Цитаты со словом «могучий»

Обет такой произнесши, Светлый жених перед всеми своей лучезарной невесте Дал целомудренно первый любви поцелуй; и друг другом Долго в блаженстве немом любовались они; напоследок, Вспомнив, что боги близко, и царь и царевна пред ними Пали с молитвой; и боги скрепили своей благодатью Брак их; податели всякого блага, они даровали Налю четыре великие силы: могучий властитель Воздуха дал ему зоркость очей с способностью в каждом Месте простор находить и везде освежаться прохладой; Бог огня даровал обладанье огнем и возможность Видеть без ужаса блеск мирозданья; правитель земныя Тверди дал твердую поступь, чтоб был для него безопасен Всякий путь по земле, и тонкий вкус для разбора Пищи; владыка воды наградил могуществом воду Всюду творить и цветы рождать

Подарит своего любимца вдохновеньем, И тут же, отрешась от низменных забот, Туда, за грань небес, направит он полет, — Смешок уж тут как тут, весь злобою пропитан, Он сам туда не вхож, но с завистью глядит он На тех, кто рвется ввысь, и свой гнилой плевок На райские врата наложит, как замок; И муза светлая, что, напрягая силы, Навстречу ринулась к могучему светилу, Чтоб в упоительном порыве и мечте Спеть вдохновенный гимн нетленной красоте, Теперь унижена, с тоскою и позором, С понурой головой и потускневшим взором Летит обратно вниз, в помойку наших дней, В трущобы пошлости, которых нет гнусней И там кончает век, рыдая от бессилья И волоча в грязи надорванные крылья.

И так ей дорого достался этот клад Славянских доблестей… И, варварства остаток, Над нею тяготит татарский отпечаток: Невежеством, как тьмой, кругом обложена, Рассвета пышного напрасно ждет она, И бедные рабы в надежде доли новой По-прежнему влачат тяжелые оковы… Вам мало этого, хотите больше вы: Чтоб снова у ворот ликующей Москвы Явился белый царь, и грозный, и правдивый, Могучий властелин, отец чадолюбивый… А безглагольные любимцы перед ним, Опричники, неслись по улицам пустым… Чтоб в Думе поп воссел писать свои решенья, Чтоб чернокнижием звалося просвещенье, И, родины краса, боярин молодой Дрался, бесчинствовал, кичился пред женой, А в тереме царя, пред образом закона Валяясь и кряхтя, лизал подножье трона.

И в гриву конскую Иван-царевич Рукою впутался, крутые бёдра Коня ногами крепко стиснул; конь Рассвирепел и, расскакавшись, прянул С крутого берега в морскую бездну; На миг и он и всадник в глубине Пропали; вдруг раздвинулася с шумом Морская зыбь, и вынырнул могучий Конь из неё с отважным седоком; И начал конь копытами и грудью Бить по водам и волны пробивать, И вкруг него кипела, волновалась, И пенилась, и брызгами взлетала Морская зыбь, и сильными прыжками, Под крепкие копыта загребая Кругом ревущую волну, как лёгкий На парусах корабль с попутным ветром, Вперёд стремился конь, и длинный след Шипящею бежал за ним

В свой же черед и Пелид поспешает, как лев истребитель, Если, всем миром сойдясь, поселяне убить его жаждут; 20-165 Гордо, сперва, он ступает, угрозы врагов презирая; После ж того, как стрелой угодит в него юноша храбрый, Он припадает к земле, кровожадную пасть разевает; Пена клубится на деснах и стонет в груди его сердце; Медленно бьет он хвостом по могучим бокам и по бедрам, 20-170 Сам побуждая себя непреклонно с врагами сражаться; Вдруг он, сверкнувши очами, кидается прямо и мчится, Чтоб человека убить иль упасть самому пред толпою: Так Ахиллеса царя побуждало бесстрашное сердце Гордо навстречу идти непреклонному сыну Анхиза.

