Цитаты со словом «врать»

Ужасно не то, что все то, что считаетъ себя цвѣтомъ образованія считаетъ, что ничѣмъ оно лучше не можетъ ознаменовать память о своемъ этомъ образованіи, какъ тѣмъ, чтобы собраться поглотить въ желудки произведете труда людскаго на десятки тысячъ рублей и часовъ 10 сряду сидѣть, ѣсть, пить, курить и врать, и не то ужасно, что старые люди, професіональные учителя молодежи поощряютъ отравленія алкоголемъ молодыхъ людей, такое отравленіе, которое по даннымъ ихъ же науки, какъ отравленіе ртутью, никогда не проходитъ безслѣдно на всю послѣдующую дѣятельность организма, не то ужасно, что люди, находящіеся въ обладаніи всего того, что сдѣлало человѣчество для

Я считался у них диким нигилистом; но они охотно держали меня при детях, полагая, что нигилисты, хотя и вредные люди и притом весьма ограниченного миросозерцания, тупые и узколобые, но во всяком случае «не врут», а Полумраковы и Чистоплюевы и тогда уже чувствовали, что они по отношению к наивным и простым детским вопросам поставлены в положение довольно неловкое: «врать совестно», а «правду сказать» страшно, и принуждены были поэтому на самые жгучие и важные вопросы детей отвечать какими-то фразами среднего смысла, вроде того, что «тебе это рано знать», «ты этого не поймешь», а иногда, когда уже было особенно трудно, то просто говорили: «Ах, какой ты мальчик!

Сей Архиепископ был отменно любим первыми: брал всегда ревностное участие в делах правления; строил не только храмы, но и мосты, нужные для удобного сообщения людей, и собственными руками заложил новую городскую стену на другой стороне Волхова; украсил Софийскую церковь медными, вызолоченными вратами и живописью Греческою; славился также разумом: был учителем крестного сына своего, Михаила Александровича Тверского, и в образец тогдашних богословских понятий оставил нам письмо к Епископу Тверскому Феодору, доказывая в оном, что «рай и ад действительно существуют на земле вопреки мнению новых еретиков, которые признают их мысленными или Духовными».

Если бы в десять и в двадцать он крат предлагал мне сокровищ, 380 Сколько и ныне имеет и сколько еще их накопит, Даже хоть всё, что приносят в Орхомен иль Фивы египтян, Град, где богатства без сметы в обителях граждан хранятся, Град, в котором сто врат, а из оных из каждых по двести Ратных мужей в колесницах, на быстрых конях выезжают; 385 Или хоть столько давал бы мне, сколько песку здесь и праху, – Сердца и сим моего не преклонит Атрид Агамемнон, Прежде чем всей не изгладит терзающей душу обиды!

Если б все вдруг расторглись договоры, Ты, посредником став, склонил бы к миру Гуннов, готов, гелонов, савроматов, К тонграм, к Вакалу, к Альбису, к Висургу 245 Вплоть до франкских глухих трясин проник бы, Окруженный почтением сикамбров, От мечей благородством защищенный; К Меотиде, к Вратам Каспийским, в Бактры, Где несутся парфян простоволосых 250 Кони, ты бы пришел без содроганья, Так что царь, хоть сидит, подмяв сатрапов, И пресыщен родством с полубогами, Спесь смирил бы, сломил двора надменность И склонил пред тобой венец свой лунный.

Позеленевшим, прозревшим глазом Вижу, что счастье, а не напасть, И не безумье, а высший разум, С трона сшед — на четвереньки пасть… Пасть и пастись, зарываясь носом В трáву — да был совершенно здрав Тот государь Навуходоносор — Землю рыв, стебли ев, траву жрав — Царь травоядный, четвероногий, Злаколюбивый Жан-Жаков брат… Зелень земли ударяла в ноги — Бéгом — донес бы до самых врат Неба… — Все соки вобрав, все токи, Вооруженная, как герой… — Зелень земли ударяла в щеки И оборачивалась — зарей!

Следуя указаниям доблестных и ученых мужей, вот какой вызов будет мною прибит сегодня, ежели вы его одобрите, к вратам сего монастыря: «Мы, имеющие на то разрешение и поручение Его Святейшества, наместника Христова, Павла III, и с дозволения Его Высокопреподобия Архиепископа Трирского Иоанна, ордена Доминиканцев смиренный брат инквизитор Фома, – одушевленные живой любовью к христианскому народу и подстрекаемые жаждой поддержать его в единстве и чистоте католической веры и охранить его ото всякой заразы еретического заблуждения, в силу власти, коей мы облечены,

Шевырев, судя по всему, знал английский: его эпитеты кажутся заимствованными из «Аллегро» Милтона (1645), 59–61: Прямо напротив врат Востока, Где великое солнце начинает свое восхождение, Облаченное в пламя и цвет янтаря… Съ своей супругою дородной Пріѣхалъ толстый Пустяковъ; Гвоздинъ, хозяинъ превосходной, 4 Владѣлецъ нищихъ мужиковъ; Скотинины, чета сѣдая, Съ дѣтьми всѣхъ возрастовъ, считая Отъ тридцати до двухъ годовъ; 8 Уѣздный франтикъ Пѣтушковъ; Мой братъ двоюродный, Буяновъ, Въ пуху, въ картузѣ съ

