Цитаты со словом «чудиться»

Оба эти чувства – недовольство собой и ожидание чуда – делали меня: первое – легким, уступчивым и покладистым, второе – веселым, радостным и праздничным.

Через огонь и грязь, великою жаждой чуда, пронесем мы нетленное, что не только культурою добыто, а и выковано страданием.

Пережитое воскресило для меня день за днем – иногда с такой ясностью, что терялось ощущение чуда, с которым я смотрел на майкопские времена.

Теперь, взъерошив душу и раздражив, я приступаю к главному, к чуду со мною и к тем чудесам, которые и доселе мне открываются.

Иван — крестьянский сын отрубил чуду-юду и последние три головы.

Ничего не видя, как только отверстие, охваченный холодным, как сверкающий лед, восторгом и в совершенной уверенности, делающейся мучительной, как при чуде, Давенант выпустил остальные пули одна за другой, ловя лишь то сечение момента, в котором слышалось «так», и, ничего не сознавая, пошел к мишени, дыша, как после схватки, с внезапным сердцебиением. —

Но я писал книги маленькие, в стихах, для дошкольников, и мне чудилось, что я за них не отвечаю.

Для меня двадцатые годы все равно что вчера, а тут же рядом человеку в тех же годах чудится нечто такое, чего и не было.

Жили-были мужик да баба, и стало им по ночам чудиться, будто под печкою огонь горит и кто-то стонет: «Ой, душно!

Береза ничего ему не отвечает, только скрипит, а дураку чудится, что она быка в долг просит. —

Подходила весна, весна южных морей, когда камни рождают розы, когда молодые глаза сверкают, как осыпанные росой первые листочки, а за каждым кустом, за каждым камнем, чудится, притаилось счастье, – протяни только руки.

Но в моей земной душе острым пламенем стояла единая земная мысль, — и как ревниво, как сурово охранял я ее от дыханья исполинской красоты, окружившей меня… Эта мысль, это голое пламя страданья, была мысль о земной моей родине: босой и нищий, на краю горной дороги я ждал небожителей, милосердных и лучезарных, — и ветер, как предчувствие чуда, играл в моих волосах, хрустальным гулом наполнял ущелья, волновал сказочные шелка деревьев, цветущих между скал, вдоль дороги; вверх по стволам взлизывали длинные травы, словно языки огня; крупные цветы плавно срывались с блестящих ветвей и, как летучие чаши, до краев налитые солнцем, скользили по воздуху, раздувая прозрачные, выпуклые лепестки; запах их, сырой и сладкий, напоминал мне все лучшее, что изведал я

Резвой игрою лучей и бурей в безумии гневном; Строги могучие лбы, что в небо с угрозой глядятся; Брови нависли, как чаща, где страшные чуда гнездятся; Пряди густой бороды, словно змеи, сплетенные в схватке, Кроют гранитную грудь и вьются по ней в беспорядке; Грудь — словно наковаль Божья, что с молотом тяжким знакома: Чудится — Время свой молот, разящий ударами грома, Долго пытало на них, и внутри затаенная сила В глыбу сковалась и так навеки безмолвно застыла: Только глубокие шрамы, как надпись на древней гробнице, Зоркому скажут орлу, что парит над безгласной станицей, Сколько и стрел, и мечей, и всех смертоносных орудий В брызги и пыль раздробилось об эти гранитные груди.

Явления, одно другого страннее, представлялись ему беспрестанно: то видел он Петровича и заказывал ему сделать шинель с какими-то западнями для воров, которые чудились ему беспрестанно под кроватью, и он поминутно призывал хозяйку вытащить у него одного вора даже из-под одеяла; то спрашивал, зачем висит перед ним старый капот его, что у него есть новая шинель; то чудилось ему, что он стоит перед генералом, выслушивая надлежащее распеканье и приговаривает: виноват, ваше превосходительство; то, наконец, даже сквернохульничал, произнося самые страшные слова, так что старушка хозяйка даже крестилась, от роду не слыхав от него ничего подобного, тем более, что слова эти следовали непосредственно за словом «ваше превосходительство».

В тоске и в раздумье сижу, одинокий, И в эту минуту мне чудится, что в других странах есть такие же люди, объятые тоской и раздумьем, Мне чудится, что стоит мне всмотреться, и я увижу их в Германии, в Италии, в Испании, во Франции Или далеко-далеко — в Китае, в России, в Японии, они говорят на других языках, Но мне чудится, что если б я мог познакомиться с ними, я бы полюбил их не меньше, чем своих земляков, О я знаю, мы были бы братьями, мы бы влюбились друг в друга, Я знаю, с ними я был бы счастлив.