Старые пастухи, сенокос, птички, которые преследуют друг дружку, перепархивая с ветки на ветку, кукушки, ручейки, которые журчат по белым камушкам, и красивые парни с лицами, загорелыми на солнце, как виноград в очень старых виноградниках, красивые парни с мужественными движениями, с могучими фигурами — все это навевает на меня сладкие сны… И думая обо всем этом, я опять становлюсь почти маленькой девочкой, душа моя полна чистосердечия и невинности, и эти думы освежают мое сердце, как маленький дождик освежает маленький цветок, сожженный солнцем и высушенный ветром… А вечером, ожидая Вильяма, лежа уже в кровати и возбужденная этими мечтами о будущих чистых радостях, я сочиняла

И шли они, доколе не пришли в заморское царство, где объезжали глашатаи царские по городам, пригородам, селам, выселкам, слободам и разглашали: «Известно и ведомо да будет всякому и каждому, что буде кто на свете живой человек найдется сведущ и могуч в тайне бытия и смерти, и, изыскав ключ жизни живой, ключ мертвой и живой воды, воззовет из мертвых двух царевен царских, вдохнув в бренные останки их жизнь и дыхание, тот наградится, за каждую, таким количеством злата чеканного, каковое силою мышц своих поднять и вынести из казнохранилища царского возможет; буде же кто ложными снадобьями и не животворящими обманами единую токмо безуспешную

Помещался он в массивном кожаном кресле, развалившись поперек на манер сыщика Пауля Дрейка, покачивая ногой, перекинутой через подлокотник и облаченной в задубеневший от грязи клеш сверхъестественной ширины, копая в носу и то и дело поднося к свисавшей с губы сигарете роскошную зажигалку «ронсон»… И еще был там могучего телосложения хмырь без шеи, в пятнистой лиловой майке, замшевых штанишках выше колен и кедах на босу ногу, с бледной безволосой кожей, испещренной затейливой татуировкой, и с колоссальной щетинистой челюстью, которая непрерывно и весьма энергично двигалась, то ли перетирая попавшие в ротовую полость булыжники, то ли умеряя зуд в воспаленных деснах.

А тайна эта поистине огромная и, думаю я, заключается в том, что огромнейшая масса русского народа до тех пор и терпелива и могуча в несчастиях, до тех пор молода душою, мужественно-сильна и детски-кротка — словом, народ, который держит на своих плечах всех и вся, — народ, который мы любим, к которому идем за исцелением душевных мук, — до тех пор сохраняет свой могучий и кроткий тип, покуда над ним царит власть земли, покуда в самом корне его существования лежит невозможность ослушания ее повелений, покуда они властвуют над его умом, совестью, покуда они наполняют все его существование.

Слушай, надо торопиться… А то девчонка успеет добежать до острога и поднять тревогу… Мой каюк спрятан в камышах… Успеем бежать, только надо спешить… Слушай: я провел семь дней и семь ночей на урмане… Я принес в дар великому духу девять медвежьих сердец, добытых на охоте… Я лежал ниц перед великим изображением могучего шайтана, не вкушая пищи, девять дней и девять ночей и вот что открыл мне могучий Ун-Тонг, сестра моя Алызга: через семь новолуний ты будешь освобождена от клятвы своей и можешь вернуться к отцу на Белую реку, либо в юрт хана Кучума.

Волынца, красна Галичья, из тоя Карелы богатыя, как ясный сокол вон вылетывал, как бы белый кречет вон выпархивал, – выезжал удача добрый молодец, молодой Дюк, сын Степанович, а и конь под ним, как бы лютый зверь, лютый зверь конь – и бур, космат, у коня грива на леву сторону, до сырой земли; он сам на коне, как ясен сокол, крепки доспехи на могучих плечах; немного с Дюком живота пошло, что куяк и панцирь чиста серебра – в три тысячи, а кольчуга на нем красна золота – цена сорок тысячей, а и копь под ним в пять тысячей.

