг себя элементы того Рима, который возник из Рима старого, лежащего в развалинах вокруг Капитолия, когда христианство начинает отыскивать среди обломков древней цивилизации все ее общественные слои и воздвигает при помощи этих руин новый иерархический мир, краеугольным камнем которого является священство, тогда в этом хаосе сперва возникает, а затем мало-помалу из-под мусора мертвого греческого и римского зодчества под дуновением христианства, под натиском варваров пробивается таинственное романское зодчество, родственное теократическим сооружениям Египта и Индии, — эта неблекнущая эмблема чистого католицизма, этот неизменный иероглиф папского единства.

Макинцян в предисловии к русскому изданию избранных стихотворений армянского поэта писал: «Исаакян — народный певец; семена, зароненные ашугами в детскую душу, дали богатые всходы, и поэт сумел по-народному прочувствовать все свои радости и разочарования, горести и печали…» «Чутко-отзывчива душа Исаакяна, вокруг же „руины и горе“, окутанные черным, непроглядным мраком… Исаакян не может обойти молчанием эту тьму социальных несправедливостей: гнет родного народа, участь рабочего люда, и в его поэзии отражаются отголоски народной жизни, полной горя и борьбы…» В духовных богатствах армянского народа Исаакян искал и находил черты, сближающие, роднящие его с другими народами, видел глубокую внутреннюю связь между заветными думами и идеалами армянского народа

Ничто не служило лучше — топор служил всем: Служил красноречивым, изысканным грекам и задолго до них, Служил при постройке самых прочных сооружений, Служил иудеям, персам, древним индийцам, Служил тем, кто насыпал курганы на Миссисипи, и тем, чьи руины остались в Центральной Америке, Служил для альбийских храмов в лесах иль в полях, с грубой их колоннадой, служил друидам, Служил для вырубки обширных мрачных пещер в снежных горах скандинавских, Служил тем, кто в незапамятные времена высекал на граните изображения солнца, луны, звезд, судов, волн океана; Служил при нашествии готов, служил племенам пастухов и номадам; Служил самым древним кельтам, служил отважным

А были дни, мое воображенье Пленял лишь вид подобных тучам гор, Небес глубоких праздничный простор, Монастыри да белых вилл ограда Под зеленью плюща и винограда… Или луны торжественный восход Между колонн руины молчаливой, Над серебром с горы падучих вод… Мне в чудные гармоний переливы Слагался рев катящихся зыбей; В какой-то мир вводил он безграничный, Где я робел душою непривычной И радостно присутствие людей Вдруг ощущал, сквозь этот гул упорный, По погремушкам вьючных лошадей, Тропинкою спускающихся горной… И вот — теперь такою же мечтой Душа полна, как и в былые годы, И так

И вы тоже были там, султаны с длинными чубуками, вы нежились в беседках, обнимая баядерок, и вы, гяуры, турки, ятаганы, фески; и прежде всего вы, бледные пейзажи дифирамбических стран, где часто в одной рамке можно видеть и пальмовые рощи, и ели, направо — тигра, а налево — льва, на горизонте — татарские минареты, а на первом плане — римские руины, близ которых лежат на земле навьюченные верблюды, — и все вместе окаймлено чисто подметенным лесом; широкий вертикальный солнечный луч трепещет в воде, а на темно-стальном ее фоне белыми прорезями вырисовываются плавающие лебеди.

Взгляни же в эту даль, где острова в сиянье, Где мирры аромат, коралл и фимиам… Мечтою жаждущей уйди в зарю скитаний И с легкою душой вручи судьбу ветрам, Где океанских волн блистает свет зеленый… Иль на Восток уйди, в далекий Бенарес, К воротам древних Фив, в руины Вавилона, В туман веков, где Сфинкс, Афина и Гермес, Иль к бронзовым богам на царственном пороге, К гигантам голубым, или во тьму дорог, Где за монахами медлительные дроги Неповоротливо ползут из лога в лог… И взор твой ослепят лучи созвездий южных!

От огромного города, который на своем веку претерпел так много и от людей и от землетрясений, осталось маленькое селение, а от храма — шесть исполинских колонн… Мы долго бродим среди этих циклопических развалин, с каким-то недоумением взираем на колонны, которые вблизи кажутся еще более исполинскими… Мы оставались среди руин до самого заката, то есть до того времени, когда вход в них запирают… Ян, отвоевывая лишние полчаса у нетерпеливо ожидавшего сторожа, ждавшего нашего ухода, взбирается к подножию колонн, и мы долго не можем его дозваться».

Например, я привез однажды из Стоунхенджа маленький обломок камня, не больше булавочной головки; когда я положил его в конверт и протянул одной женщине-психометру, которая не имела понятия о том, что это такое было, – она сразу начала описывать эту чудесную руину и ее пустынные окрестности, а затем стала очень живо передавать сцены, очевидно, относившиеся к ее прошлой истории, доказывая этим, что крошечного обломка достаточно для того, чтобы привести ее в общение с летописями, связанными с тем местом, откуда этот обломок был взят.

