Цитаты со словом «судьба»

Но довольно о том, где можно встретить зависть, я хочу рассказать вам, где я ее почувствовал… Кладу левую руку на сердце, собираю остаток сил и молю благую судьбу, чтоб она не пресекла жизни моей прежде окончания моей поучительной беседы с благосклонным читателем… Я родился в одной из линий Васильевского острова… от благородных, но бедных родителей.

Ты улетел, небесный посетитель; Ты погостил недолго на земли; Мечталось нам, что здесь твоя обитель; Навек своим тебя мы нарекли… Пришла Судьба, свирепый истребитель, И вдруг следов твоих уж не нашли: Прекрасное погибло в пышном цвете… Таков удел прекрасного на свете!

И приглашали всех туда… И часто верилось мне там, под сенью аз-Захра, Что беспощадная судьба бывает и добра — И потому надеюсь я: несчастный мой удел Изменится и станет все, как я того хотел!

О, когда бы обнять опять этот стан, этот жизни дар — Я бы стал посильней судьбы, разлучившей меня с Нава Мы расстались не потому, что она наскучила мне,— Отобрал ее гневный рок по моей лишь глупой вине.

Во-вторых, Федор Константинович строит историю отца в непрерывном соотношении с пушкинским контекстом и ритмом — «так что вначале ритм пушкинского века мешался с ритмом жизни отца», — и множество нитей соединяет для Федора Константиновича судьбу и стиль жизни двух поистине родных для него людей, начиная с того, что «няню к ним взяли оттуда же, откуда была Арина Родионовна», и кончая тем, что отсутствие отца для Годунова-Чердынцева столь же значимо, как отсутствие Пушкина для России («

Поставьте его куда хотите, только в крайний край, — анабаптистом, якобинцем, товарищем Анахарсиса Клоца, другом Гракха Бабефа, — и он увлекал бы массы и потрясал бы судьбами народов, – Но здесь, под гнетом власти царской, (538) Колумб без Америки и корабля, он, послужив против воли года два в артиллерии да года два в московском гегелизме, торопился оставить край, в котором мысль преследовалась, как дурное- намерение, и независимое слово —

Блк Бх2 ВВ2 Вз Вз1Bк Влф Вел Гв3 Гд Гдк Гл1 Глб Глр Гр1Грн Грч3 Грш Гс Дл Дш Е Ер ИМ Кв Кн1 Крч Л Лвр ЛM1 Мв Мр Н1 Н2 Нвл О Отб ПЗ Плт1 Пм Пм1 Пт Птл Пц Пщ РБ РС С Сб Тшк У У1 Чб Шх Щб Щр Юд2 Я1 Якв1 13 Любимцы ветреной судьбы → Ал Алм Аш Б1 БАН2 Бб Блк Бх2 ВВ2 Вз Вк Влф Всл Гв3 Гд Гл1 Глб Глр Гр1 Грн Грч3 Грш Гс Дл Дш Е Ер Кн Крч Л Лвр АМ1 Мв Мр Н2 О Отб ПЗ Плт1 Пм Пм1 Пт Птл Пц Пщ РБ PC С Сб Тшк У У1 Чб Шх Юд2 Я1 Якв1 23 Воссели рабства

Мв 22 Учуся в тишине блаженство находить → Алм Вз Вк Грч Дл Кв Мв МЛ Н1 Отб Оф Щ 23 Желать не многого, Добро боготворить → Авг Гд Тр3 Чб 28 Оракулы веков — я вопрошаю вас → Авт Гд Тр3 Чб 31 Он будит лени сон угрюмый → Авт БАН2 Тр3 37 Мудрец печальный замечает → Авт Отб Тр3 40 На пагубу людей избранные судьбой → Гд Грч Мв Оф С 41 Здесь Барство дикое без чувства, без закона → Авт Щр 42 Себе присвоило насильственной лозой → Вз3 В Вк Гв3 Гл Грч Кв Мв Мк1 Мх Н1 Отб Тшк У 44 С поникшею главой, покорствуя бичам → Авт Бх4 В Вз Вз3 Вк Гв3 Гд Гл Грч Дш В З Кв Кн М Мв Мк Мк1 Мх