Прежде, чем в Трою пошло броненосное племя ахеян, Девять я раз в корабле быстроходном, с отважной дружиной 230 Против людей иноземных ходил – и была нам удача; Лучшее брал я себе из добыч, и по жеребью также Много на часть мне досталось; свое увеличив богатство, Стал я могуч и почтен меж народами Крита; когда же Грозно гремящий Зевес учредил роковой для ахеян 235 Путь, сокрушивший колена столь многих мужей знаменитых, С Идоменеем, царем многославным, от критян был избран Я с кораблями идти к Илиону; и было отречься Нам невозможно: мы властью народа окованы были.

Да будут русской речи звуки… — Фарнгаген фон Энзе знал русский языкВ статье, написанной в 1838 гпо поводу смерти Пушкина — «Werke von Alexander PuschkinStPetersburg, 1838, Bd1–3», — он проникновенно писал о «прекрасном» русском языке, «самом богатом и могучем из всех славянских языков» Он утверждал, что русский язык превосходит «богатством слов романские языки», «богатством форм германские языки», «звучностью, силой и мелодичностью с ним не может сравниться ни один северный или южный язык» По его мнению, немцы должны изучать этот язык, так как в 1812–1813 ггони братски сражались вместе с русскими за национальную независимость (см.:

Чувства мои к принцессе во всей их чистоте и подлинности исходят из сокровеннейших глубин моего духа, ибо в них исток моей поэзии, и вот для того, чтобы обуздать этот поэтический поток, что бурлит из глубин души моей, чтобы переплавить его в волшебный кристалл, в гранях которого во всей их многокрасочной яркости сверкнут дивные образы моей фантазии, — нет, даже иначе: дабы могучей десницей, подобно меткоразящему Аполлону, натягивать тетиву и выпускать стрелы моих стихов, словно молнии, — вот для этого я и подкрепляюсь, только ради этого и ем отбивные с анчоусовой подливкой и запиваю их мадерой.

Ещё недавно он сам вынес жестокую горячку, которая подкосила его в тот момент, когда неугомонный царь воздвигал крест на Котлине в ознаменование закладки там будущей грозной крепости; ещё недавно метался он на могучих руках царя, в безумном бреду, переживая те острые боли постоянно бьющих по сердцу и по нервам впечатлений, неизбежных в присутствии такой страшной, всё опрокидывающей силы, как Пётр, и слишком сильных для такого хрупкого организма, как организм юноши; ещё не успел этот юноша отрешиться ни от глубокого потрясения, какое он испытал в Украине, в саду у Кочубея, при необыкновенной встрече

Он бродит, он летает, ломит он Могучий форт, и крепость, и донжон, Кровь проливает, присуждает к платам, Мать с дочерью шлет на позор к солдатам, Монахинь поруганью предает, У бернардинцев их мускаты пьет, Из золота святых монету бьет И, не стесняясь ни Христа, ни Девы, Господни храмы превращает в хлевы: Так в сельскую овчарню иногда Проникнет хищный волк и без стыда Кровавыми зубами рвет стада В то время, как, улегшись на равнине, Пастух покоится в руках богини, А рядом с ним его могучий пес В остатки от съестного тычет нос.

Нам то же предстоит… Смотри: Над дальним лесом слабый свет, Предвестник утренней зари, Мерцает… близок ясный день — Редеет сумрачная тень… Но не дождаться нам с тобой Денницы пышной, золотой, И в час, когда могучий луч Из-за громадных синих туч Блеснет над радостной землей, — Великий, бесконечный крик Победы, жизни молодой Не долетит до нас, старик… Не пережив унылой тьмы, С тобой в могилу ляжем мы — Замрет упорная тоска; Но будет нам земля тяжка… Нам даже слава не далась… И наш потомок — мимо нас Пройдет с поднятой головой, Неблагодарный и немой.

