Предложения со словом «поэзия»

Клопшток сотрудничает в издававшемся Крамером в Копенгагене журнале «Северный наблюдатель», где печатает программные статьи «Мысли о природе поэзии» («Gedanken über die Natur der Poesie», 1759), «О языке поэзии» («Von der Sprache der Poesie», 1760), в которых провозглашает необходимость обновления поэтического языка и поиска самобытного пути немецкой литературы.

Творчество других поэтов-славянофилов, прежде всего братьев Константина и Ивана Аксаковых, играло значительно меньшую роль в развитии «партийной» журналистики и литературы: Константин, подобно Хомякову, стремился к созданию программной поэзии, но в своих стихотворениях он лишь развивал общие идеи Хомякова применительно к темам дня: его лирика была посвящена поэтому конкретным социальным проблемам, была, так сказать, более злободневна и публицистична (тема освобождения народа, освобождения печатного слова от цензуры, сатира на космополитическое

Но в них есть, существует самое главное для настоящей лирики свойство: правда психологического состояния, ощущения человека, казалось бы, лишенного всего, но, тем не менее, добывающего поэзию из самых обыденных вещей (хлеб, керосин, корзина, веревка), имеющего друга, собеседника, любимую («мы с тобой» так не объяснено конкретнее), сохраняющего веру и надежду в скитаниях по враждебному миру.

Лао Синь в статье о «Песнях ночи» пишет, что Хэ Цифан сумел показать то, чего никто до него не показывал в поэзии: «как страдает от недовольства собой интеллигент, выходец из старого общества, как стремится он повысить свой идейно-политический уровень и перевоспитать себя».

Маковский называл стихотворение Гумилева “Дева-птица” “запутанной криптограммой в романтически-метерлинкском стиле” и считал его чуть ли не центральным в поэзии Гумилева, тогда как это стихотворение действительно стоит особняком в творчестве Гумилева, но совсем по другой причине. “

Но, соприкоснувшись с жизнью гребенских казачьих станиц, он вгляделся в этих мужественных людей, соединивших в себе черты исконно русские с лучшими чертами кавказских народов, сроднился с их песнями и преданиями, в полном согласии с духом народной поэзии одушевил явления природы и, дав, по выражению Белинского, «образ и личность ее немым и разбросанным явлениям», создал на основе песенных образов свое высокопоэтическое творение.

Показательно, что Данила Давыдов, называющий своим литературным учителем Генриха Сапгира, часто использует формальные приемы лианозовской школы; в предисловии к книге Марианна Гейде также справедливо называет группу «Хеленукты» и некоторые ответвления рок-поэзии[2](«повышенное внимание» Давыдова к текстам панк-рока, в первую очередь Егора Летова, Константина Рябинова, Вячеслава Шатова, отмечает и Денис Ларионов, первым откликнувшийся на новую книгу Данилы Давыдова содержательной рецензией на порталеOpenSpace[3]).

Говорил о «масштабности замысла», распространял антологии американской поэзии по гостиницам: они должны были лежать в прикроватных тумбочках вместе с Библией.

Собрание стихотворений в прозе «Буржуазный поэт» — сатирическая фреска, центральной идеей которой является мысль о вырождении поэзии в современном обществе, об усилении конформистских настроений в среде творческой интеллигенции, о нравственной деградации художника.

Черты общности бунинского творчества с русским символизмом, обозначившиеся еще в начале века, сказывались в поисках синтеза прозы и поэзии, в трагедийной концепции человеческом страсти, любви, в признании непостижимости бытия, в антиномичности стилевого мышления Бунина, в значимости «бесконечности» в его произведениях, в присутствии в них звездного, «космического» колорита.

Кажется, литературному организму Праги не чуждо “бунтарство”; Прага — первая в зарубежьи — начала утверждать советскую литературу; первая начала заботы о молодых зарубежных писателях; она любила и чтила трудную поэзию Марины Цветаевой и Пастернака; несхожесть ее литературных тенденций с пристрастиями Парижа отмечается всеми <…> несмотря на явные признаки кризиса, несмотря на сравнительно редкие выступления пражан в печати, “бунтарский” дух Праги еще, в какой-то мере, сохранен.

Решительно порвав с романтизмом и не находя еще выразительных возможностей в стихе для того, чтобы «перестроить свои лиры и запеть на другой лад» (слова Белинского: 8, 95), Некрасов оставляет поэзию и обращается к прозе, причем особый интерес испытывает к тем ее жанрам, которые получают широкое признание в 40-е гг., — очерку и фельетону.

Обо всем этом по-своему сказал Михаил Лобанов в очень короткой, но глубокой статье о Рубцове «Стихия ветра»: «Свое отношение к поэзии Николай Рубцов выразил словами: «И не она от нас зависит, а мы зависим от нее».

Но и сам трактат Сопровского — это, если можно так выразиться, «теодицея творчества», поэзии, возвращающая творчеству вообще и художественному творчеству в частности его изначальный, первородный смысл, искаженный «духом разумения», тысячелетиями рационального познания и веками секуляризации, а самое главное (что, очевидно, и послужило исходным импульсом для этой работы) — прочно забытый, затоптанный советской литературой. «

Неудачу терпит музыка, правильное звучание английского языка… Хотя сам Иосиф говорил, что достоинство переводной поэзии сравнимо с достоинством классической скульптуры, которой не хватает головы или руки: воображение читателя должно включиться в задачу по воссозданию того, чего не хватает.