Я помню ясно: говорил К чему-то Радин о годах Иных, далеких, о мечтах, Которым сбыться не дано И от которых он не мог — Хоть самому ему смешно — Отвыкнуть… Неизбежный рок Лежал на нем, иль виноват Был в этом сам он, но возврат Не для него назначен был… Он неизменно сохранил Насмешливый, холодный взгляд В тот день, когда была она Судьбой навек осуждена… Ее я вижу пред собой… Как ветром сломанный цветок, Поникнув грустно головой, Она стояла под венцом… И я… Молиться я не мог{15} В тот страшный час, хоть все кругом Спокойны были, хоть она Была цветами убрана… Или в грядущее проник Тогда мой взгляд — и предо мной Тогда предведеньем возник, Как страшный сон, обряд иной — Не знаю, — я

Однако известности более или менее широкой я не имел долго: я несколько лет, после появления в печати моих первых рассказов, не писал и не печатал ничего, кроме стихов; я не касался в своих произведениях политической и общественной злободневности; я не принадлежал ни к одной литературной школе, не называл себя ни декадентом, ни символистом, ни романтиком, ни реалистом; а меж тем судьба русского писателя за последние десятилетия часто зависела от того, находится ли он в борьбе с существующим государственным строем, вышел ли он из «народа», был ли он в тюрьме, в ссылке, или же от его участия в той «литературной революции», которая, — в большой мере из-за подражания Западной Европе, — столь шумно проделывалась в эти годы среди быстро развивавшейся в России городской

В ее лице немой укор Порой невольно мне мелькал… Укор за то, что я не лгал Перед другими, перед ней, Пред гордой совестью своей; Укор за то, что я любил, Что я любимым быть хотел, Всей полнотой душевных сил Любимым быть, что, горд и смел, Хотел пред ней всегда сиять, Хотел бороться и страдать; Но вечно выше быть судьбы Среди страданий и борьбы… Молчали грустно мы… Потом Я говорить хотел о том, Что нас разрознило; она Безмолвно слушала — грустна, Покорна, голову склоня; И вдруг, поднявши на меня Болезненно сверкавший взгляд, Сказала тихо, что «навряд Другие это всё поймут», Что «так на свете не живут», Я долго по свету бродил, С тех пор как рок нас разделил; Но, видно, так

Народы всегда благодарны: оставляя небу судить тайну Борисова сердца, россияне искренно славили царя, когда он под личиною добродетели казался им отцом народа; но, признав в нем тирана, естественно возненавидели его и за настоящее и за минувшее: в чем, может быть, хотели сомневаться, в том снова удостоверились, и кровь Димитриева явнее означилась для них на порфире губителя невинных; вспомнили судьбу Углича и других жертв мстительного властолюбия Годунова; безмолвствовали, но тем сильнее чувствовали в присутствии изветников — и тем сильнее говорили в святилищах, недоступных для услужников тиранства, коего время бывает и царством клеветы и царством ненарушимой скромности: там, в тихих беседах дружества, неумолимая истина обнажала, а ненависть чернила Бориса, упрекая его не только душегубством, гонением людей знаменитых, грабежом их достояния, алчностию к

В Венеции я узнал, что ваша мать перед смертью разорилась, что вы вышли замуж за одного тосканского вельможу, самого могущественного и самого богатого человека во всей Пизе, что он на вас молится и окружает вас царской роскошью… Я же мог вам предложить бездомную нищету искателя приключений, у которого нет ни родины, ни крова… Мне казалось, что сама судьба требует от моей любви этой жертвы… Я несколько раз подходил к Пизе и останавливался у городских ворот — я жаждал видеть вас и в то же время боялся спугнуть ваше счастье… Я стал наемным полководцем, участвовал в нескольких войнах, мое имя приобрело известность… Я жил сегодняшним днем, уже ни на что не надеясь, как вдруг Флоренция послала меня воевать с Пизой…

