Цитаты со словом «поток»

На море пустынное, И любит прислушивать, Как волны плескаются, О камни дробимые; То внемлет, задумавшись, Как ветер полуночный Порой подымается, Шумит над дубравою, Качает вершинами Дерев сеннолиственных; То в сумраке вечера (Когда златорогая Луна из-за облака Над рощею выглянет И, сливши дрожащий луч С вечерними тенями, Оденет и лес и дол Туманным сиянием) Играет с наядами По гладкой поверхности Потока дубравного И, струек с журчанием Мешая гармонию Волшебного шепота, Наводит задумчивость, Дремоту и легкий сон; Иль, быстро с зефирами По дремлющим лилиям, Гвоздикам узорчатым, Фиалкам и ландышам Порхая, питается Душистым дыханием Цветов, ожемчуженных Росинками светлыми; Иль с сонмами гениев, Воздушною цепию Виясь, развиваяся, В мерцании месяца, Невидима — видима, По облакам носится И, к роще спустившися, Играет листочками Осины трепещущей.

И наконец просиял небосвод многозвездным убранством: Каждая в небе звезда обрела назначенье, названье, Место в эфире свое, восходы свои и закаты, Меру свою и предел, свой огненный блеск и сверканье, 220 Свой предназначенный путь в окружностях горнего неба, Нет их сонму числа, и свет их пламенно-ясен, Но неспособны они затмить сияние солнца, Тонут они в потоках лучей дневного светила, Меркнут, скрываясь из глаз, сколь ни светлые, — так светозарно 225 Солнце, которое мир из безмерного делает зримым, Солнце, живящее жаром своим небо, море и сушу, Божьих творение сил, — то солнце, которое ходит В двух полушариях сферы небес, покорствуя богу, Богу, что движет миры и над ними грохочет громами, 230 Божьему слову служа, по божьему движась уставу, Солнце,

Проходя мимо этих видений, проходя мимо ночи, Проходя один, уже не держа моих товарищей за руку, Проходя мимо песни, что пела отшельница-птица в один голос с моею душою, — Победная песня, преодолевшая смерть, но многозвучная, всегда переменчивая, Рыдальная, тоскливая песня, с такими чистыми трелями, она вставала и падала, она заливала своими потоками ночь, Она то замирала от горя, то будто грозила, то снова взрывалась счастьем, Она покрывала землю и наполняла собой небеса — И когда я услышал в ночи из далеких болот этот могучий псалом, Проходя, я расстался с тобой, о сирень с сердцевидными листьями, Расцветай во дворе у дверей с каждой новой и новой весной.

Стоит та страна за горой, на гору до самых бровей нахлобучена белая шапка, под шапкой большой великан, у великана в руках молния-пика, на груди золотой щит горит, как огневая заря, крепок сон его и тяжка походка, под чугунной ступней из земли выбивает потоком вода, великан черпает холодную воду сонной рукой и осыпает вниз мелким, звонким дождем, а чуть шевельнется или поворотится во сне с боку на бок, десятипудовые камни посыпятся словно щебенка и ринется меж камней водопад: не вздумай в неуказанный час подойти и поискать пути иль путинки и нарушить его величавый покой… Раз только в год, когда у нас к концу подходят

Из углов долины, из серебристого, сверкающего снега глядели на него души убитых липтовских охотников и медведей… И души польских охотников, засыпанных лавинами, сорвавшихся с вершины, убитых липтовскими пулями… Веселые поляны, на которых играл он… Он играл пастухам, красивым девушкам и старым, суровым бацам… Цветущие лужайки над весенними потоками, где пил он воду среди желтых лилий и ржавого щавеля… Затерянный, как мотылек, залетевший в неведомую глушь… Тихие, уединенные места отдыха на склонах, где под ногами у него бывала пропасть, а над головой, над мягкой травою — тень скал… Каменные охотничьи постели, где во мраке ткались золотые нити его чудесных сказов… Гусли звенят… Это его гусли.

Голова его, ничем не покрытая, была низко опущена и моталась при встрясках на мостовой, а на груди наклонно висела доска с надписью белыми буквами… И вся эта мрачная фигура плыла высоко над толпой, как бы господствуя над стремительным людским потоком… За телегой шел взвод солдат и бежали густые толпы народа… На площадь, конечно, нас не пустили, но лакей Гандыло, который убежал туда за толпой, рассказывал потом в кухне с большим увлечением, как на эшафоте палач уложил «смертоубийцу» на «кобылу», как расправлял кнут и при этом будто бы приговаривал: — Отец и мать тебя не учили, так я тебя научу.