Было так: Под ногой у порога шевелится листва Дальше было: …дальним лаем Тот фонарь другой фонарь Вроде бы ничего существенного, но почему-то в том виде стихи несли на себе отпечаток общей тупости поэзии тех времен, даже не хочется сказать «советской», хотя чисто технически можно так сказать.

Безотрадному знанию противопоставлена поэтическая вера, но с выразительными эпитетами: «Но детски вещаньям природы внимал, // Ловил ее знаменья с верой»; «Исчезнули при свете просвещенья // Поэзии ребяческие сны»; «Воспевает, простодушный, // Он любовь и красоту…» В «Ахилле» же утверждается «живая вера» как единственное спасение для современного человека.

Одна из основных идей его исследования состоит в том, что Ахматова описывает свои эмоциональные переживания изнутри, что возводит их на уровень поистине экзистенциальный, а не только лирический и придает ее поэзии истинную «действенность», что связано не только с ее особым звучанием, сразу превращающимся в настоящий «панцирь», в котором жизнь человеческая находит себе опору.

Хотя в самом начале поэмы утверждается, что она обращена только к Гюго, в конце ее Бодлер дает понять, что он думает и о многих других: в стихотворение вводятся другие фигуры, другие действующие лица, которые отсылают не столько к поэзии Гюго, сколько к творчеству самого Бодлера, наподобие «тщедушной и исхудалой негритянки», которая ищет в тумане «отсутствующие пальмы великой Африки» – в последнем выражении задействован стих из одной уже давней пиесы Бодлера, не вошедшей в сборник «Цветы зла», – из «Жительницы Малабара».

Это было закономерно для 20-х и даже для 30-х годов, но в настоящее время такое направление в народной поэзии не может быть поддерживаемо, так как оно не соответствует принципам марксистско-ленинской эстетики.

Щербины»; эстетические влечения и достижения поэта трактуются в ней как отблески целостного философского миропонимания, им самим, видимо, не осознанного и не обоснованного, но реконструированного его пытливым интерпретатором: «В кругозоре Щербины поэзия и пластика классической древности были наиболее совершенным образом такого мировоззрения, в котором – с одной стороны – вся стихийная вселенная представляется мирозданием, в самом полном смысле этого слова, целокупной красотой, необъятным живым существом, а с другой стороны – идеальные человеческие облики, все устроенные,

Мы не встречаем вообще уединённой и сложной личности, лирически замкнутой в себе: в молодой поэзии открывается выход во внешнюю жизнь, она любит чёткие очертания предметов внешнего мира, она скорее живописна, чем музыкальна»355.

Правда, над Есениным еще довлела старая оценка как «певца отсталой дореволюционной деревни» с его неприемлемыми для бодрой советской поэзии «мотивами отчаяния, душевной опустошенности и настроения богемы, кабацкой тоски и удали» (Энциклопедический словарь, 1953).

Сколько помню, мой путь тоже был непрестанным поиском, тропой между светом и тьмой… Хрупким балансом между хаосом моей жизни и стремлением к устойчивости, стабильности… Но лишь поэзия, природа, где один цикл завершается другим, все растет, а затем все замирает: гибнет трава, опадают листья с деревьев… Затем – о чудо!

Еще в пору работы над «Униженными о оскорбленными» он, по собственному признанию, знал заранее: «1) хоть роман и не удался, но в нем будет поэзия; 2) что будет два-три места горячих и сильных; 3) что два наиболее серьезных характера будут изображены совершенно верно и даже художественно…[XX, 134]. «

Маршак, заметив исключительный талант обэриутов, предложил им попробовать себя в детской литературе: «Но мне показалось, эти люди могут внести причуду в детскую поэзию, ту причуду в считалках, в повторах и припевах, которой так богат детский фольклор во всем мире».

Кленовского и пятая, изданная им в эмиграции, в основном является продолжением прежней творческой линии этого поэта и не вносит никаких изменений и неожиданностей в наше представление о его поэзии <…> Читая его новый сборник, как-то еще яснее, чем прежде, видишь три главных "ноты" в его поэзии, которые, сосуществуя и порой взаимопроникая одна другую, составляют ее основную тональность.

Форма «уличных стихов» кажется Ай Цину очень подходящей для воплощения этой тематики, и он широко использует её в своей поэзии, одновременно пропагандируя её в статьях, убеждая китайских поэтов, что стихи нужно сделать достоянием улицы, чтобы они стали повседневной потребностью членов нового общества, что «трудящиеся — создатели культуры; одна из целей революции и заключается в том, чтобы вырвать культуру из рук привилегированных

Белинский пришёл к выводу: «Жуковский имеет великое историческое значение для русской поэзии вообще: одухотворив русскую поэзию романтическими элементами, он сделал её доступною для общества, дал ей возможность развития, и без Жуковского мы не имели бы Пушкина».

Он характеризует творчество Пушкина на уровне журналистики, критики, текстологии, стиховедения; анализирует технику пушкинской поэзии, отмечая продолжительность обдумывания поэтом замысла и плана произведения и сравнительную быстроту оформления замысла на бумаге.