Дальше в романе подробно описываются последствия шторма и события, происходившие между 14 июля и 7 августа: выуживание припасов из залитого водой трюма; появление загадочного брига, забитого трупами, который, наполнив воздух невыносимым смрадом, медленно уплывает прочь, как огромный склеп, подгоняемый издыхающим ветром; муки голода и жажды; невозможность добраться до погреба с провизией; жребий, в ходе которого судьбе было угодно, чтобы Ричард Паркер был принесен в жертву, дабы спаслись остальные; смерть несчастного, сраженного Дирком Петерсом, и жуткая участь трупа, подвергнутого растерзанию… Позднее из трюма удалось извлечь окорок, кувшин с маслинами, потом – маленькую черепашку… Из-за перемещения груза в трюме «Дельфин» кренился все сильнее… Под палящим солнцем тропических широт муки жажды превосходят доступные человеку пределы… 1 августа умирает Август

Семена Ивановича, вместе с Ремневым-товарищем, приживал малое время в углах, рассказал, что страдает за правду, что прежде служил по уездам, что наехал на них ревизор, что пошатнули как-то за правду его и компанию, что явился он в Петербург и пал в ножки к Порфирию Григорьевичу, что поместили его, по ходатайству, в одну канцелярию, но что, по жесточайшему гонению судьбы, упразднили его и отсюда, затем что уничтожилась сама канцелярия, получив изменение; а в преобразовавшийся новый штат чиновников его не приняли, сколько по прямой неспособности к служебному делу, столько и по причине способности к одному другому, совершенно постороннему делу, – вместе же со всем этим за любовь к правде и, наконец, по козням врагов.

Как звезд, далеких звезд, не счесть ночной порою, Когда в чертог небес — бледна и холодна — В венце своих лучей, неслышною стопою Взойдет луна; Как не исчерпать зла, которым знаменуют Дни равномерное течение времен; Как не сдержать ветров, когда они бушуют Со всех сторон, — Так не постичь умом мечты певца мятежной, Когда с дрожащих уст — наперекор судьбе — Срывается волна поэзии безбрежной, Неся в себе Волшебный дар небес — дар творчества победный, Понятный для певца, не зримый никому, И тихо льется песнь, как свет лампады бледный В ночную тьму… Летят часы… За ними вслед — Как призрачная тень — Бежит зари вечерней свет, И гаснет шумный день… И меркнет день… И ночь кругом.

Дом, в котором она жила со дня рождения и который в завещании был записан на ее имя, находился на окраине города, в Цыганской слободке, недалеко от сада «Тиволи»; по вечерам и по ночам ей слышно было, как в саду играла музыка, как лопались с треском ракеты, и ей казалось, что это Кукин воюет со своей судьбой и берет приступом своего главного врага — равнодушную публику; сердце у нее сладко замирало, спать совсем не хотелось, и когда под утро он возвращался домой, она тихо стучала в окошко из своей спальни и, показывая ему сквозь занавески только лицо и одно плечо, ласково улыбалась… Он сделал предложение, и они повенчались.

Вместе с тем все особенно изящное и великое в Италии (а может, и везде) граничит с безумием и нелепостью — по крайней мере напоминает малолетство… Piazza Signoria, это детская флорентийского народа — дедушка Бонарроти и дядюшка Челлини надарили ему мраморных и бронзовых игрушек, а он их расставил зря на площади, где столько раз лилась кровь и решалась его судьба — без малейшего отношения к Давиду или Персею… Город в воде, так что по улицам могут гулять ерши и окуни… Город из каменных щелей, — так что надобно быть мокрицей иди ящерицей, чтоб ползать и бегать по узенькому дну, между утесами, составленными из дворцов… А тут Беловежская пуща из мрамора.