После ж того, как троянцы храбрейшие пали в сраженьи, А из ахеян одни уцелели, другие погибли И на десятое лето разрушен был город Приама 12-15 И на судах в дорогую отчизну уплыли ахейцы, Феб Аполлон с Посейдоном вдвоем меж собой порешили Стену с землею сравнять и направили силу потоков Тех, что с Идейских высот ниспадают и в море струятся: Реса, а с ним Гептапора и Родия, также Кереса, 12-20 Граника и Симоиса с Эзипом и дивным Скамандром, — Быстрых потоков, где много щитов округленных и шлемов Некогда в прахе валялось и гибли бойцы-полубоги.

Морские фарватеры обозначены буями и маяками, и научиться идти по ним сравнительно нетрудно; у рек с твердым каменистым дном русло меняется очень медленно, и можно поэтому изучить его раз навсегда; но проводить суда по таким огромным водным потокам, как Миссисипи и Миссури, — это совсем другое дело: их наносные берега, обваливаясь, вечно меняют свой облик, подводные коряги постоянно перемещаются, песчаные отмели все время изменяют очертания, а фарватеры то и дело виляют и отклоняются в сторону; приходится при любой темноте, при любой погоде идти навстречу препятствиям без единого буйка или маяка, потому что на протяжении трех-четырех тысяч миль этой

Авось их дико<ю> красою Случайно тронут будет он И вот конвоем окружен Во след за пушкою степною — [ступил Онегин] вдруг В предверье гор, в их мрачный круг Он видит: Те<рек> разъяренный Трясет и точит берега, — Над ним с чела скалы нагбенной Висит олень склонив рога; Обвалы сыплются и блещут Вдоль скал прямых потоки хлещут Меж гор меж двух [высоких] стен Идет ущел<ие> — стеснен Опасный путь все уже — уже — Вверху — чуть видны небеса — Природы мрачная краса Везде являет дикость ту же Хвала тебе седой Кавказ Онегин тронут в первый <раз> Во время оное былое!

Вода и льдины ходили уже поверх кустов ивняка, покрывающих дальний плоский берег; там кое-где показывались еще ветлы: верхняя часть дуплистых стволов и приподнятые кверху голые сучья принимали издали вид черных безобразных голов, у которых от страха стали дыбом волосы; огромные глыбы льда, уносившие иногда на поверхности своей целый участок зимней дороги, стремились с быстротою щепки, брошенной в поток; доски, стоги сена, зимовавшие на реке и которых не успели перевезти на берег, бревна, столетние деревья, оторванные от почвы и приподнятые льдинами так, что наружу выглядывали только косматые корни, появлялись беспрестанно между икрами.

Но когда о младших начальниках, строящих войско к бою, говорится: …Подобно как волки, Хищные звери, у коих в сердцах беспредельная дерзость, Кои еленя рогатого, в дебри нагорной повергнув, Зверски терзают; у всех обагровлены кровию пасти; После стаею целой к источнику черному рыщут; Там языками их гибкими мутную воду потока Локчут, рыгая кровь поглощенную; в персях их бьется Неукротимое сердце, и всех их раздуты утробы, — В брань таковы мирмидонян вожди и строители ратей Реяли окрест Патрокла, — то собственно сравнению отведены три строки из десяти: вожди мирмидонян, окружавшие Патрокла, были похожи на волков.

Достиг того, что сознаю нелепость крайностей, отстал от них, а средины-то, разума-то все-таки не добился, и вишу теперь на воздухе, не зная, что́ я и куда несет меня поток жизни, и дела мне нет до того, принесет ли он меня куда-нибудь… Среди всеобщего движения, среди этой вечно трудящейся, без отдыха работающей толпы я совершенный анахронизм: вижу много хорошего, что остается сделать, — и не могу ни к чему приступиться; чувствую всю тягость, всю неестественность своей жизни — и не могу сделать ни шага, чтоб выйти из нее… Право, положение было

После работы мне приходилось обарывать мощь разума, не желавшего покидать приглядевшуюся колею: струение сочинительства, напор требующей воплощения фразы, которого не умеряли часы тягостной темноты, и, даже когда достигался некоторый результат, поток продолжал и продолжал рокотать за стеной, хоть я, прибегая к самогипнозу (обычная сила воли или снотворной пилюли мне больше не помогали), и замыкал сознание в пределах какого-то иного образа либо мысли – но не об Ардисе, не об Аде, ибо с ними на меня водопадом рушилось еще худшее бдение, полное пеней и беснования, безнадежности и желания, сметавших меня в бездну,

Чувства мои к принцессе во всей их чистоте и подлинности исходят из сокровеннейших глубин моего духа, ибо в них исток моей поэзии, и вот для того, чтобы обуздать этот поэтический поток, что бурлит из глубин души моей, чтобы переплавить его в волшебный кристалл, в гранях которого во всей их многокрасочной яркости сверкнут дивные образы моей фантазии, — нет, даже иначе: дабы могучей десницей, подобно меткоразящему Аполлону, натягивать тетиву и выпускать стрелы моих стихов, словно молнии, — вот для этого я и подкрепляюсь, только ради этого и ем отбивные с анчоусовой подливкой и запиваю