Хоть мне здорово и приятно Парным питаться молоком, Дышать нетопленным теплом И слушать музыку бесплатно; Но — если б не было руин, Плющом повитых, луговин Зеленых, гор, садов, скамеек, Холмов и каменных лазеек, - Здесь на меня нашел бы сплин - Так надоело мне гулянье, Куда, расхаживая лень, Хожу я каждый божий день На равнодушное свиданье, И где встречаю, рад не рад, При свете газовых лампад, Американцев, итальянцев, Французов, англичан, голландцев, И немцев, и немецких жен, И всем известную графиню, И полурусскую княгиню, И

Я не хочу тебя знать… Торопись: уже смерклось, он ждет… Не тревожься, не бойся… Я не стану безумствовать: ведь на руинах любви не умирают… Рассудок мутится только у тех, кто любит… Мой разум уже прояснел… Теперь я знаю предел женской верности и любви… Вот и все… Нет, нет, не держи меня: любовь уходит, и руки твои ее не удержат… Все кончено — и навсегда… И следа не осталось… Погибло прошлое, гибнет грядущее… О эти руки, эти ясные очи, эти уста!

И видны оттуда целые страны — кряжи, долины, воды, леса и селения, необозримая пустыня Келесирии, реки и царственные руины Баальбека на ней, мутная синева Антиливана на востоке, бездна Средиземного моря, сливающаяся с горизонтом, на западе… И вот одно из этих-то селений и есть Эдем, а несколько хвойных рощ суть остатки кедров ливанских, тех, которые Библия называла заоблачными, тень их — тенью, покрывшей все земные царства, бальзам — божественным, на тысячи лет сохраняющим трупы от тления, древесину — не боящейся вечности… Одна

И скоро рухнет это божество, Гремя костьми и черепом пустым, И черная затмит просторы пыль, То будет крови высохшей поток, Что был во имя божества пролит, — Пыль ядовитой высохшей слюны, Пыль от руин и тлена старых зданий, Тысячелетней черной швали пыль, Что скапливалась, превращаясь в гниль, И все живое на земле душила Невыносимым смрадом испарений, Лишала жизни молодой росток, Но все-таки росток растет сквозь тлен, И новый мир над старым миром всходит — Ruat justitia, fiat mundus!

Было ль это оттого, Что Грациелля хоть и одевалась Не вычурно, под солнечным лучом, Вблизи классических руин, казалась (Могла казаться) дорогим цветком; 22 Иль просто оттого, что и вниманья Не обращая, громко спорила она Все время, без малейшего желанья Вести себя приличнее, — странна (У нас бы даже грязной показалась) Речь этой девушки; так выражалась Она цинически наивно — то словцо, Которое являться налицо Не смеет в наших лексиконах, было Произносимо ею наряду С другими и ни разу не

Я вышел вслед за ними, прошелся по платформе… Стены станции пестрели цветистыми плакатами античных руин, средневековых соборов; был тут автокар, полный туристов, поднимающийся по извилистой, идеально-живописной Альпийской дороге, был идеально-счастливый молодой человек, с открытой головой сидящий на руле в лёгкой и длинной машине, уносящей его к лазурному озеру, к идеально-светскому курорту… Солнце пронизывало листья дикого винограда, вьющегося по столбам платформы, делало зелень светлой и праздничной, и небо ярко, невинно и молодо

Ни радости цветистого Каира, Где по ночам напевен муэззин, Ни Ява, где живет среди руин, В Боро-Будур, Светильник Белый мира, Ни Бенарес, где грозового пира Желает Индра, мча огнистый клин Средь тучевых лазоревых долин, Ни все места, где пела счастью лира, Ни Рим, где слава дней еще жива, Ни имена, чей самый звук — услада, Тень Мекки, и Дамаска, и Багдада, — Мне не поют заветные слова, И мне в Париже ничего не надо.

Наконец приходим в Кашаур, навьючиваем, берем других лошадей, отправляемся далее, снег мало-по-малу пропадает, всё начинает зеленеться, спускаемся с Кашаура, неожиданная веселая картина: Арагва внизу вся в кустарниках, тьма пашней, стад, разнообразных домов, башен, хат, селений, стад овец и коз (по камням всё ходят), руин замков, церквей и монастырей разнообразных, иные дики, как в американских плантациях, иные среди дерев, другие в лесу, которые как привешены к горам, другие над Арагвой.

А тут этот таинственный, неведомо откуда явившийся старик с апостольскою бородою я речью пророка, с этим не от мира сего выражением глаз, читающих душу чужую, как раскрытую книгу, эта мёртвая тишина степи, нарушаемая лишь иногда мерными замахами белых крыльев луня, словно разыскивающего по «руине» погибшие казацкие души, да звонкий клёкот в вышине орла, не находящего себе добычи, всё это сковывало впечатлительную душу Палия священным ужасом… Кто этот старик?

