Цитаты со словом «видение»

Тави могла бы видеть и развернуть комки мозговой слизи в их предсмертный, цветущий хаос — блеск умопомрачительной оргии, озарившей видением пахнущую духами спальню; видение — больше и острей сна, с вставшими у горла соблазнами всей жизни, перехватившими удар сердца сладкой электрической рукою своей.

Стоял с готовыми громами; Стрелки, припав к ним головами, Дремали, и под их рукой Фитиль курился роковой; И в отдаленье полосами, Слиянны с дымом облаков, Биваки дымные врагов На крае горизонта рдели; Да кое-где вблизи, вдали Тела, забытые в пыли, В ужасном образе чернели На ярких месяца лучах… И между тем на небесах, Над грозным полем истребленья, Ночные мирные виденья Свершались мирно, как всегда: Младая вечера звезда Привычной прелестью пленяла; Неизменяема сияла Луна земле с небес родных, Не зная ужасов земных; И было тихо все в природе, Как там, на отдаленном своде: Спокойно лес благоухал, И воды к берегам ласкались, И берега в них отражались, И ветерок равно порхал Над благовонными цветами, Над лоном трепетных зыбей, Над бронями, над знаменами

Вот почему зрелище прекрасного на земле, как воспоминание о красоте горней, способствует тому, чтоб окрилять душу к небесному и возвращать ее к божественному источнику всякой красоты… Красота была светлого вида в то время, когда мы, счастливым хором, следовали за Днем, в блаженном видении и созерцании; другие же за другими богами; мы зрели и совершали блаженнейшее из всех таинств; приобщались ему всецелые, непричастные бедствиям, которые в позднее время нас посетили; погружались в видения совершенные, простые, не страшные, но радостные, и созерцали их в свете чистом, сами будучи чисты и не запятнаны тем, что мы, ныне влача с собою, называем телом, мы, заключенные в него, как в раковину… Красота одна получила здесь этот жребий: быть пресветлою и достойною любви.

Путь наш лежал прямо на запад, на закатное солнце, и вот вдруг я увидел, что есть ещё один человек, который тоже смотрит на него и на поля: на самом выезде из города высился необыкновенно огромный и необыкновенно скучный жёлтый дом, не имевший совершенно ничего общего ни с одним из доселе виденных мною домов, — в нём было великое множество окон, и в каждом окне была железная решётка, он был окружён высокой каменной стеной, а большие ворота в этой стене были наглухо заперты, — и стоял за решёткой в одном из этих окон человек в кофте из серого сукна и в такой же бескозырке, с жёлтым пухлым лицом, на

По лаку надкрыльников пролег гуаш неба и ветвей; в металле одного из снарядоподобных фонарей мы с ней сами отразились на миг, проходя по окату, а потом, через несколько шагов, я почему-то оглянулся и как бы увидел то, что действительно произошло через полтора часа: как они втроем усаживались, в автомобильных чепцах, улыбаясь и помахивая мне, прозрачные, как призраки, сквозь которые виден цвет мира, и вот дернулись, тронулись, уменьшились (Нинин последний десятипалый привет): но на самом деле автомобиль стоял еще неподвижно, гладкий и целый, как яйцо, а Нина со мной входила на стеклянную веранду отельного ресторана, и через окно мы уже видели, как (другим путем, чем пришли мы) приближаются Фердинанд и Сегюр.

