Цитаты со словом «цветок»

Любовь глубинная, как смерть, как весны, напрасно жду я писем и решений; цветок увял, и больше нет сомнений: жить, потеряв себя в тебе, несносно.

Во всех его прежних любовницах была некая крикливость духа, в разной, конечно, степени, но одинаково напоминающая цветок, украшенный нелепо торчащим бантом.

Вон цветок… самый что ни есть плохонький, а глядишь на него — сердце радуется.

Кто, в проворстве твердый, мог Собственной рукою, Отойдя от всех дорог Быстро взять, в заветный срок, Звездный папороть-цветок, Над глухой рекою, — Перед тем, в глуши лесной, Многое возникнет, По-другому глубиной Глянет весь простор речной, Для него и зверь лесной По-иному крикнет.

На улыбе стоит, как вешний цветок под солнышком, и говорит тихонько: — Так, видно… Коли старым не укоришь да проклятья не побоишься, так я тебе… через землю венчанная… до гробовой доски.

До этого он как бы находил лишь отдельные части своего сада — просвет, тень, цветок, дремучий и пышный ствол — во множестве садов иных, и вдруг увидел их ясно, все — в прекрасном, поражающем соответствии.

Свети-цвет – по народному поверью, цветок папоротника, распускающийся на Ивана Купалу (7 июля по нов.

И распустился там цветок, Он называется – Восток.

Я люблю жизнь, как цветок любит солнечный луч, каплю росы, брызги дождя и собственную душистую цветочную чашечку.

Сам Чурило на могучем на коне Впереди, его дружина — в стороне, Перед ним несут подсолнечник-цветок, Чтобы жар ему лица пожечь не мог Перво-наперво бежит тут скороход, А за ним и все, кто едет, кто идет.

Чтоб в зимних сумерках, под дикий свист ветров, Я усладиться мог тем медом благовонным Каждый цветок есть цветистая планета, Каждое растенье – зеленая звезда, В горницах зимних Весны няньчат Лето, Горы – неземные, хоть земные – города.

Когда Нева застонет, словно вьюга, И хоры птиц умчатся вновь на юг, — Вздыхая о тепле пленительного юга, Я о тебе грущу, далекий милый друг… Войду ли в сад в полдневный час досуга, В поблекший сад, от холода и мук,— Ищу мечтой я нежных красок юга, И о тебе грущу, далекий милый друг… Сорву ль цветок, цветок последний луга, — В волшебном сне я вижу светлый юг, И всё пою о нежном счастье юга, И о тебе грущу, далекий милый друг… Когда бы я, покорный раб недуга, Мог птицей стать — по воле неба вдруг, — Я б полетел туда, где блещет солнце юга, Вздыхая о тебе, далекий милый друг… Моросит.

Среди деревьев зазвучала песенка, и вот – показались, идущие скорым шагом, пять евангелических сестер, круглолицых, в черных платьях и белых наколках, и песенка – смесь гимназического и ангельского – все время висела между ними, покамест то одна, то другая наклонялась на ходу, чтобы сорвать скромный цветок (незримый Федору Константиновичу, хотя он лежал близко), и разгибалась особенно ловко, одновременно догоняя остальных, подхватывая такт и приобщая призрак цветка к призрачному пучку идиллическим жестом (пальцы большой и указательный соединены на миг, другие отогнуты), – и стало ясно: ведь все это сценическое действие, – и какое умение во всем, какая бездна грации и мастерства, какой режиссер за соснами, как все рассчитано, – и

Ему неведомая даль Грядущих дней обнажена, Ему чужая речь ясна, И в ней и радость, и печаль, И страсть, и муки видит он, Чужой подслушивает стон, Чужой подсматривает взгляд, И даже видит, говорят, Как зарождается, растет Души таинственный цветок, И куклу-девочку зовет К любви и жизни вечный рок, Как тихо в девственную грудь Любви вливается струя, И ей от жажды бытия Вольнее хочется вздохнуть, Как жажда жизни на простор Румянца рвется в ней огнем И, утомленная, потом Ей обливает влагой взор, И как глядится в влаге той Творящий душу дух иной… И как он взглядом будит в ней

Это поэзия, где мир осмыслен в сближениях, для блейковского времени совершенно неожиданных, в высшей гармонии вечного и непереносимой расчлененности социального, текущего своего бытия, в пересечениях полярностей: ягненок, кроткий Агнец, — и созданный тем же Мастером в той же кузне ослепительно прекрасный тигр, воплощение великой энергии жизни, ее неиссякаемого огня и ярости, беспощадности ее законов; прозревший в царстве Неведения, обретающий речь цветок — и другой цветок, больная роза, зачахшая при соприкосновении с Познанием; сияющие лица детей на светлом празднике в храме — и, в тот же самый Святой Четверг, голодные детские лица на улицах с их никогда не кончающейся тьмой.