Народ-богочеловек, выносящий на своем сердце все казни неба, все боли земли, слышишь ли ты сынов твоих, кто плачет о тебе и, припадая к подножию креста твоего, лобзая твои пречистые раны, криком, полным гнева и неизбывной боли, проклиная твоих мучителей, молит тебя: прости нас всех, малодушных и робких, на руинах святынь остающихся жить, жить, когда ты распинаем, пить и есть, когда ты напоен желчью и оцетом!

Смотрели молча мы вдвоем На ветви ив, прилегших к пруду; Вдали синел лавровый лес, И олеандр блестел цветами; Густого мирта был над нами Непроницаемый навес; Синели горные вершины; Тумана в золотой пыли Как будто плавали вдали И акведуки и руины… При этом солнце огневом, При шуме водного паденья, Ты мне сказала в упоенье: «Здесь можно умереть вдвоем…» 1844 Выглянь, милая соседка, В окна комнаты своей!

Это отлично поняла Мари, когда, одевшись в пелеринку, нарукавники и передник, вдруг потеряла свое лицо, свой голос, даже свой взгляд, и в ее памяти внезапно скользнули туманные, заслоненные болью, будто никогда не бывшие монастырские руины, вершина Лауше, на которую карабкается солнце, остробокие скалы, наваленные по гребням гор, как ломаная мебель, мрачная усыпальница маркграфов — ив ней бледное, испуганное, просящее лицо с чуть-чуть открытым ртом.

Он советовал ученикам срисовывать листья олив и лепестки роз, чтобы приобрести самим и дать другим большие сведения, чем у нас были до сих пор об оливках Греции и диких розах Англии; советовал воспроизводить скалы, горы и отдельные камни, чтобы получить более полное понятие о свойствах горной структуры; советовал скорей изображать древние исчезающие руины, чтобы хоть на полотне сохранить их образы для любопытства будущих веков. «

Я помню с мучительной ясностью вечер, когда она умирала… Тахту, на которой она лежала, подняли на кровлю, чтобы она могла полюбоваться горами и небом… Гори засыпа́л, обвеянный крылом благоуханной восточной ночи… Спали розы на садовых кустах, спали соловьи в чинаровых рощах, спали руины таинственной крепости, спала Кура в своих изумрудных берегах, и только несчастье одно не спало, одна смерть бодрствовала, поджидая жертву.

Мы возвращаемся с любовью к нашим будням, Мы ртами жаркими к руинам припадем, Заводы и поля фанфарами разбудим И с плачем выплещем в просторе молодом Столетья скорбные насилий и обмана; И в час, когда пути из наших рук взойдут, И в час, когда ветра, натужась, раздадут Пред нами кругозор — ограду из тумана, — Мы на могильники укажем, чей редут Превыше снежных Альп, обширней океана.

Раз ночью, летом, радость той надежды Лелеял я, среди седых руин, И звездные светло дрожали вежды: С тех пор всегда, в толпе или один, В виденье иль во сне, в сиянье света И в темноте ночной, всегда, везде, Мне радостно горит надежда эта, Подобная блистательной звезде, Где б ни был я, она идет со мною, В глухих горах и над морской волною.

Зловещие тени реакции довольно быстро ползли по вечерним пасторальным пейзажам Италии, украшенным древними и новыми руинами, напоминавшими о том, что из-за отсутствия национального единства пришлось уступать любому чужеземцу: и немецким ландскнехтам Карла V, и «веселому королю» Франциску I Французскому, и угрюмым испанским губернаторам, и прежде всего монахам, завладевшим страной, настигавшим мятежных гуманистов даже за ее пределами, — как было с Джордано Бруно.

В широкие, полдневные равнины, 120 Как бы на пир, стремят свое теченье, Отколь не раз, как льдистые лавины, Полночные срывалися народы, – В Италию, – родимое владенье, Он сводит вдохновенье – 125 Небесный дух сей край чудес обходит, Высокий лавр и темный мирт колышет, Под сводами чертогов светлых дышит, С цветущих персей запах роз уводит И шевелит прозрачной пеленою 130 Над дремлющей в руинах стариною!

На его руинах можно различить три вида более или менее глубоких повреждений: прежде всего бросаются в глаза те из них, что нанесла рука времени, там и сям неприметно выщербив и покрыв ржавчиной поверхность зданий; затем на них беспорядочно ринулись полчища политических и религиозных смут — слепых и яростных по своей природе, — которые растерзали роскошный скульптурный и резной наряд соборов, выбили розетки, разорвали ожерелья из

Я вижу чудесный шар, несущийся в пространстве, Я вижу на нем крошечные фермы, деревушки, руины, кладбища, тюрьмы, фабрики, дворцы, лачуги, хижины дикарей, шатры кочевников, Я вижу его затененную половину, где люди спят, и другую половину, освещенную солнцем, Я вижу волшебную смену света и тени, Я вижу дальние страны, такие же близкие, родные их жителям, как моя страна мне.