Цитаты со словом «печаль»

И вправду ль, только, не дыша, Простерлась Дева, то душа, Что всем любовь, как свет, лила, Вслед радостям печаль нашла, — Гадать не смею; но когда Кругом незнанье, мрак, вражда, Когда все суще лишь извне И мы — лишь тени в зыбком сне, Вот мысль моя; хотя скромна, По размышлении она Приятна будет для ума: Что кажимость — и смерть сама.

Но — и в нем печаль пылала.

Весь божий мир, о Лейла, вся безмерность естества Мою любовь, мою печаль в себе вместят едва!

Умчалась ты, и тихо я грущу; На новый океан, сердитый и безбрежный, Усталую ладью души моей спущу… Ты мило мне, прошедшее родное, Твоя печаль светла, а грусть твоя бледна… Печаль и грусть в далекое былое Ушли, душа усталая одна… Не знаю, сколько бед сулит мне жизнь иная, Не знаю, как широк сердитый океан… Меня гнетет усталость роковая, Глядится жизнь сквозь пасмурный туман… И далее туман всё необъятней, Чем дальше рвусь,

Там — вечереющая даль, Туманы, призраки, виденья, Мне — беспокойство и печаль, Тебе — покой и примиренье.

Так и вы теперь имеете печаль; но я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас.

Марш кишел фаризиями, древними существами; они собирались туда со всех концов Англии, стараясь всеми средствами воздействовать на сознание людей и сказать о своих печалях… Не знаю, слыхали ли вы, что фаризии похожи на цыплят? –

Ведь радость не продлит того, чем счастлив ты бывал когда-то, Как и печаль не воскресит поры, ушедшей без возврата.

Высоко окошко над любовью и тлением, Страсть и печаль, как воск от огня, смягчаются.

Мы рядышком с ним, как двоешка-миндаль, Должны бы делить и восторг, и печаль, А он между тем вечно мрачен на вид, Улыбкой меня никогда не дарит».

Чтоб вечно мчались песни неземные, Чтоб в каждом сердце гасла тишина… Весна 1898 В жаркой пляске вакханалий Позабудь свою любовь, Пусть, не ведая печалей, В смутном сердце плещет кровь.

Уж печалям не пройти».

Лаэрт, позволь мне разделить твою Печаль, – ты в этом не откажешь мне?

Оставь свой плач: печаль есть знак любви, Излишество печали – безрассудство.

Я заиграл на ней: так странно мне подарил певучий звук весеннюю зарю, девчушек и розами покрытый луг, нежданную печаль и нежность, стеснившую смущеньем грудь, как будто беглая улыбка спешит во вздохе потонуть… Грусть и веселье, смех и стоны лились, как будто в полусне, — так, словно женщина внимала неведомо откуда мне… Я розу грустную в тот вечер в задумчивую флейту

Природой серою подсказанные звуки… И вот опять ползут косматые туманы Из северных болот и сумрачных лесов, Покинув нехотя просторные поляны Для тесной суеты шумливых городов… Задернуты с утра какой-то мутной мглою Огромные дома, сады и острова, Гранитные дворцы над смолкшею рекою И в латах ледяных красавица Нева… И снова целый день по улицам туманным Брожу я, затаив в груди печаль свою, И — как больной в бреду — в своем кошмаре странном Ни близких, ни врагов кругом не узнаю… Худые, бледные, измученные лица Повсюду предо мной мелькают; из-за них Глядит в мои глаза туманная столица Зрачками мутными несчетных глаз своих… И думается мне: весь этот город шумный Внезапно заболел, и бред его больной, Сливаяся с моей тоскою многодумной, Звучит во мне

И эту девушку я видел также со стороны, но она оставила во мне также светлое, "радостное" впечатление потому, что та глубокая печаль — печаль о не своем горе, которая была начертана на этом лице, на каждом ее малейшем движении, была так гармонически слита с ее личною, собственною ее печалью, до такой степени эти две печали, сливаясь, делали ее одну, не давая ни малейшей возможности проникнуть в ее сердце, в ее душу, в ее мысль, даже в сон ее чему-нибудь такому, что бы могло "не подойти", нарушить гармонию самопожертвования, которое она олицетворяла, — что при одном взгляде на нее всякое "страдание" теряло свои пугающие стороны, делалось делом простым, легким, успокаивающим