Небеса, преисполненные вечного света, млеющие эдемской лазурью и клубящиеся дивными, хотя и смутными облаками, грезились ему; светозарные лики и крылья несметных ликующих серафимов проступали в жуткой литургической красоте небес; бог-отец, грозный и радостный, благий и торжествующий, как в дни творения, высился среди них радужным исполинским видением; дева неизреченной прелести, с очами, полными блаженства счастливой матери, стоя на облачных клубах, сквозящих синью земных далей, простертых под нею, являла миру, высоко поднимала на божественных руках своих младенца, блистающего, как солнце, и дикий, могучий Иоанн, препоясанный звериной шкурою, на коленях стоял возле ее ног, в исступлении любви, нежности и благодарности целуя край ее одежды… И художник снова кинулся к

В Средиземном море шла крупная и цветистая, как хвост павлина, волна, которую, при ярком блеске и совершенно чистом небе, развела весело и бешено летевшая навстречу трамонтана… Потом, на вторые сутки, небо стало бледнеть, горизонт затуманился: близилась земля, показались Иския, Капри, в бинокль уже виден был кусками сахара насыпанный у подножия чего-то сизого Неаполь… Многие леди и джентльмены уже надели легкие, мехом вверх шубки; безответные, всегда шепотом говорящие бои-китайцы, кривоногие подростки со смоляными косами до пят и с девичьими густыми ресницами исподволь вытаскивали к лестницам пледы, трости, чемоданы, несессеры… Дочь господина из Сан-Франциско стояла на палубе рядом с принцем, вчера вечером, по

Как на вопрос Петра, можно ли прощать брата до семи раз, отвечал: «Не глаголю тебе, до седмь крат, но до седмьдесят крат седмерицею»; как спас он несчастную грешницу от фарисеев, осуждавших ее на побиение каменьями, сказав им: «Иже есть без греха в вас, прежде верзи камень на ню», как на Фаворе «бысть, егда моляшеся, видение лица его ино, и одеяние его бело блистаяся»; как на горе Елеонской «быв в подвизе, прилежнее молянгеся, бысть же пот яко капли крове, каплющия на землю»; как, распятый на кресте, воскликнул он: «Отче, прости им, не ведят бо, что творят»; как произнеся «Совершишася», предал дух.

Так рассуждал князь, и потом долго передумывал и перебирал все средства, как достигнуть этого, — наконец, как казалось, остановился на одном, и отправился тут же, ни мало не медля, в одну из тех отдаленных улиц, которых много в Риме, где нет даже кардинальского дворца с выставленными росписными гербами на деревянных овальных щитах, где виден нумер над каждым окном и дверью тесного домишка, где идет горбом выпученная мостовая, куда из иностранцев заглядывает только разве пройдоха немецкий художник с походным стулом и красками, да козел, отставший от проходящего стада и остановившийся посмотреть с изумленьем, что̀ за улица, им никогда не виданная.

Всю ночь провел он в каком-то полусне, полубдении, переворачиваясь со стороны на сторону, с боку на бок, охая, кряхтя, на минутку засыпая, через минутку опять просыпаясь, и всё это сопровождалось какой-то странной тоской, неясными воспоминаниями, безобразными видениями, — одним словом, всем, что только можно найти неприятного… То появлялась перед ним, в каком-то странном, загадочном полусвете, фигура Андрея Филипповича, — сухая фигура, сердитая фигура, с сухим, жестким взглядом и с черство-учтивой побранкой… И только что господин Голядкин начинал было подходить к Андрею Филипповичу, чтоб перед ним каким-нибудь образом, так или этак, оправдаться и доказать ему, что он

Выражаясь словами Гоголя, можно сказать: «Несеверной силой дышит оно – пламенный полдень запечатлелся на нем»… Сребролистая красота олив и ленивая ласка вод, – не только фон, на котором разыгрывается погребальная мистерия эротической любви: стихотворение «Для берегов отчизны дальной» неотделимо от видения южной средиземноморской красоты, так же как речи Платонова «Пира» и «Федра», как орфические и дионисические таинства, как тоска полумифического артиста-Орфея, ищущего свою Эвридику… Пушкина с Орфеем сближает в данном случае жуткая, некрофилическая строфа: Твоя краса, твои страданья Исчезли в урне гробовой, – А с ними поцелуй свиданья… Но жду его; он за тобой… По мере погруженья в творчество Пушкина, все