А Матвею почему-то вспомнилось море и его глубина, загадочная, таинственная, непонятная… Так же непонятно казалось ему теперь многое в жизни, и так же манило еще смутную мысль… И, вспоминая недавний разговор, он чувствовал, что не знал хорошо себя самого и что за всем, что он сказал Нилову, — за коровой и хатой, и полем, и даже за чертами Анны — чудится еще что-то, что манило его и манит, но что это такое — он решительно не мог бы ни сказать, ни определить в собственной мысли… Но было это глубоко, как море, и заманчиво, как дали просыпающейся жизни… Наша правдивая история близится к концу.

Это был художник, каких мало, одно из тех чуд, которых извергает из непочатого лона своего только одна Русь, художник-самоучка, отыскавший сам в душе своей, без учителей и школы, правила и законы, увлеченный только одною жаждою усовершенствованья и шедший, по причинам, может быть, неизвестным ему самому, одною только указанною из души дорогою; одно из тех самородных чуд, которых часто современники честят обидным словом «невежи» и которые не охлаждаются от охулений и собственных неудач, получают только новые рвенья и силы и уже далеко в душе своей уходят от тех произведений, за которые получили титло невежи.

И в оный час пред мыслию моей Минувшее безмолвно воскресало: Сия река, свидетель давних дней, Протекшая меж стольких поколений, Спокойная меж стольких изменений, Мне славною блистала стариной; И образы великих привидений Над ней, как дым, взлетали предо мной; Мне чудилось: развертывая знамя, На бой и честь скликал полки Донской; Пожарский мчал, сквозь ужасы и пламя, Свободу в Кремль по трупам поляков; Среди дружин, хоругвей и крестов Романов брал могущество державы*; Вводил полки бессмертья и Полтавы Чудесный Петр в столицу за собой; И праздновать звала Екатерина Румянцева с вождями пред Москвой Ужасный пир Кагула и Эвксина*.

Казалось, тяжело вооруженная сила, произведя опустошения и взявши страшную дань, стремилась к новым победам… Отставшие тучки гнались за ней и спешили, словно боялись не догнать… Природа получала обратно свой мир… И этот мир чудился в тихом ароматном воздухе, полном неги и соловьиных мелодий, в молчании спящего сада, в ласкающем свете поднимающейся луны… Озеро проснулось после дневного сна и легким ворчаньем давало знать о себе человеческому слуху… В такое время хорошо кататься по полю в покойной коляске или работать на озере веслами… Но мы пошли в дом… Там нас ожидала иного рода «поэзия».

Воспоминаньями я полон дорогими, И хочет отгадать послушная мечта, Где вы теперь, и с кем, и мыслями какими Головка ваша занята… Немая ночь мне не дает ответа, И только чудится мне в пламенном бреду, Что с вами об руку иду Я посреди завистливого света, Что вы моя, навек моя, Что я карать могу врагов неправых, Что страх вселять имею право я В завистниц ваших глупых, но лукавых… Когда ж очнуся я средь мертвой тишины – Как голова горит, как грудь полна страданья И хуже всех болезней мне сознанье, Что те мечты

Какой-то туман набежал на глаза мои, какой-то хаос завьюжил в голове, какой-то огонь охватил сердце… я готов был вскрикнуть от неизъяснимой, пронзительной боли; мне чудилось, что все мои нервы готовы лопнуть от напряжения; я страдал – и, несмотря на то, я желал бы пострадать еще хоть минуту этим чувством, чтоб умереть от избытка счастия… Всё это продолжалось не долее одного мгновения; я взглянул в глаза Лидии, и они сказали мне, что то был не обман чувств, не сон, не случай; что рука ее была проводником сердца,

Вслед за ней, как она высока и светла, Моя греза в лазурь улетела… И опять синеве ни границы, ни дна… Ты идешь, — я, как пленный, бреду за тобою; И, как очи твои, даль чиста и ясна, И хлеба улыбаются зною… И мне чудится: этот задумчивый лес, Тихо дышащий тенью, прохладой, покоем, Затаил некий клад первозданных чудес В брачный дар нам обоим… Чу — по нивам дохнул ветерок, и потряс, В трепет искр и лучей и мерцаний одел их, И посыпал метелью снежинок на нас Тучу бабочек белых.