Там где пиршествуют Ангелы, где пирует Дух Святой, Там где в синем светит ладане огнь червонно-золотой, Там где кедрами Ливанскими нам упрочен потолок, Где, являя изобилие, смотрит лилия в поток, Где любому сотрапезнику умащенья есть в ларцах, Где в глаза былому безднику смотрят вестники в венцах, Где с восторженностью жаркою вечно вновь глядят глаза, Где вменилась в перстни яркие грозовая бирюза, Где завесы златотканныс весь являют звездный свод, Где летает птица странная и всегда к весне зовет, Где покуда всяк обедает, вечно музыка слышна, А никто-никто не ведает, чей

Бликс брала Пафа за руку, уводила его в уборную, раздевала его донага и, поставив на клеенку, принималась энергически его мыть огромной губкой, обильно напитанной водою; когда мисс Бликс при окончании такой операции, возлагала губку на голову мальчика и, крепко нажав губку, пускала струи воды по телу, превращавшемуся тотчас же из белого в розовое, – глазки Пафа не только суживались, но пропускали потоки слез и вместе с тем раздавался из груди его тоненький-тоненький писк, не имевший ничего раздраженного, но походивший скорее на писк кукол, которых заставляют кричать, нажимая им живот.

Я их увидел — и оне Все были те ж: на вышине Веков создание — снега, Под ними Альпы и луга, И бездна озера у ног, И Роны блещущий поток Между зеленых берегов; И слышен был мне шум ручьев, Бегущих, бьющих по скалам; И по лазоревым водам Сверкали ясны облака; И быстрый парус челнока Между небес и вод летел; И хижины веселых сел, И кровы светлых городов Сквозь пар мелькали вдоль брегов… И я приметил островок: Прекрасен, свеж, но одинок В пространстве был он голубом; Цвели три дерева на нем;

Река катит свои неудержимые воды сквозь дикую чащобу, мимо деревьев, годных разве только на топливо, она сметает по пути целые леса, которые исчезают в бешеном водовороте, увлекаемые потоком, теперь отягощенном землей, что питала их корни, и часто преграждают путь водам, на время меняют русло реки, которая, как бы злясь на сопротивление, заливает и опустошает все окрестности, а пробившись в прежнее русло, повсюду разбрасывает вырванных с корнем лесных властелинов (на их ветви уж никогда не сядут птицы, не вскарабкаются еноты, опоссумы и белки), превращая их в ловушки для смельчаков,

Каждое слово Филиппа наполняло меня чем-то совершенно новым, что, однако ж, увеличивало мои слезы каждую минуту, и помню, что мне необыкновенно хотелось плакать… И гимназия, и мать, и товарищи, и мои заботы, и хозяйские хлопоты, и отец тот, который лез в возок, и отец этот — все это проходило беспорядочною толпою в моем мозгу и гнало потоки слез… Что-то простое и теплое принесла эта сцена в мою душу, которую до этой минуты все приучало ожесточаться, хотя тоже во имя любви… — И не рад, что сказал-то! —

Если весна поздняя и мокрая, то огонь не может распространиться везде, не уходит далеко в глубь степей, и птица бывает спасена; но в раннюю сухую весну поток пламени обхватывает ужасное пространство степей и губит не только все гнезда и яйца, но нередко и самих птиц… Когда огненный ураган пронесется, земля остынет и перестанет дымиться, уцелевшие кроншнепы, иногда далеко отогнанные разливом огня, сейчас возвращаются к своим гнездам, и если найдут их сгоревшими, то немедленно завивают новые, как ближе к старым и непременно на местах или местечках, уцелевших от

В Японии, где светят хризантемы, Как светят в небе звезды в час ночей, В Ниппоне, где объятья горячей, Но где уста для по целуя немы; Где все холмы, как части теоремы, Размерны; где, виясь в полях, ручей Есть часть картины; где поток лучей Златыми явит и стальные шлемы; В Нихоне, в Корне Света, где и свет Как будто не природно безучастен, А с мыслью вместе и сердцам подвластен, – Я видел сон, что каждый там поэт, Что миг свиданья полнопевно страстен, За страстью же – раскаяния нет.

Подобно как волки, Хищные звери, у коих в сердцах беспредельная дерзость, Кои еленя рогатого, в дебри нагорной повергнув, Зверски терзают; у всех обагровлены кровию пасти; 160 После, стаею целой, к источнику черному рыщут; Там языками их гибкими мутную воду потока Лочут, рыгая кровь поглощенную; в персях их бьется Неукротимое сердце, у всех их раздуты утробы, – В брань таковы мирмидонян вожди и строители ратей 165 Реяли окрест Патрокла, слуги Эакида героя, Боем пылая; в среде их стоял Ахиллес бранолюбец, Криком кругом возбуждая коней и мужей щитоносцев.