Биваки дымные врагов На крае горизонта рдели; Да кое-где вблизи, вдали Тела, забытые в пыли, В ужасном образе чернели На ярких месяца лучах… И между тем на небесах, Над грозным полем истребленья, Ночные мирные виденья Свершались мирно, как всегда: Младая вечера звезда Привычной прелестью пленяла; Неизменяема сияла Луна земле с небес родных, Не зная ужасов земных; И было тихо все в природе, Как там, на отдаленном своде: Спокойно лес благоухал, И воды к берегам ласкались, И берега в них отражались, И ветерок равно порхал Над благовонными цветами, Над лоном трепетных зыбей, Над бронями, над знаменами

Холод пробежал по жилам Себастияна: он помыслил, что бог наказывает его за святотатство и что органу суждено навсегда молчать под его рукою; эта мысль привела его почти в беспамятство; но наконец он вспомнил виденные им мехи и с улыбкою догадался, что без их движения орган играть не может, что первый звук, им слышанный, происходил от небольшого количества воздуха, оставшегося в каком-либо воздухопроводе; он подосадовал на свое невежество и бросился к мехам; сильною рукою он приводил их в движение и потом опрометью бегал к клавиатуре, чтобы воспользоваться тем количеством воздуха, которое не успевало вылетать

И насилу его высокопреосвященство добились, что он повинился: «Виноват, – говорит, – в одном, что сам, слабость душевную имея и от отчаяния думая, что лучше жизни себя лишить, я всегда на святой проскомидии за без покаяния скончавшихся и руки на ся наложивших молюсь…» Ну, тут владыко и поняли, что то за тени пред ним в видении, как тощие гуси, плыли, и не восхотели радовать тех демонов, что впереди их спешили с губительством, и благословили попика: «Ступай, – изволили сказать, – и к тому не согрешай, а за кого молился – молись», – и опять его на место отправили.

Севастьян знай печет: одной рукой поярочек помалу поворачивает, а другою – утюгом действует, и все раз от разу неспешнее да сильнее налегает, и вдруг отбросил и утюг и поярок и поднял к свету икону, а печати как не бывало: крепкая строгановская олифа выдержала, и сургуч весь свелся, только чуть как будто красноогненная роса осталась на лике, но зато светлобожественный лик весь виден… Тут кто молится, кто плачет, кто руки изографу лезет целовать, а Лука Кирилов своего дела не забывает и, минутою дорожа, подает изографу его поддельную икону и говорит: – Ну, кончай же скорей!

Мне же подвластны прилежные старые гномы,- Это они нам в скале прорубили пещеру… 6 января 1893 Я искала его среди лилии и роз, Я искала его среди лилий… И донесся из мира видений и грез Тихий шелест таинственных крылий… И слетел он ко мне, – он в одежде своей Из тумана и мглы непросветной, Лишь венец серебристый из лунных лучей Освещал его образ приветный… Чуть касаясь стопами полночных цветов, Мы летели под сумраком ночи; Развевался за ним его темный покров, И мерцали глубокие очи… Мы скользили над зыбкой морскою волной, Обнимаясь четой беззаботной; - Отражался

Ноябрь 1908 Не это ли чувствовал Байрон, когда писал из Италии Муррею: «Помните, что я ничего не понимаю в живописи и ненавижу картину, если она не напоминает мне о чем-нибудь виденном мною или же о том, что я считаю возможным увидеть; вот почему я плюю на всех святых и на сюжеты половины тех нелепостей, которые я вижу в церквах и дворцах… Я еще не видывал картины или статуи, которая хоть на версту приближалась бы к моему представлению или ожиданию; но я видывал много гор, морей, рек, ландшафтов и двух-трех женщин,