Вдруг разливается блеск, вдруг веет сладостный ветер В их изумленную сень, и с неких кудрей благовонных 240 Льется кругом аромат, и вот, в сиянии чуда, Встала Венера, и медлит, дивясь, и взор переводит С дочери милой на мать златокудрую с белою шеей: Эта — как молодая Луна, та — как полная блещет; Или это как маленький лавр под тенью большого 245 Тянется ввысь и уже распростер те ветви, которым Пышною зеленью быть; или так, как на стебле едином В пестумском цветнике расцветают две царственных розы Первая в

Сначала, чтя его особу превысоку, Не смеет подступить из подданных никто: Со страхом на него глядят они, и то Украдкой, издали, сквозь аир и осоку; Но так как в свете чуда нет, К которому б не пригляделся свет, То и они сперва от страху отдохнули, Потом к Царю подползть с преданностью дерзнули: Сперва перед Царём ничком; А там, кто посмелей, дай сесть к нему бочком, Дай попытаться сесть с ним рядом; А там, которые ещё поудалей, К Царю садятся уж и задом.

Чрез круглые стекла вижу я сосновый лес с узкой дорожкой, уходящей вглубь, на ней мертвенно блестят лужи от недавнего дождя, и мне чудится, что я уже там внутри, хожу по сырой дорожке, углубляюсь в лес мертвых выцветших сосен; смотрю, как отражаются они в недвижных, как зеркало, лужицах; пробираюсь к призрачной прогалине, что мерещится вдали меж стволами, и среди великого безмолвия минувшего леса слышится лишь слабое хрустение веток под ногами, водяные капли брызжут с коричневых листьев кустов и вокруг разлит легкий запах сосен после

Но я не думаю, чтобы из него вышло что-нибудь серьезное, хотя все молодые художники — его поклонники… Пишет лапти, онучи, полушубки, как будто мы не довольно насмотрелись на них в натуре…» «Иногда засядет и в месяц окончит картину, о которой все кричат, как о чуде, а потом бросит писать даже этюды, ходит мрачный и ни с кем не заговаривает…» Дедов отмечает, что его товарищ принадлежит к числу «странных людей», не могущих найти полного удовлетворения в искусстве и не признающих его самодовлеющего значения.

Чуть теплится в камине неяркий огонек, Стучится ветер в ставни, сгустилась ночь в окне, Огонь воспоминаний чуть греет сердце мне… Мне чудится, что стар я и голова бела, Что полумертвым стал я, а ты уж умерла… И, никому не нужен и никому не мил, Перебираю тайны, которыми я жил, Прядет седая память былых событий лен, И снова ты со мною, и снова я влюблен, И рук твоих прохладу я чувствую опять, В твои глаза гляжусь я, стремлюсь тебя обнять, Прижать тебя, живую,

Глядит Зайчик на улицу, и нет ни единой души, и в окнах нигде огонька, только туман так и валит из-под невиданных крыльев чертухинских птиц, вдоль села так и стелет овчину и сбирает клубы на горке у дома, где живет отец Никанор, — чудится Зайчику, что там, у Никанорова дома, туман уже не туман: это чертухинские девки ведут хоровод… Платья на девках кисейные, белые, ленты в косах атласные, с отливом и ворсом, и из белой березовой коры башмачки на ногах.

В библейском языке (Ветхого и Нового Завета) слово это употребляется в трех различных значениях: во–1–х, говорится о человеке, что он искушает Бога, когда он хочет вызвать нетерпеливыми требованиями какое-либо проявление его могущества, напр., чуда; так как всякое требование такого рода проистекает от недостатка веры или преданности воле Божией, то писание признает его за грех; во–2–х, говорит о Боге, что он искушает людей, когда он подвергает веру их испытанию бедами и напастями разного рода.

Вернуться снова Им суждено в свою тюрьму От неба ясно-голубого, От этих ласковых долин, От хвойных стен лесов унылых, От грустных северных картин, Вдвойне больному сердцу милых… Еду я, еду… Везде предо мной Чахлые нивы родимые Стелются мертвенно-бледной волной, Солнца лучами палимые… Колос пустой от межи до межи Перекликается с колосом; Чудится: кто-то над волнами ржи Стонет пронзительным голосом… Слышится ропот тревоги больной, Слышатся слезы смирения, — Это рыдает над нивой родной Гений труда и терпения!