Но утешительная, величественная мысль приходила сама к нему в душу, и чуял он другим высшим чутьем, что не умерла Италия, что слышится ее неотразимое вечное владычество над всем миром, что вечно веет над нею ее великий гений, уже в самом начале завязавший в груди ее судьбу Европы, внесший крест в европейские темные леса, захвативший гражданским багром на дальнем краю их дикообразного человека, закипевший здесь впервые всемирной торговлей, хитрой политикой и сложностью гражданских пружин, вознесшийся потом всем блеском ума, венчавший чело свое святым венцом поэзии и, когда уже политическое влияние Италии стало исчезать, развернувшийся над миром торжественными дивами — искусствами, подарившими человеку неведомые наслажденья и божественные чувства, которые

Не только потому, что утром надо вставать непривычно рано и, таким образом, брать с собой в сон личико часов, тикавших рядом на столике, а потому что в ту ночь ни с того ни с сего ему начало мниться, что эта поездка, навязанная ему случайной судьбой в открытом платье, поездка, на которую он решился так неохотно, принесет ему вдруг чудное, дрожащее счастье, чем-то схожее и с его детством, и с волнением, возбуждаемым в нем лучшими произведениями русской поэзии, и с каким-то когда-то виденным во сне вечерним горизонтом, и с тою чужою женой, которую он восьмой год безвыходно любил (но еще полнее и значительнее

Характер его, по-моему, отличался только одним: неровностью, которая выражалась, однако, не в чем-нибудь неприятном, а только в частых и быстрых переходах от веселости к меланхолии, от разговорчивости к молчаливости, от уверенности в себе к безнадежности насчет своих достоинств и вообще всей своей судьбы… Затем — мнение ротмистра Лихарева: — Елагин всегда был добрым и хорошим товарищем, только со странностями: то бывал он скромен и застенчиво скрытен, то впадал как бы в некоторую бесшабашность, браваду… После того, как он пришел ко мне с признанием в убийстве Сосновской, и Севский с Кошицем поскакали на Староградскую, он то страстно плакал, то едко и буйно смеялся, а когда его

С тобой, о мой желанный, прожила я Одну минуту… но и той одною Не поменялась бы с людской толпою На долгий век томлений и покоя… Сам говорил ты, что судьба людская Обычная — судьба улиток водных: На мутном дне печально прозябая, В часы одних волнений не погодных, Однажды в год, быть может, даже реже, Наверх они, на вольный свет проглянут, Вдохнут в себя однажды воздух свежий, И вновь на дно своей могилы канут… Не для такой судьбы сотворена я: Еще в отчизне, девочкой, играя С толпой подруг, о чем-то я, бывало, Вздыхала тайно, смутно тосковала… Во мне тревожно сердце трепетало!

Жаль мне вас, потому что я знаю: у вас честное сердце, искреннее, и вы любите меня всею душою… Жаль мне и себя самой, потому что и я люблю вас… Но… но, мой милый друг… (постепенно и рыдания усиливаются и оттого голос все громче) мне быть нам сильнее своей судьбы, не переменить мне своего прошлого… не быть мне достойною вас… не переменить и вам своего прошлого, не разучиться всему хорошему, чему научились вы… не унизить вам себя до того, чтобы не постыдиться своей любви к дуре… (это уже почти крики) безграмотной, с подлыми привычка… Те же, Иннокентиев, в руках альбом, он держит его с благоговением.

ВщН Гл Дш Е Квл М Я1 3 Ты посвящаешь свой досуг → Ал БЗ Вс ВщН Гв3 ГК Гл Грч Дл Дл2 Дш Е Квл Кл Л М Мк Н1 Нз1 О Пл Пт У4 Чб Ш Щр Юд2 Я1 11 Твоей покорствуя судьбе → ГК Гл Грч Дл Дл2 Кл Мк Н1 Пл Пт Ш Юд2 12 Восторги нежные в тебе → Вс Е Я1 15 Я понял взор полуоткрытый → Ал Б3 ГК Гл Грч Дл Дл2 Е Квл Кл Л Н1 Пл Пт У4 Чб Ш Юд2 Я1 34 В уединенном упоеньи → Ал БЗ Вс ВщН Гв3 ГК Гл Грч Дл Дл2 Дш Е