Одно Я знаю: с тайною тоской Глядел я часто на больной, Прозрачный цвет ее лица… И долго, долго без конца, Тонул мой взгляд в ее очах, То чудно ярких, будто в них Огонь зажегся, то больных, Полупогасших… Странный страх Сжимал мне сердце за нее, И над душой моей печаль Витала долго, — и ее Мне было долго, долго жаль… Она страдать была должна, Страдать глубоко, — не одна Ей ночь изведана без сна Была, казалось; я готов За это был бы отвечать, Хоть никогда б не отыскать Вам слез в очах ее следов… Горда для слез, горда и зла, Она лишь мучиться могла И мучить, может быть, других, Но не просить

Не обращая поэтому внимания на надутые негодованием щеки собеседника и не заботясь особенно о том, слушает он меня или нет, я, собственно для того, чтобы доказать, что у меня нет личной причины распускать дурные вести о народе, решаюсь сказать воображаемому собеседнику следующее: — Если вы, — говорю я ему, — печалуетесь о народе с целью выработать для себя пригодную для народного блага нравственную задачу или, говоря еще проще, хотите не даром есть хлеб, вырабатываемый народными руками, — то вам нечего бояться и негодовать на неизбежное и решительно вредно успокаиваться на таких делениях русского общества, как такие три группы: народ, община, деревня — одно; кулаки, грабители — другое; ничего не делающая интеллигенция — третье.

Какие бы маски ни надевал поэт, как бы ни прятал он свое сокровенное, как бы ни хитрил, впрочем всегда «внося в позу денди всю наивность молодой расы», — печали своей он не скроет; когда поэт манерничает, прикидывается шутником, скрывает свою печаль за печальными признаниями, фокусничает, даже наивничает или щеголяет выходками «дурного тона» (а признаки всего этого есть в большей или меньшей степени в «Сетях» Кузмина), и когда при этом мы не только не оскорбляемся и не испытываем надменного желания извинять его, но еще чувствуем к нему благодарность и готовы слушать и освежать его песнями свою душу, — тогда перед нами поэт непреложный,

Пребывая в отдаленном отечества нашего краю, отлученный от твоих ближних, среди людей не известных тебе ни со стороны качеств разума и сердца; не нашед еще, может быть, в краткое время твоего пребывания, не токмо друга, но ниже приятеля, с коим бы ты мог сетовать во дни печали и скорби и радоваться в часы веселия и утех: ибо печаль и скорбь исчисляются днями и годами, веселие часами, утехи же мгновением, – ты охотно, думаю, употребишь час, хотя единый, отдохновения твоего на беседование с делившим некогда с тобою горесть и радовавшимся о твоей радости, с кем ты юношеские провел дни свои.

Ей возражая, ответствовал так Одиссей многоумный: 215 «Выслушай, светлая нимфа, без гнева меня; я довольно Знаю и сам, что не можно с тобой Пенелопе разумной, Смертной жене с вечно юной бессмертной богиней, ни стройным Станом своим, ни лица своего красотою равняться; Всё я, однако, всечасно крушась и печалясь, желаю 220 Дом свой увидеть и сладостный день возвращения встретить, Если же кто из богов мне пошлет потопление в темной Бездне, я выдержу то отверделою в бедствиях грудью: Много встречал я напастей, немало трудов перенес я В море и битвах, пусть будет и ныне со мной, что угодно 225 Дию».

Мир Толстого — это мир, залитый солнечным светом, простым и ярким, мир, в котором все отражения по размерам, пропорциям и светотени соответствуют явлениям действительности, а творческие сочетания совершаются в соответствии с органическими законами природы… Над его пейзажем светит солнце, несутся облачные пятна, есть людская радость и печаль, есть грехи, преступления и добродетели… И все эти образы, трепещущие жизнью, движением, кипящие человеческими страстями, человеческой мыслью, стремлениями ввысь и глубокими падениями, созданы в полном соответствии с творчеством жизни, их размеры, их окраска, пропорции их взаимного распределения отражают точно и ясно, как экран под прямым зеркалом, взаимоотношения и светотени действительности.