И нашей жизни твердые устои Падут во прах, вновь изменится мир, Не встанут, может быть, сверкая, строи, Но будет вечно звучен ропот лир, Поэзия над славой и над тленьем Останется сияющим виденьем… <1915> Пришли рассеяния годы, Нам круг друзей не съединить: Один уже сошел под своды, Которых нам не сокрушить; Тот роком самовластным брошен В изгнанье, на чужой гранит; Тот в цвете дум болезнью скошен, Не жив, не умер, — словно спит; Тот бродит по далеким странам, Тоской гоним, всегда один, От нас отрезан, как туманом, Чредой изменчивых картин; Еще иные — в поле

Это обстоятельство снова сильнее прочих обстоятельств подобного рода встревожило Кыскина; глядя, как кухарка вскидывала и взбивала подушки, он содрогался при мысли, что лишен уже возможности разговаривать с женой о снах и видениях, неожиданно встревоживавших кого-нибудь из супругов по ночам и заставлявших в прежнее время обсудить это дело сообща; кроме того, самые невинные мелочи супружеской жизни сразу припомнились ему и заставили затосковать; но Кыскин перемогся еще раз и сказал кухарке: — Ты, Акулина, постели мне постель в зале, на диване… Акулина, накрывавшая перину одеялом, в изумлении повернула голову к чиновнику и пристально посмотрела

Небес далеких глубина Сияла яркими звездами; Дремали пальмы над водами, Вершины томно преклоня, Как девы, от веселий дня Устав, в подушки пуховые Склоняют головы младые; Ночной упившися росой, Лилеи с девственной красой В роскошном сне благоухали И ночью листья освежали, Чтоб встретить милый день пышней; Чертоги падшие царей, В величии уединенья, Великолепного виденья Остатками казались там: По их обрушенным стенам, Ночной их страж, сова порхала И ночь безмолвну окликала, И временем, когда луна Являлась вдруг, обнажена От перелетного тумана, Печально-тихая султана*, Как идол на столпе седом, Сияла пу́рпурным крылом.

В пользу новой парижской школы, чьи приверженцы называют себя архаистами, можно сказать немного больше, ибо она не желает, чтобы художник полностью зависел от капризов погоды, ищет идеал искусства не просто в атмосферных эффектах, а скорее в рождаемых воображением красоте композиции и яркости цветовой гаммы и, не довольствуясь плоским реализмом изображающих то, что они перед собой видят, пытается найти нечто достойное видения – не одного лишь физического, непосредственного видения, но прежде всего возвышенного видения души, несопоставимо более широкого по духовному охвату, как и несопоставимо более значительного по художественной задаче.

В зеркало углубленно уходит вторая спальня, что во всем подобна первой, будучи только ниже и меньше ее; там тоже горит свет над старой дубовой кроватью, на которой уже столько лет сплю я в этом старом чужом доме, лежит на приподнятой подушке худое лицо, видны под светом, падающим сверху, темные впадины глаз, виден белеющий лоб, косой ряд в серебристых волосах… Потом я опять поднимаю руку — и опять только гул и тьма, в которой всюду реет что-то как бы светящееся… "Ты взошел на корабль, совершил плавание, достиг гавани: пора сходить".

Но только теперь, в ту минуту, когда я хотел любоваться, весь вид, или, лучше сказать, все поле зрения застилалось какими-то во множестве летающими и без толку мечущимися в воздухе безголовыми птичками… Престранное видение в иезекиилевском жанре: на одной какой-то точке бьют фонтаном и носятся какими-то незаконченными, трепетными взмахами в воздухе одни крылья; они описывают какие-то незаконченные круги и зигзаги, и вдруг падают, упадут, встрепенутся, и опять взлетят снова, и опять посередине подъема ослабеют, и снова упадут в пыль… Это что-то как будто апокалипсическое.

О, мудрая птица, чей взор темноту проницает, В ночи, где дневные не видят ни зги, Ты сидела на страшной избушке Яги, Ты глядела в глаза благородной Афины, Ты была за плечами у всех колдунов, Ты крылом прорезаешь ночные долины, Навевая виденья вещательных снов На ведовские стебли полночных цветов, От которых приняв дуновение, мрак Нашим снам сообщает твой знак, — Я знаю, когда-нибудь в безднах, далеко Погаснет Светило кружащихся дней, Но в новых ночах первозданных, в смещении тьмы и огней, Пред творчеством новым зажжется, сквозь Хаос, безмерное желтое око.

