Цитаты со словом «красота»

Мусме Хана полюбилась ему сразу за ее красоту, но он вовсе не подозревал, что перед ним находится девушка очень знатного рода, и притом обладающая такой чудодейственной силой.

Перед сном на своем ложе, вся увитая розами и окуренная амброй, Красота долго в руках вертела драгоценный перстень.

Гнатон же — ведь за попойками развратников он научился всякой любовной болтовне — не без ловкости вот что сказал о себе и о Дафнисе: «Ни одному влюбленному, господин, до этого дела нет: в каком бы виде он ни нашел красоту, он попадает к ней в плен; потому-то и влюбляются в дерево, в реку и в дикого зверя.

Жизнь, и солнце, и смех всей душою любя, Буду жить-поживать, припевая: Гром побед отзвучит, красота отцветет, Но Дурак никогда и нигде не умрет — Но бессмертна лишь глупость людская!»

Ведь порою, когда меня гложет тоска, Я гляжу на красавиц, одетых в шелка, Что, как дикие лани, легки и стройны И, как царские дочери, томно-нежны, И проходят они, завлекая меня, Красотою своею дразня и маня, И подходят они и зовут за собой, Наградить обещая наградой любой, Но их сладостный зов не ласкает мой слух — Я не внемлю ему, и печален и глух, Я спокойно гляжу этим девушкам вслед, В моем сердце

И с каждым годом он становился всё красивее и красивее, и жители селения дивились его красоте, ибо все они были смуглые и черноволосые, а у него лицо было белое и нежное, словно выточенное из слоновой кости, и золотые кудри его были как лепестки нарцисса, а губы — как лепестки алой розы, и глаза — как фиалки, отражённые

В болезненном и сумрачном пейзаже Большого города найдет поэт, Быть может, то, чего в природе нет: Есть красота в искусственном; и даже Свет электричества, волшебный свет, Порою над столицею печальной Прекраснее луны сентиментальной.

Захолустный Тильбюри-таун, где разыгрываются невидимые миру человеческие драмы и глохнут в монотонности будней устремления к добру и красоте, казался знакомым читателям Шервуда Андерсона, вместе с автором бродившим по улицам Уайнсбурга, штат Огайо.

К льдяному Северу протянулся Юг, румяные ленты рассвета и заката перекинулись в нем от Востока и до Запада, на плоских равнинах выросли горы, вечные, снежные, глубокие, обрывистые; между серыми лицами возникли светлые; бронзовые лица стали красотой; суша обнялась с текучею влагой; зашумело кругземное Море; мысли Коперника коснулась Земного Шара; блеснули рыцарские мечи; заиграла музыка; тонко затрепетал воздушный польский танец; развернулась улыбчивость вежливой мазурки; заиграла музыка, музыка флейт.

Конечно, Душенька и доле б так осталась Смотреть на образ сей, Которым обольщалась; Но слуги, бывшие при ней, В других местах казали ей, Для новой глаз ее забавы, Другие образы красот ее и славы: До пояса, до ног, в весь рост, до самых пят, Из злата, из серебра, из бронзы иль из стали, И головы ее, и бюсты, и медали; А инде мозаик, иль мрамор, иль агат В сих видах новую

Он какой-то артист: всё рисует, пишет, фантазирует на фортепиано (и очень мило), бредит искусством, но, кажется, как и мы грешные, ничего не делает и чуть ли не всю жизнь проводит в том, что “поклоняется красоте”, как он говорит: просто влюбчив по-нашему, как, помнишь, Дашенька Семечкина, которая была однажды заочно влюблена в испанского принца, увидевши портрет его в немецком календаре, и не пропускала никого, даже настройщика Киша.

Вглядитесь пристальнее в написанное Толстым, и вы с тоскою заметите, что как раз эти‐то особо обаятельные для нас страницы своей красотой наиболее разуверяют человека в возможности сохранить свою особость, свою мысль – быть собою, пусть, может быть, миражным, но единым и несоизмеримым.

Как от бессонницы страдающий влюбленный, Желт спелый мандарин, а вот цветок зеленый, Восточный ветер увлажнил его росой; И дерево, гордясь своею красотой, То аромат вокруг себя распространяет, То изумрудного листвой своей играет, То улыбается, то вид его суров, Когда разгневанно глядят глаза плодов.

С той поры ее печати Мне ничем уже не смыть, Вечно юной царь-девице Я не в силах изменить… Жду, — вторичным поцелуем Заградив мои уста, Красота в свой тайный терем Мне отворит ворота… <1880> Оттого ль, что в божьем мире Красота вечна, У него в душе витала Вечная весна; Освежала зной грозою И, сквозь капли слез, В тучах радугой мелькала, Отраженьем грез!

Со вкусом, составлявшим неразрешимую загадку для захолустного Н., вдруг изменила обычный облик всех предметов, словно надышала в них красотою; нарушила древние соотношения, и там, где человек наследственно привык натыкаться на стул, оставила радостную пустоту.