Витязь идет за вороном и спрашивает, отчего он говорит как человек; ворон рассказывает ему, что их два брата было и за что Стамфул превратил их в воронов, он рассказывает, как достать цветок жизни; они подходят к древнему замку; ворота отперты; всё пусто; ворон просил витязя ничего, кроме цветка, не трогать: – витязь взял в садах цветок и возвращаясь видит меч золотой на воротах, и едва прикоснулся, как раздался шум и звон; он выходит из замка быстро, стрела летит за ним и поражает ворона; витязь оборачивается; Стамфул на него несется; последний принимает разные виды, наконец сражен.

И если, воспринявший всю красоту творящего и неизбывно творческого мира, красивый и мудрый царь Соломон любил белолицых, черноглазых, красногубых хеттеянок, которые так же рано и прелестно расцветают и так же быстро вянут, как цветок нарцисса, – и если он любил желтокожих египтянок, неутомимых в любви и безумных в ревности, – и сладострастных вавилонянок, у которых все тело под одеждой было гладко как мрамор, – и молчаливых застенчивых моавитянок, у которых роскошные груди были прохладны в самые жаркие летние ночи, – и хрупких голубоглазых женщин с льняными волосами и нежным запахом кожи, которых привозили с севера, через Баальбек, и

Встанешь утром после долгой, кажется, навсегда наклонившейся над землей осенней ночи, выйдешь взглянуть за окоп на прозрачную гладь млеющей в первых зазимках Двины, и в самые глаза тебе бросится склонившийся набок цветок на плешине окопа, которого раньше и не замечал, да и сам он прятал голову в траве, словно тоже боялся шальной, наудалую пущенной пули, а теперь все равно, бояться больше нечего, скоро наступит пора, когда все живое на земле без жалобы и сожаления начнет умирать… Все это наводило на солдатскую душу еле уловимую в потускневших глазах тоску и беспредметную необъяснимую грусть

Постепенно мысли его становились туманнее; и он полусонный лег на траву – и нечаянно взор его упал на лиловый колокольчик, над которым вились две бабочки, одна серая с черными крапинками, другая испещренная всеми красками радуги; как будто воздушный цветок или рубин с изумрудными крыльями, отделанный в золото и оживленный какою-нибудь волшебницей; оба мотылька старались сесть на лиловый колокольчик и мешали друг другу, и когда один был близко, то ветер относил его прочь; наконец разноцветный мотылек остался победителем; уселся и спрятался в лепестках; напрасно другой кружился над ним… он был принужден удалиться.

Она была похожа на неизвестного оратора, всходящего в первый раз по ступеням кафедры… от этого бала зависел успех ее в модном свете… некстати пришитый бант, не на месте приколотый цветок мог навсегда разрушить ее будущность… И в самом деле, может ли женщина надеяться на успех, может ли она нравиться нашим франтам, если с первого взгляда скажут: elle a l’ air bourgeois – это выражение, так некстати вкравшееся в наше чисто дворянское общество, имеет, однако же, ужасную власть над умами – и отнимает все права у красоты и любезности: Вкус, батюшка, отменная манера.

Небесный свод был пуст, широк, Но встало облачко, намек, И тучей весь он мир облек, И он грозой весь мир окутал, И у цветов, румянясь, рты Раскрылись жаркие от жажды, И пили жадные цветы, И был в блестящих брызгах каждый, Был в страсти красочный цветок, Был в счастьи каждый лепесток, – И, влажный, в молниях смеялся, Отважный, в мире быстро мчался, В лугах и в Небе расцвечался Тлалок, Тлалок Изумрудно-перистый Змей, Изумрудно-перистый, Рождающий дождь голосистый, Сверкание ценных камней, Пролетающий в роще сквозистой, Среди засиявших ветвей, Веселый, росистый, Змей!

Но, говоря далее, автор брошюры жестоко проговаривается, сам того не замечая, и дает нам прекрасное средство его же орудием сдуть построенные им карточные домики фантазерских умозрений: Разве не может быть так, например (продолжает автор брошюры), поэт, обладающий полнотою творчества, может создать, положим, цветок, но во всем его совершенстве, во всей свободе его жизни; другой создаст великого человека, взявши большее содержание, но только пометит его общими чертами; велико будет дело последнего, но оно будет ниже в отношении к той полноте и живости, какую дает поэт, обладающий тайною творчества (стр.