Блаженны мы, когда идем Отважно, твердою стопою С неунывающей душою Тернистым жизненным путем; Когда лукавые сомненья Не подрывают веры в нас, Когда соблазна горький час И неизбежные паденья Нам не преграда на пути, И мы, восстав, прах отряхая, К вратам неведомого края Готовы бодро вновь идти; Когда не только дел и слова, Но даже мыслей чистоту Мы возведем на высоту, Все отрешаясь от земного; Когда к Создателю, как дым Кадильный, возносясь душою, Неутомимою борьбою Себя самих мы победим.

И день и ночь стояли надо мной И пели панихиду хором; Чтоб пятьдесят на крылосах дьячков За ними в черных рясах пели; Чтоб день и ночь свечи у образов Из воску ярого горели; Чтобы звучней во все колокола С молитвой день и ночь звонили; Чтоб заперта во храме дверь была; Чтоб дьяконы пред ней кадили; Чтоб крепок был запор церковных врат; Чтобы с полуночного бденья Он ни на миг с растворов не был снят До солнечного восхожденья.

Теперь, когда прошло пятнадцать лет и автор слегка седеет от различных болезней, и от жизненных потрясений, и от забот о куске хлеба, когда автор просто не хочет врать и не для чего ему врать, когда, наконец, автор желает увидеть жизнь, как она есть, без всякой лжи и украшений, — он, не боясь показаться смешным человеком из прошлого столетия, все же утверждает, что в ученых и общественных кругах сильно на этот счет ошибаются.

Тщеславная Оленька должна была радоваться… От венчального аналоя до самых царских врат тянутся два ряда представительниц нашего уездного цветника… Гостьи разодеты так, как разоделись бы они, если бы женился сам граф: лучших нарядов и желать нельзя… Тут все больше аристократки… Ни одной попадьи, ни одной купчихи… Есть даже такие, которым Оленька ранее не считала себя вправе даже кланяться… Жених Оленьки – управляющий, привилегированный слуга, но от этого не может страдать ее тщеславие… Он

Иностранец" покраснел, как маков цвет, и, не поднимая головы от письма, как-то жалобно улыбнулся, — Ей-богу, — продолжал я: — вот я бы… Я бы решительно не знал, что мне писать, если б пришлось писать так много… матушке… Тут непременно надо врать что-нибудь, то есть писать то, что вовсе не интересует… При слове "врать" жалобная, как бы извиняющаяся улыбка, лежавшая на его лице, чересчур ярко освещенном низенькой лампочкой, исчезла.

Ее не только не интересуют мои интересы, но, я думаю, если бы я был так же откровенен с ней, как вы с вашею матушкой, — я бы, наверное, привел ее в ужас… Я был бы источником мучений и слез… А то, что интересует ее, ни капли не занимает меня, и вот почему я бы должен был врать… — Ну, а у меня с ней, — перебил меня «иностранец», — одни интересы. —

Затем он долго и упорно начинает врать пассажирам, ищущим мест, что «места заняты», что «сейчас придет господин»… что «вещи, мол, не мои, а какой-то дамы, которая сейчас придет»… В конце концов он всегда отвоюет себе длинный диван в три места и, нисколько не смущаясь присутствием соседей, которым он только что так нахально врал о занятых местах, тотчас же, едва только тронется поезд, начинает укладывать свои пожитки

Дарьял, И Терек, прыгая, как львица С косматой гривой на хребте, Ревел, – и горный зверь, и птица, Кружась в лазурной высоте, Глаголу вод его внимали; И золотые облака Из южных стран, издалека Его на север провожали; И скалы тесною толпой, Таинственной дремоты полны, Над ним склонялись головой, Следя мелькающие волны; И башни замков на скалах Смотрели грозно сквозь туманы – У врат Кавказа на часах Сторожевые великаны!

Тут любезнейший старец, положив свою правую руку мне на плечо, немедленно ведет меня к самым вратам обширного здания; там, по совершении пышного обряда открытия дверей, исполнив утреннее богослужение, он выносит из недр святилища некие книги, написанные непонятными буквами; эти знаки, то изображением всякого рода животных сокращенно передавая слова торжественных текстов, то всевозможными узлами причудливо переплетаясь и наподобие колеса изгибаясь, тайный смысл чтения скрывали от суетного любопытства.

Если бы даже Папа привел людей ко вратам адовым, никто не мог бы его низложить», — на эти страшные слова одного из судей своих, доминиканца Сильвестра Приэрия, Лютер отвечает 26 июня 1520 года, значит, за полгода до небывалого «счастья», еще более, может быть, страшными словами: «Если мы казнили… убийц мечом, еретиков — огнем, то почему бы не казнить так же и всех этих учителей погибели, кардиналов и пап?