Георгия и Подвязки; «Буря» достигает кульминации в тот момент, когда Просперо, сбросив плащ чародея, посылает Ариэля за своей шляпой и мечом и объявляет, что он не кто иной, как могучий итальянский герцог; сам Призрак меняет в «Гамлете» свои таинственные одеяния, чтобы добиться разного эффекта; а если взять Джульетту, современный драматург, вероятно, представил бы ее в саване, превратив эту сцену лишь в сцену ужаса, тогда как Шекспир облачает ее в богатые, роскошные одежды, прелесть которых преображает склеп в «блестящий пиршественный зал», обращает могилу в свадебный чертог и дает ключ к монологу

Я видел дуб в Луизиане, Он стоял одиноко в поле, и с его ветвей свисали мхи, Он вырос один, без товарищей, весело шелестя своей темной листвой, Несгибаемый, корявый, могучий, был он похож на меня, Но странно мне было, что он мог в одиночестве, без единого друга, шелестеть так весело листвой, ибо я на его месте не мог бы, И я отломил его ветку, и обмотал ее мхом, И повесил ее на виду в моей комнате Не затем, чтобы она напоминала мне о милых друзьях (Я и без того в

Да, это всё он же подъехал к саду пана Фальбовского, он, Мазепа, но только не гетман с семьюдесятью годами и целым историческим, именно «мазепинским» циклом украинской истории на плечах, с подагрою и хирагрою в придачу к этому циклу, с дружбою могучего Петра новороссийского на тех же плечах, с целым коробом лукавства, обманов, козней, казней, кровавых битв и клятвопреступлений, Мазепа-паж, ловкий, дерзкий, лживый, только что удалённый от двора Иоанна-Каземира за шляхетский гонор не у места, за горячность, за буйство, за обнажение сабли в королевских покоях.

Как в море вздыбленном, хребтом касаясь тучи, Идет гора воды и брызжет, и ревет, И сотни черных волн швыряет в небосвод, И разбивается о твердь скалы могучей; Как ярый аквилон, родясь на льдистой круче, И воет, и свистит, и роет бездну вод, Размахом темных крыл полмира обоймет, И падает, смирясь, на грудь волны зыбучей; Как пламень, вспыхнувший десятком языков, Гудя, взметается превыше облаков И гаснет, истощась, — так, буйствуя жестоко, Шел деспотизм — как вихрь, как пламень, как вода, И, подавив ярмом весь мир, по воле рока Здесь утвердил

Все было покрыто глубоким снегом, только Петр I на коне мрачно и грозно вырезывался середь ночной темноты на сером фонде: Чернея сквозь ночной туман, С поднятой гордо головою, Надменно выпрямив свой стан, Куда-то кажет вдаль рукою С коня могучий великан, А конь, притянутый уздою, Поднялся вверх с передних ног, Чтоб всадник дальше видеть мог Отчего битва 14 декабря была именно на этой площади, отчего именно с пьедестала этой площади раздался первый крик русского освобождения, зачем каре жалость к Петру I — награда ли это ему?.,

Ведь говорят же: нужда последнюю копейку ребром катит; стало быть, она и тороватая хозяйка и проказница; нужда свой закон пишет, — стало быть, и сильна и могуча; нужда смекает, нужду не проведешь; нужда из лычка кроит ремешок — так она же и досужая художница, коли не чернокнижница, а спроста из рогожи — сыромятной кожи не сделаешь; нужда ум родит, нужда из-под Сызрани да в Москву пеши ходила; нужда красно баит; нужда чутьем слышит, нужда и плачет припеваючи; нужда комель грызет; нужда горбится, нужда и прямится… — Да что же

И Дюнуа, весь надушен, вошел В ту комнату, где ждал накрытый стол, Такой же, как у дщери Птолемея, Что, вечным вожделеньем пламенея, Великих римлян милыми звала, И возлежали у ее стола Могучий Цезарь, пьяница Антоний; Такой же, полный яств и благовоний, Как тот, за коим пил со мной монах, Король обжор в пяти монастырях; Такой же, за каким в чертогах вечных, — Когда не лгали нам Орфей, Назон, Гомер, почтенный Гесиод, Платон, — Отец богов, пример мужей беспечных, Вдали Юноны ужинал тайком С Европой иль Семелою вдвоем.