Кроме того, надобно прибавить, что разговор «о безобразиях» и «возмутительных фактах» почти единственный из разговоров, который общедоступен, открыт для всестороннего обсуждения, договаривается до конца и постоянно имеет свежий и обильный газетный материал, ежедневно сотнями ручьев и речек, газет и газеток, как мутными потоками, разливающийся среди публики поездов, бороздящих Россию; другого разговора, который бы так же без утаек, умолчаний, экивоков договорился до конца и так же бы обильно получил питание, разговора, который бы не заражал, а освежал мысль разговаривающих, я решительно не слыхал и не замечал.

Лонгинову о дарвинисме» (1872) поэт обращается к своему хорошему знакомцу, председателю Главного управления по делам печати, то есть к верховному российскому цензору с ироническими, но полными поистине доброго сожаления словами: С Ломоносовым наука Положив у нас зачаток, Проникает к нам без стука Мимо всех твоих рогаток, Льёт на мир потоки света И, следя, как в тьме лазурной Ходят Божии планеты Без инструкции цензурной, Кажет нам, как та же сила, Всё в иную плоть одета, В область разума вступила, Не спросясь у Комитета.

Толпа все приливает… Резкий крик… по временам плавное причитание, сменяющееся стонами и неистовым, надрывающийся воплем… Легкое облако пыли, пронизанное солнцем, колеблется между рядами берез… Глухой шум, будто от прорвавшегося потока, мерный топот десятитысячной толпы и волны клирного пения, объединяющего весь этот нестройный гул в одно могучее, захватывающее движение, — все это близится, вырастает, охватывает и подымает за собой, между тем как впереди, споря с общею гармонией, бьется какое-то одно жалкое, страдающее и непокорное существо с этим испуганным, надрывающимся голосом… Мне становится жутко.

Головокружительно падали цены на все и на вся, аукционные залы торговали с утра до вечера, — те что были характером потверже и поспокойнее, за сто рублей брали бутылку шампанского, стоившую вчера пять тысяч, почти даром скупали золото, серебро, драгоценные камни, мануфактуру… И среди неудержимого людского потока, стремившегося к вокзалу или к мосту, за Дон, то и дело мелькали озабоченные, взволнованные и полные страха и жадности лица спекулянтов, которые на повозках, на тачках и просто на собственных руках сплавляли вон из города свои пожитки.

Как я любил, Кавказ мой величавый, Твоих сынов воинственные нравы, Твоих небес прозрачную лазурь И чудный вой мгновенных, громких бурь, Когда пещеры и холмы крутые Как стражи окликаются ночные; И вдруг проглянет солнце, и поток Озолотится, и степной цветок, Душистую головку поднимая, Блистает, как цветы небес и рая… В вечерний час дождливых облаков Я наблюдал разодранный покров; Лиловые, с багряными краями, Одни еще грозят, и над скалами Волшебный замок, чудо древних дней, Растет в минуту; но еще скорей Его рассеет ветра дуновенье!

А прямая, как стрела, Долгая улица, ведущая вон из города, к острогу и монастырю, тонет в пыли и слепящем блеске солнца, заходящего как раз в конце ее пролета, и в этом пыльном золоте течет поток идущих и едущих, возвращающихся с рысистых бегов, которыми тоже знаменит город, — и сколько тут франтов из всяких писцов и приказчиков, сколько барышень, разряженных точно райские птицы, сколько щегольских шарабанов, в которых красуются перед народом толстозадые купчики, сидя рядом со своими молодыми женами и сдерживая своих рысачков!

Стол, за который я уселся, стоял в глубокой оконной нише, и отсюда открывался вид на крыльцо гостиницы, а там, словно бы для моего развлечения, не иссякал поток отъезжающих; были там и суетливые и беспечные, и скупцы и моты — в минуту прощания, когда непременно проявляется человеческий нрав, всяк вел себя согласно своей натуре; одних до самого стремени или до дверец кареты провожали чуть не все коридорные, горничные и лакеи, другие отъезжали без единого провожающего, ибо не сумели завоевать ничьего расположения.

Я утверждаю, наконец, что исход борьбы решен и что движение гуманной цивилизации сменилось новым движением, которое также родилось из духа музыки; теперь оно представляет из себя бурный поток, в котором несутся щепы цивилизации; однако в этом движении уже намечается новая роль личности, новая человеческая порода; цель движения — уже не этический, не политический, не гуманный человек, а человек-артист; он, и только он, будет способен жадно жить и действовать в открывшейся эпохе вихрей и бурь, в которую неудержимо устремилось человечество.