Я и до сих пор не представляю себе ясно, что это было и какую цель преследовал арестант, делавший мне знаки и указания из крайнего окна, из которого был виден угол двора, скрытый и от часового и от надзирателя, усевшегося в другом конце дворика, у ворот… Было ли это простое любопытство «одиночки», соскучившегося в четырех стенах, или доброе желание, относившееся к человеку, посаженному в камеру, где Фомин провел столько лет в исключительных условиях, — и почему сами каторжане не воспользовались этим как будто легким путем для побега, этого я и до

Принимая на себя смелость подвергнуть критической оценке идею бессмертия, я приглашаю пошедшего со мною читателя, пугающегося, однако, продерзости исследователя и видящего, в силу привычки или щепетильности, святотатство не только в обстановке и методе исследований этих великих истин, но уже и в самом намерении исследовать их, припомнить одно место из «Деяний апостольских», а именно: известное видение сосуда, спускавшегося с неба и наполненного гадами, которые предложено было апостолу Петру съесть; апостол отказался; тогда в другой раз заговорил голос с неба, объясняя ему: «Что Бог очистил, того ты не почитай нечистым».

Каракаллы, что вдруг навстречу пойдет мне щеголь Юлианий, также уже умерший, что вдруг мне передадут таинственную записку от странной девушки Реи, которуя я сам видел распростертую на земле с врезавшимся клинком в окровавленное ее горло… И когда я был предан этим горестным воспоминаниям, внезапно я увидел Рею, торопливой походкой шедшую передо мной, низко наклонив голову; и так было поразительно это видение и так я был полон своих воспоминаний, что, забыв все прошлое, нисколько не удивившись в первую минуту, я ринулся вперед к этой девушке и воскликнул: — Pea!

Меркуриальная – глубокая, удвоенная, на скрещении с головой вспыхивавшая звездой, одним из лучей которой являлось уклонение Аполлона в сторону Луны, говорила о редкой остроте и емкости наблюдательности, о том, что всё виденное даже мимоходом отпечатляется четко в глубине зрачка, о разуме ясном и простом, не озаряющем области более глубокой подсознательной жизни, а потому не мешающем свободному течению сокровенных интуитивных процессов; о том, что идея, едва появившаяся, у него уже облекается в зрительную форму, опережая свое сознание и этим парируя отчасти опасность творческого уклонения в сторону бесплодных лунных мечтаний.

Эрик Мне помнится: в далеком краю, на берегу реки с истоком неведомым, однажды, в золотой и синий день, сидел я под густой лоснящейся листвою, и кричали, исполнены видений и печали, лазоревые птицы, и змея блестящая спала на теплом камне; загрезил я, – как вдруг издалека мне послышалось пять шорохов, и я увидел вдруг между листов узорных пять белоглазых, красногубых, черных голов… Я встал – и вмиг был окружен… Мушкет мой был, увы, не заряжен, а слов моих они не понимали; но, сняв с меня одежды, дикари приметили вот это… посмотри…

Сперва граната кружилась так быстро, что ее едва было видно, и разбрасывала вокруг себя бумаги; но вот ее движения делаются все медленнее, в верхней ее части становится виден какой-то дымок, который тоненькой белой струйкой поднимается вверх, еще несколько оборотов и как бы веселых прыжков железного гостя, он переворачивается набок, описывает широкий круг, стукается о ножку какого-то шкафа, и в то же мгновение вспыхивает гигантский огненный столб, в следующее мгновение раздается оглушительный треск, и вся канцелярия наполняется дымом, пылью, клочками разорванной бумаги и щепками разбитой мебели, среди