В пользу новой парижской школы, чьи приверженцы называют себя архаистами, можно сказать немного больше, ибо она не желает, чтобы художник полностью зависел от капризов погоды, ищет идеал искусства не просто в атмосферных эффектах, а скорее в рождаемых воображением красоте композиции и яркости цветовой гаммы и, не довольствуясь плоским реализмом изображающих то, что они перед собой видят, пытается найти нечто достойное видения – не одного лишь физического, непосредственного видения, но прежде всего возвышенного видения души, несопоставимо более широкого по духовному охвату,

Наваррским, в то же время почти открыто поощряла его любовь к мадам де Сов; однако, несмотря на эту сильную поддержку и вопреки свободным нравам той эпохи, красавица Шарлотта покамест не сдавалась, и это неслыханное, непостижимое сопротивление больше, чем ум и красота упрямицы, возбудило в сердце пылкого Беарнца такую страсть, которая, не находя себе удовлетворения, вся ушла внутрь, изгнав из юной души Генриха застенчивость и гордость и даже главную черту его характера – беспечность, основанную частью на его мировоззрении, частью же на лени

В зерцало ровного пруда Гляделось мирное светило, И в лоне чистых вод тогда Другое небо видно было, С такой же ясною луной, С такой же тихой красотой; Но иногда, едва бродящий, Крылом неслышным ветерок Дотронувшись до влаги спящей, Слегка наморщивал поток: Луна звезда́ми рассыпалась; И смутною во глубине Тогда краса небес являлась, Толь мирная на вышине… Понятное знаменованье Души в ее земном изгнанье: Она небесного полна,

Из-под земли люди выкапывают забытые в ней еще с дохристианских времен самые дивные, самые прекрасные творения из мрамора, радостно воспевающие не мрачный аскетизм, не подавление всех страстей, не вражду и отвращение к плодоносной и плодотворной земле, ради далекого и холодного неба, но буйную прелесть жизни, но огненную сладость и силу любви, ослепительную красоту нагого человеческого тела и обилие всех блаженств, так щедро рассыпанных по чудесной земле… И тогда же, точно по могучему призывному сигналу, появляется на свет великое множество гениальных художников, которые с божественной щедростью, с языческой радостью принимаются одаривать мир такими великолепными произведениями искусства, что и до нашего времени, через много столетий, они остаются несравненными и неподражаемыми, и даже секреты их творения

Но во дворе остановился: теплый сумрак, сладкая тишина, млечная белизна неба от несметных мелких звезд… Он пошел по двору, опять остановился, поднял голову: уходящая все глубже и глубже ввысь звездность и там какая-то страшная черно-синяя темнота, провалы куда-то… и спокойствие, молчание, непонятная, великая пустыня, безжизненная и бесцельная красота мира… безмолвная, вечная религиозность ночи… и он один, лицом к лицу со всем этим, в бездне между небом и землей… Он стал внутренне, без слов молиться о какой-то небесной милости, о чьей-то жалости к себе, с горькой радостью чувствуя свое соединение с небом и уже некоторое отрешение от себя, от своего тела… Потом, стараясь удержать в себе эти

Моя жена воспитана в предрассуждении женщин; она за грех ставит издержать лишнюю копейку; по ее мнению, самое святое дело есть то, чтоб избегать роскоши, быть верною и усердною к своему мужу и беречь, чтобы и он ей был верен; а это заставляет ее часто удерживать меня дома, ибо с красотою моею, как она говорит, в нынешнее время очень опасно показываться в обществах, когда женщины ищут всех способов соблазнять мужчин; итак, в ее угодность я нередко просиживаю по целому дню дома, между тем как она объезжает богадельни и больных своих знакомых; часто усердие доводит се до такого восторга, что она приезжает домой вся в поту и с помутившимися глазами; я, право,

У греков, у коих мать слезы проливала, когда сын ее без лавр возвращался, где дева прославившемуся сердце свое дарила, и везде, где благоразумный законоположник женщин Определил вперять в сердца юношей ревность к добродетельным и отвращение от порочных поступков, заслуживают они уважение, почтение и любовь; но в нашем веке, где красота, которая ужаснее стихии, ее родившей, воспитывается в играх и забавах, где вся разума ее округа внешним ограничивается блеском, где свобода в убранстве, где прелесть поступи и несколько наизусть выученных модных слов заступают место мыслей и изгоняют природное чувствование, где она принуждена ежечасно притворяться и сокрывать свои невиннейшие склонности, где она злословна для того, что неведуща, честолюбива для того, что не

Ты для меня как светлое лето; в сильнейшем Блеске своем оно иногда себя покрывает Огненно-грозным венцом громовых облаков и владыкой, Истинным богом земли нам является; точно таков ты Кажешься мне, когда, на меня прогневан бывая, Грозно сверкаешь, гремишь и очами и словом; и в этом, Милый, твоя красота, хотя и случится порою Мне, безрассудной, плакать; но слушай, друг мой: воздержен Будь на водах от гневного слова со мною; единым Словом таким меня передашь ты в волю подводных Сродников; мстя за обиду их рода, они невозвратно В море меня увлекут, и там в продолжение целой Жизни я буду под влажно-серебряным сводом в неволе Плакать, и мне уж к