Эта устойчивость настолько велика, что по описаниям в давней газетной заметке мы без труда узнаем романы «Первые радости» и «Необыкновенное лето», с их действием соответственно в 1910 и 1919 годах в губернском центре, почти с той же расстановкой основных действующих лиц, схемой судьбы главной героини, узнаем персонажей, которые получили теперь имена – Аночка Парабукина, Кирилл Извеков, Цветухин, Пастухов, Рагозин, Мешков… Даже предполагавшаяся заключительная часть, действие которой должно было происходить через пятнадцать лет не только в провинциальном городе, но и в Ленинграде, так сказать, далёкий пред-»Костёр», как и нынешний роман «Костёр», тоже должна была дать «синтез… человеческих судеб», показать, как «путь

Но и Святой Руси пределом Его призыва не стесняй: Пусть слышен будет в мире целом, Пускай он льется через край, Своею дальнею волною И ту долину захватя, Где бьется с немощию злою Мое родимое дитя, — Тот светлый край, куда в изгнанье Она судьбой увлечена, Где неба южного дыханье Как врачевство лишь пьет она… О, дай болящей исцеленье, Отрадой в душу ей повей, Чтобы в Христово воскресенье Всецело жизнь воскресла в ней… 16 апреля 1872 Как бестолковы числа эти, Какой сумбур в календаре; Теперь зима уж на дворе, А мне вот довелось во всем ее расцвете, В ее прелестнейшей поре, Приветствовать Весну лишь в

Узнав сам, много раз, величайшую боль, величайшие соблазны, самые большие возможности и самую великую невозможность, видевший смерть лицом к лицу, когда молодость кричала в нем и шептала всеми своими голосами, он, стоявший на эшафоте и считавший секунды, отделяющие его от казни, явленной во всем ужасе, хотя и не пришедшей внешне, он, узнавший чудовищный и священный недуг, падучую, посланную Судьбой до него молниеносному пророку Аллаха, как страшный дар, помогающий узнавать подземные тайны и тайны верхней бездны, он, без вины томившийся годы на каторге и знавший там радость принять от бедной девочки копейку милостыни, – мог ли он не знать, что есть в душах человеческих.

Ужель позабыть ты могла Ту ночь, когда дымная мгла На небе луну сожрала, Когда ты моею была, И был я и робким и страстным, И вдруг пред рассветом ненастным, Исхлестанный черным дождем, Гонец постучался в наш дом, Явился и спас нас двоих От родичей гневных твоих… Отдавшись любви, как судьбе, Забыл я о Страшном суде, И Хинд разлюбить я не волен — Любовью и юностью болен… И Хинд наконец мне сказала, Слегка приподняв покрывало: «Как ворон, сторожкая птица, Что глаз любопытных боится, Проникни во тьме, в тишине Незримо, неслышно ко мне, Чтоб люди тебя не видали И после судачить не стали».

Козней коварных и слов увлекательных много, Много вздохов и слез расточал перед нею скиталец; Строго в сердце любовь таила злая Шарлотта — Мнила, не хитрый ли дух ей готовит измену и горе, Образ принявший людей, — и с страстью боролась успешно… Жертва судьбы… крутобокой подобно телушке, В храм свой жрецом на закланье ведомой, проворно, Бодро идет, головой и хвостом помавает, Полная жизни и сил — и рогами цвета Не раз почешет он затылок, Не раз себе ударит в лоб, При виде девок и бутылок, Кутить он снова Полуэкспромт — полуработа, Где всё ж под лаком остроты Заметны жилочки <и> пота Неистребимые следы [Но всё изменится —

Напряженная гордость, холодная твердость – плод сухого отчаяния, софизмы светской философии – все исчезло и умолкло; уже не стало человека, волнуемого страстями, потрясаемого борьбою внутренних противоречий, – перед вами бедное, бессильное дитя, слезами омывающее грехи свои, чуждое, на эту минуту, ложного стыда и не жалующееся ни на судьбу, ни на людей, ни на самого себя… И долго лежал я неподвижно, и плакал горько, не стараясь удержать слез и рыданий; я думал, грудь моя разорвется; вся моя твердость, все мое хладнокровие исчезли, как дым; душа обессилела, рассудок замолк; и если б в эту минуту кто-нибудь меня увидел, он бы с презрением отвернулся.