Множеством лестниц унизаны стены; вверх по ступеням Лезут данаи, шуйцей щиты над главами под копья Наши подставив, десной за вершину ограды хватаясь; Тевкры, готовя отпор, разоряют и башни и домы, Вместо оружий сбирают обломки с намереньем грозным В битве отчаянной ими врага раздавить, погибая; С шумом державного дома царей позлащенны убранства Падают; меч обнаживши, другие, у врат осажденных Тесной дружиной столпясь, ограждают святилище прага.

При родителе, по крайности, знал одно: молчишь как зарезанный и мыслей даже нет; ну, а теперича мыслей тоже нету никаких, а врешь с утра до ночи… По моему счету, господа, стал я, например, врать, то есть без устали, лет пятнадцать либо двадцать тому назад, да и посейчас не предвижу остановки, разве что в тюремном месте прекратим это занятие, а что своим смыслом — не выбраться!

Они могли идти неверно, врать, бить вместо двух двадцать часов, вместо часа показывать восемь, словом, куролесить, как куролесило общество после освобождения, но теперь они стали и стоят на одном месте, не двигается стрелка… и во взглядах, и в отношениях, и во времяпровождении масс мужчин и женщин вы именно и видите, что души-то нет, что стрелка не движется, а неизменно и днем, и ночью, и

И ведь это так в действительности; и если бы Пищиков был в нужде, то он старался бы изучить механику таких "общественных дел" и научился бы, может быть, довольно искусно врать об общественной пользе, имея в сущности какую-нибудь низменную цель; но у него нет нужды, нет надобности изучать эти звонкие слова для того, чтобы разломать сундук с деньгами, и вот он — в полной пустыне.

В аромате таком есть фиалка весны, И коль на ночь подышешь ты тем ароматом, Ты войдешь в благовонно стозвонные сны, Ты увидишь себя в Вертограде богатом, В Вертограде двенадцати врат, Где оплоты подобны сияющим латам, И рядами в стенах гиацинты горят, И рядами алеют и льются рубины, И рядами, как возле озер – берега, Изумруды, сапфиры горят, жемчуга, Кто-то шепчет тебе «Ты единый!

В окрестностях города виртембергские переселенцы бестревожно обстраиваются; зажиточные исчисляют, сколько веков, годов и месяцев составят время, времена и полвремени, проповедуют Ш(тиллингов) золотой Иерусалим с жемчужными вратами, недостаточные работают; дети их каждое утро являются на улицах и в домах с духовными виршами механика К***, которых никто не слушает, и с ковришками, которые все раскупают, и щедро платят себе за лакомство, им на пропитание.

Она, бывало, «целые дни занимала Глеба и его сверстника сказками о спящей царевне, о Кащее бессмертном, об Иване-царевиче, наконец целою сериею сказок Шехерезады, а также рассказывала она по картинкам „Не любо не слушай, а врать не мешай“… дети готовы были не спать целые ночи, лишь бы слушать эту приветливую улыбающуюся старушку-бабушку, с каждым словом которой открывались все новые, чудные картины».

Когда единственный сын купца 1-й гильдии Нила Овсянникова, после долгих беспутных скитаний из труппы в труппу, умер от чахотки и пьянства в наровчатской городской больнице, то отец, не только отказывавший сыну при его жизни в помощи, но даже грозивший ему торжественным проклятием при отверстых царских вратах, основал в годовщину его смерти «Убежище для престарелых немощных артистов имени Алексея Ниловича Овсянникова».

Он не страшнее тех, что потрясают Горящими мечами пред вратами, Вокруг которых часто я скитаюсь, Чтоб на свое законное наследье — На райский сад взглянуть хотя мельком, Скитаюсь до поры, пока не скроет Ночная тьма Эдема и бессмертных Эдемских насаждений, осенивших Зубцы твердынь, хранимых грозной стражей; Я не дрожал при виде херувимов, Так отчего ж я с трепетом встречаю Того, кто приближается?

Священник в одной рясе, без ризы непривычно тонкий, по-домашнему и по-женски простоволосый, стоит лицом к закрытым царским вратам, глубоко поклоняясь им, так что отвисает, отделяется от груди епитрахиль, и со вздохом возвышает голос, отдающийся в грустном, покаянном сумраке, в печальной пустоте: «Господи, владыко живота моего…» Тихо выйдя из церкви, я опять вдыхал предвесенний зимний воздух, видел сизые сумерки.

Но дотоле о смерти Патрокла Вовсе не ведал герой Ахиллес, бессмертным подобный; Рати далеко уже от ахейских судов воевали, Близко троянской стены; не имел он и дум, что сподвижник 405 Пал; уповал он, что жив и, приближась к вратам Илиона, Вспять возвратится; он ведал и то, что Приамова града, Трои, Патрокл без него не разрушит, ни с ним совокупно.

Выпьет две рюмки, начинает врать Бог знает что, становится заносчив, резок, может оскорбить… Николай в письме занимает главное место – все эти «уходы» из семьи («с вами жить нельзя»), возвращения, пышные фразы, бестолковщина, столкновения с отцом, художническая распущенность… Александр в конце концов женился, получил место в таможне, но потом бросил службу и тягостно бился около литературы в суворинском «Новом времени».