И дивное созданье был Зораб: Он родился с улыбкой на устах; Ни от чего и никогда не плакал; рос так чудно, Что в первый месяц уж казался годовым; Трех лет скакал отважно на коне; Шести лет был могуч, как лев; Когда ж ему двенадцать лет свершилось, Никто не мог с ним сладить; ростом был Он великан, и все блистало В нем мужеством и красотою: Глубоко-темные глаза, Румянец пламенный на свежих Щеках, широкие плеча́, крутая грудь, Железно-жилистые руки И ноги крепкие, как кедры.

Комический Дон-Кихот превращается в трагического Дон-Жуана: в совершенной тишине этого, как будто мертвого, на самом деле только спящего пола что-то есть, от чего пробуждается «насекомое в ангелах»; какая-то загадочная прелесть, какой-то неодолимый соблазн притягивает к нему женщин, как «магнит железо», так что могучий самец, сладострастный паук Рогожин, перед этим, как будто бесполым серафимом, чувствует себя жалким соперником в глазах женщин: они окружают «идиота», больного, юродивого; они следуют за ним, служат ему, готовы умереть за него, как за учителя.

Как метко сказал поэт нашей городской впечатлительности, певец «Tertia Vigilia» и «Urbi et Orbi», «Мы к ярким краскам не привыкли, Одежда наша – цвет земли»… Но те люди, которые, в составе целого народа, дерзнули бросить свои родные места и пошли – не за могучим Фараоном, и не за огненным столбом в пустыне, а за самой малой, за самой неправдоподобной, нереальной птичкой, – могли и смели любить ликующие цвета, могли и неизбежно должны были создать самую яркую реальность и встретить на некрушимой каменной основе победного царя крылатых.

Действительно, не скоро можно расшевелить меня, не скоро разбудишь во мне давно умолкшую струну жизни; но если раз извлечен из нее этот полный, могучий аккорд, если раз умягчилась кора сомнений, сдавлявших мое сердце, я совершенно перерождаюсь; с каким-то жадным остервенением наслаждаюсь я этою чудною гармонией, так что вся моя энергия вдруг поглощается в этом упоении, силы мои, доведенные до крайних пределов напряжения, парализируются и угасают, а через минуту исчезают и малейшие следы этого волнения, которое так недавно заставляло трепетать и дрожать всякую фибру

На водах широких, На виду царевых теремов высоких, Пред Чесменской гордо блещущей колонной, Лебеди младые голубое лоно Озера тревожат плаваньем, плесканьем, Боем крыл могучих, белых шей купаньем; День они встречают, звонко окликаясь; В зеркале прозрачной влаги отражаясь, Длинной вереницей, белым флотом стройно Плавают в сиянье солнца по спокойной Озера лазури; ночью ж меж звездами В небе, повторенном тихими водами, Облаком перловым, вод не зыбля, реют Иль двойною тенью, дремля, в них белеют; А когда гуляет месяц меж звездами, Влагу расшибая сильными крылами, В блеске

Под черепицей низкая вихара Таила господа в святилище своем, И я вошел в час солнечного жара В его приют, принес ему два дара — Цветы и рис — и посветил огнем: Покоился он в сумраке пахучем, Расписан золотом и лаками, пленен Полдневным сном, блаженным и тягучим; К его плечам, округлым и могучим, Вдоль по груди всползал хамелеон: Горел как ярь, сощурив глаз кошачий, Дул горло желтое и плетью опустил Эмаль хвоста, а лапы раскорячил; Зубчатый гребень, огненно-горячий, Был ярче и острее адских пил.