Вы вновь звучите мне, забытые мотивы, — И дышат сладостной прохладой на меня Зеленые луга и палевые нивы, И, в сени мирные приветливо маня, Кудрявой головой дремучий лес качает И грезой тихою мне душу обвевает… Молчит моя печаль, утихло в сердце горе, Все боли улеглись, душа чиста, светла… А песнь растет, растет, как в час прилива — море, Исполнена надежд, и света, и тепла… И слышатся мне в ней, полны любви и ласки, О счастии былом чарующие сказки… Вот бедный уголок, где песней соловьиной Катились дни моей исчезнувшей весны… Всё снова предо мной стоит живой картиной, И — мнится мне —

Он вспомнил, как в минуту прощания с княгиней схватил Данусю на руки и как слезы ее катились у него по щекам, вспомнил ее лицо, белокурую головку, ее веночки и песни, ее красные башмаки с длинными носками, которые целовал он перед отъездом, и все, что произошло с минуты их первого знакомства; и охватила его такая печаль, что ее нет поблизости, и такая тоска по Данусе, что он весь ушел в эту тоску, забыл, что находится в лесу, что поджидает зверя, и стал говорить самому себе: "Пойду я к тебе, потому что без тебя мне не жизнь".

Октябрь 1912 Не лукавь же, себе признаваясь, Что на миг ты был полон одной, Той, что встала тогда, задыхаясь, Перед редкой и сытой толпой… Что была, как печаль, величава И безумна, как только печаль… Заревая господняя слава Исполняла священную шаль… И в бедро уперлася рукою, И каблук застучал по мосткам, Разноцветные ленты рекою Буйно хлынули к белым чулкам… Но, средь танца волшебств и наитий, Высоко занесенной рукой Разрывала незримые нити Между редкой толпой и собой, Чтоб неведомый северу танец, Крик Handá и язык кастаньет Понял только влюбленный испанец Или видевший бога поэт.

Спать ночью, зевать днем, видеть, что все из чего-то хлопочут, чем-то заняты, один – деньгами, другой – женитьбою, третий – болезнию, четвертый – нуждою и кровавым потом работы, – видеть вокруг себя и веселье и печаль, и смех и слезы, видеть все это и чувствовать себя чуждым всему этому, подобно Вечному жиду, который среди волнующейся вокруг него жизни сознает себя чуждым жизни и мечтает о смерти, как о величайшем для него блаженстве; это страдание, не всем понятное, но оттого не меньше страшное… Молодость, здоровье, богатство, соединенные с умом, сердцем: чего бы, кажется, больше для жизни и

И однако же я не злой, я бы хотел быть хорошим и даже очень хорошим, я люблю слезы в глазах других, потому что и я плачу иногда; я бы хотел, чтобы моя печаль распространялась на всех, чтобы, наконец, и я не отчаивался больше… С этими словами, высказанными с энтузиазмом задетого за живое человека, он обхватил обворожительный бюст Манон, наклонил ее к себе так, что его губы могли касаться бледной розы растроганной куртизанки, и сказал ей нежным, чуть слышным, удивительно трогательным голосом: — Я никогда не осмеливался тебе сказать, что ты мое будущее счастье, потому

Это — не камни, не звери, нет, это люди, — каждый поодиночке, как винты, гайки и поршни на фабрике, находящейся без работы, томящиеся в обилии и тяготе своих крошечных печалей и забот, без умолку толкущиеся в своих выше головы кажущихся горестях; но между всеми ими нет ничего связующего, нет этого приводного ремня, который, связывая отдельное колесцо с общим механизмом, ставил бы мои печали и желания в связи с печалями и желаниями соседей и, сливая их, ставил бы над всеми нами общие, понятные всем одинаково и одинаково обязательные цели. «

Мне очень нравится здесь, очень… Над долиной, верстах в двух от хутора, куда я пришел на закате, я сел, снял шляпу… Сквозь слезы я смотрел вдоль, и где-то далеко мне грезились южные знойные города, синий стенной вечер и образ какой-то женщины, который слипался с девушкой, которую я любил, но дополнял ее своею таинственностью и той детской печалью, которая была в глазах маленькой женщины на баштанах… 1901 В гостиной наступило на минуту молчание, и, воспользовавшись этим, она встала с места и как бы мельком взглянула на меня. —