Когда бы так звучала Простая лира, что в одно мгновенье Чудесно бы смиряла И ветра дуновенье, И грозных волн могучее волненье; И на суровых кручах Своей бы песней трогала живою Она зверей могучих И, зазвенев стрелою, Деревья увлекала б за собою; Узнай, что не воспеты, Цветок прекрасный Нидо, мною б были Ни Марс, броней одетый, Во смертоносной силе, Кого и пыль, и кровь, и пот покрыли; Ни эти капитаны, Что боевую мчали колесницу, За кем германец чванный В тугой петле влачится, Пред кем француз был вынужден склониться.

А господин наш вполне опешил еще и оттого, что и во всем прочем совершенно неузнаваема стала Ида: как-то удивительно расцвела вся, как расцветает какой-нибудь великолепнейший цветок в чистейшей воде, в каком-нибудь этаком хрустальном бокале, а соответственно с этим и одета: большой скромности большого кокетства и дьявольских денег зимняя шляпка, на плечах тысячная соболья накидка… Когда господин неловко и смиренно поцеловал ее руку в ослепительных перстнях, она слегка кивнула шляпкой назад, через плечо небрежно сказала: «Познакомьтесь кстати с моим мужем», — и тотчас же быстро выступил из-

Он любил белолицых, черноглазых, красногубых хеттеянок за их яркую, но мгновенную красоту, которая так же рано и прелестно расцветает и так же быстро вянет, как цветок нарцисса; смуглых, высоких, пламенных филистимлянок с жесткими курчавыми волосами, носивших золотые звенящие запястья на кистях рук, золотые обручи на плечах, а на обеих щиколотках широкие браслеты, соединенные тонкой цепочкой; нежных, маленьких, гибких аммореянок, сложенных без упрека, их верность и покорность в любви вошли в пословицу; женщин из Ассирии, удлинявших красками свои глаза и вытравливавших синие звезды на лбу и на

Гляжу в окно: уж гаснет небосклон, Прощальный луч на вышине колонн, На куполах, на трубах и крестах Блестит, горит в обманутых очах; И мрачных туч огнистые края Рисуются на небе как змея, И ветерок, по саду пробежав, Волнует стебли омоченных трав… Один меж них приметил я цветок, Как будто перл, покинувший восток, На нем вода блистаючи дрожит, Главу свою склонивши, он стоит, Как девушка в печали роковой: Душа убита, радость над душой; Хоть слезы льет из пламенных очей, Но помнит всё о красоте своей.

Лишь только ночь своим покровом Верхи Кавказа осенит, Лишь только мир, волшебным словом Завороженный, замолчит; Лишь только ветер над скалою Увядшей шевельнет травою, И птичка, спрятанная в ней, Порхнет во мраке веселей; И под лозою виноградной, Росу небес глотая жадно, Цветок распустится ночной; Лишь только месяц золотой Из-за горы тихонько встанет И на тебя украдкой взглянет, – К тебе я стану прилетать; Гостить я буду до денницы И на шелковые ресницы Сны золотые навевать…» Слова умолкли в отдаленье, Вослед за звуком умер звук.

Хотя рок разлучил нас, может быть, навеки и бездна лежит между нами; прошли года…» Он пропустил несколько строчек и читал далее: «По гроб жизни буду помнить, как мы вместе, гуляючи около нашего озера, вы, с опасностию жизни и здоровья, влезли по колено в воду и достали для меня в тростнике большой жёлтый цветок, как из стебелька оного тёк какой-то сок и перемарал нам руки, а вы почерпнули картузом воды, дабы мы могли их вымыть; мы очень много тогда этому смеялись.

Как я любил, Кавказ мой величавый, Твоих сынов воинственные нравы, Твоих небес прозрачную лазурь И чудный вой мгновенных, громких бурь, Когда пещеры и холмы крутые Как стражи окликаются ночные; И вдруг проглянет солнце, и поток Озолотится, и степной цветок, Душистую головку поднимая, Блистает, как цветы небес и рая… В вечерний час дождливых облаков Я наблюдал разодранный покров; Лиловые, с багряными краями, Одни еще грозят, и над скалами Волшебный замок, чудо древних дней, Растет в минуту; но еще скорей Его рассеет ветра дуновенье!

Ландыш клонит жемчуг крупных белых слез, Синий колокольчик спит в тени берез, Белая фиалка высится, стройна, Белая ромашка в зелени видна, Здесь иван-да-марья, одуванчик там, Желтенькие звезды всюду по лугам, Изредка меж листьев аленький намек, Словно мох, бессмертный иммортель-цветок, — Белый, желтый, синий — в зелени полян, Скромный венчик небом обделенных стран 4 июня 1912 Опалила Роет норы крот угрюмый; Под землей чуть слышны шумы С травяных лугов земли: Шорох, шелест, треск и щебет… Лапкой кожу крот теребит: Мышь шмыгнула невдали.