С острой рогатиной я иду на охоту за тюленем и белым медведем, прыгая через глубокие расселины, я хватаюсь за ломкие синие льдины, Я взбираюсь на переднюю мачту, Я влезаю в бочонок для вахты, Мы плывём по северному морю, много света кругом, Воздух прозрачен, я смотрю на изумительную красоту, Необъятные ледяные громады плывут мимо меня, и я плыву мимо них, всё отчётливо видно вокруг, Вдали беловерхие горы, навстречу им летят мои мечты, Мы приближаемся к полю сражения, скоро мы вступим в бой, Мы проходим мимо аванпостов грандиозного лагеря, мы проходим осторожно и медленно, Или мы входим в большой и разрушенный город, Развалины зданий и кварталы домов больше всех

В черной лесной избе звучали тогда чарующие слух слова: «В стране Каппадокийской, в царствование благочестивого византийского императора Льва Великого… Во дни патриаршества преподобного Иоакима Александрийского, в далекой от нас Эфиопии…» Так и узнала Анна о девах и юношах, растерзанных дикими зверьми на ристалищах, о небесной красоте Варвары, обезглавленной своим лютым родителем, о мощах, хранимых ангелами на Синайской горе, о воине Евстафии, обращенном к истинному богу зовом самого распятого, солнцем просиявшего среди рогов оленя, им, Евстафием, на зверином лове гонимого, о трудах Саввы освященного, обитавшего в Долине Огненной, и о многих, многих, горькие дни и ночи свои проводивших у пустынных потоков, в криптах и горных киновиях… В

Вздохнув, иду вперед; мохнатая сова Бесшумно с зеркала разбитого слетела; Вот в угол бросилась испуганная мышь… Везде обломки, прах; куда ни поглядишь, Везде насилие, насмешки и угрозы; А из саду в окно вползающие розы, За мраморный карниз цепляясь там и тут, Беспечно в красоте раскидистой цветут, Как будто на дела враждебного народа Набросить свой покров старается природа; Вот ящерица здесь меж зелени и плит, Блестя, как изумруд, извилисто скользит, И любо ей играть в молчании могильном, Где на пол солнца луч столбом ударил пыльным… Но вот уж сумерки; вот постепенно мгла На берег, на залив, на скалы налегла; Все больше в небе звезд, в

Любивший болтать и не стеснявшийся примешивать вымыслы к правде, Ремигий покровительственным голосом объяснял мне, что представляет собою современный Рим, рассказывал о старинных театрах, постановки которых соперничают с самой природой, о цирках и амфитеатрах, где можно видеть самых диковинных животных, о красоте дворцов и храмов, покрытых золотом, величественности бессчетных форумов, переливающихся один в другой, роскоши необъятных терм, где есть все, что может пожелать человек: писцины для плавания, библиотеки для услаждения ума, толпа красивых мальчиков для сладкого времяпровождения, о всей многообразности жизни столицы, где рядом соприкасаются великие богатства и нищета, где мудрецы и консулы сталкиваются на площади с разбойниками и проститутками, куда весь

От синего неба до синего неба, по белой земле, украшенной в белый бархат, пели снежинки, порхая, и ложась, и укутывая мир, и укутываясь друг другом; пели алмазные россыпи о многокрасочности белого цвета и связи земли с солнцем; пели в человеческой душе, уже живущей, и другой, предназначенной к полноте жизни, свивались, сплетались и пели к мысли о красоте мира и жизни о том, что хорошо желать, и жаждать, и создать что-нибудь о том, что счастье сильнее несчастья, и нет греха, а есть только ошибка, и есть возрождение в смене часов, неисчерпаемая чистота, восстановляющаяся кристальность в стремящемся беге дней и ночей.

Ей возражая, ответствовал так Одиссей многоумный: 215 «Выслушай, светлая нимфа, без гнева меня; я довольно Знаю и сам, что не можно с тобой Пенелопе разумной, Смертной жене с вечно юной бессмертной богиней, ни стройным Станом своим, ни лица своего красотою равняться; Всё я, однако, всечасно крушась и печалясь, желаю 220 Дом свой увидеть и сладостный день возвращения встретить, Если же кто из богов мне пошлет потопление в темной Бездне, я выдержу то отверделою в бедствиях грудью: Много встречал я напастей, немало трудов перенес я В море и битвах, пусть будет и ныне со мной, что угодно 225 Дию».

Редактор, издатель, советник, друг — вот как, в преломлении моей личной судьбы, постепенно яснеет Ваш образ…» Приведу заключительные строки, в которых ночной гость от имени всей затосковавшей нежити прощается с автором: «Ведь мы твое вдохновение, Русь, непостижимая твоя красота, вековое очарование… Друг, я скоро умру, скажи мне что-нибудь, скажи, что любишь меня, бездомного призрака, подсядь ближе, дай руку… Призрак исчезает, не было никого… Только в комнате чудесно тонко пахло березой да влажным мхом…» Поэтому понятно, что и за границей, даже и в любимом Кембридже, впоследствии так изумительно отображенном в романе «Подвиг», — увлеченный занятиями и спортом, он все же