Цитаты со словом «песня»

Он от Елагина, от парка, где весла гнутся от воды, где лето надышало жарко в деревья, в песню и пруды, в песок, раскиданный по пляжу, в гирлянд затейливую пряжу, в желающие цвесть сады… Оно приносит населенью зеленые свои дары, насквозь пропахшее сиренью, сиреневое от жары, и приглашает птичьим свистом в огромные свои сады, все в новом, ситцевом и

Я твоих несчастий не боюсь, Но на всякий случай твой угрюмый Оставляю песенку про Русь: Запевая, обо мне подумай, И тебе я в песне отзовусь… Быть поэтом – это значит то же, Если правды жизни не нарушить, Рубцевать себя по нежной коже, Кровью чувств ласкать чужие души.

И первый зов души мне будет приговор Седеющих веков меня покинет взор, И в мир вернусь один — для песни одинокой 27 августа 1900 Прислушайся к земле в родных полях» Тебя овеет чуждыми странами, Но вместе родственный обнимет некий страх.

Он не был политическим деятелем, — писал Джавахарлал Неру о Тагоре, — но он слишком близко принимал к сердцу судьбы индийскою народа и слишком был предан его свободе, чтобы навсегда замкнуться в своей башне из слоновой кости со своими стихами и песнями… Вопреки обычному ходу развития, по мере того как он становился старше, он делался более радикальным в своих взглядах и воззрениях».

Но и не выходя из личного круга, Есенин находил меланхолическое и трогательное утешение в предчувствии скорого своего ухода из жизни: И, песне внемля в тишине, Любимая с другим любимым, Быть может, вспомнит обо мне, Как о цветке неповторимом.

Мы обнялись и расстались… Бедный странник знал не только скитанья и песни, серые птицы не давали ему спать, и не только спать, они волочили свои крылья по его стихам, путали его мысли и мешали жить.

И первого Меня повесить нужно, Скрестив мне руки за спиной, За то, что песней Хриплой и недужной Мешал я спать Стране родной.

И шумы лесные, И говоры птичьи, И бедной природы Простое обличье; И стежки, где в поле Босой я ходил С пастушеским ветром Один на один; И песни, и сказки, Что слышал от деда, И все, что я видел, Что рано изведал, — Я в памяти все Берегу, не теряя, За тысячу верст От родимого края.

И в нашем сознании скорбь острая и совсем еще свежая умеряется мыслью, что этот прекрасный и неподдельный поэт по-своему отразил эпоху и обогатил ее песнями, по-новому сказавши о любви, о синем небе, упавшем в реку, о месяце, который ягненком пасется в небесах, и о цветке неповторимом – о себе самом.

И тихо под шепот речки, Прибрежному эху в подол, Каплями незримой свечки Капает песня с гор: «Слава в вышних богу И на земле мир!

Много их с детства запомнил раджа и привязался к певцу поневоле: Песни о тучах в дождливые дни, песни весеннего праздника Холи{22}… Песню «Агомони»{23} пел Борджолал осенью, в праздник веселый Биджойа{24}.

Иду на помощь к рыбакам, Катаюсь с ними в челноке, Брожу с ружьем по островам То, как играющий зверок, С высокой кручи на песок Скачусь, то берегом реки Бегу, бросая камешки, И песню громкую пою Про удаль раннюю мою… Тогда я думать был готов, Что не уйду я никогда С песчаных этих берегов.

Голосовкера Гимн Вакху Я Вакха видел, — верьте мне, правнуки, Учил он песням в дальней расселине, И нимфы-ученицы, вторя, Всё озирались на уши фавнов.

В блеске черных глаз играли У нее и свет и тени — Свет улыбки, тени гнева; Смех ее звучал как песня, Как поток струились косы, И Смеющейся Водою В честь реки ее назвал он, В честь веселых водопадов Дал ей имя — Миннегага.

Я еще тогда был ребенок, Но под бабкину песню вскок Он бросался, как юный тигренок, На оброненный ею клубок.

Ты мне пой, ну, а я с такою, Вот с такою же песней, как ты, Лишь немного глаза прикрою — Вижу вновь дорогие черты.

Вот и облако расступилось, вот и Америка, а сестры нет, и той Америки нет, о которой думалось так много над тихою Лозовою речкой и на море, пока корабль плыл, колыхаясь на волнах, и океан пел свою смутную песню, и облака неслись по ветру в высоком небе то из Америки в Европу, то из Европы в Америку… А на душе пробегали такие же смутные мысли о том, что было там, на далекой родине, и что будет впереди, за океаном,

Вот скачет удалая тройка; борода лихого возничего покрыта пушистым инеем; путник глубоко забился в кибитку в своей тяжелой шубе; колокольчик надрывает ему сердце своим утомительным звоном; ямщик дает вздохнуть родимым – медленно идут они; он затягивает заунывную песню; впереди ничего – только бесконечная снежная скатерть сливается вдали с свинцовым небом… Да, тут необходима заунывная, протяжная песня ямщика – душа упивается полнотою собственной грусти, ей так привольно в однообразной мелодии этих задушевных звуков: Что-то слышится родное В долгих песнях ямщика: То разгулье удалое, То сердечная тоска… Присовокупите ко всему этому медленное, тяжкое, испытательное историческое развитие Руси: междоусобия и темное владычество татар, которые приучили русского крестьянина считать свою жизнь, свое поле, свою жену, и дочь, и все свое скудное достояние, считать их чужою собственностию, которая ежеминутно готова отойти

Икария дочь многоумная: вместе сошли с ней Две из служанок ее; и она, божество меж женами, В ту палату вступив, где ее женихи пировали, Подле столба, потолок там высокий державшего, стала, Щеки закрывши свои головным покрывалом блестящим; Справа и слева почтительно стали служанки; царица С плачем тогда обратила к певцу вдохновенному слово: «Фемий, ты знаешь так много других, восхищающих душу Песней, сложенных певцами во славу богов и героев; Спой же из них, пред собранием сидя, одну; и в молчанье Гости ей будут внимать за вином; но прерви начатую Песню печальную; сердце в груди замирает, когда я Слышу ее: мне из всех жесточайшее горе досталось; Мужа такого лишась, я всечасно скорблю о погибшем, Столь преисполнившем славой своей и Элладу и Аргос». «

Не видит никто и не слышит, Что шепчет в тумане ковыль, Как лес головою колышет И сказкой становится быль… Сидят и грустят о старинке, Угрюмо глядят старики, Как по полю, словно ширинки, Туманы постлались с реки… И часто они отирают Очей устаревших слюду, И тихо заря догорает В далеком, небесном саду… И может, что было недавно — Давно только песни и сны, И синие очи Дубравны Слились с синевою весны… Снова лес за туманами, То туман над полянами Али дым от кадил… Вот иду я дорожкою, В мягком мху меж морошкою, Где когда-то ходил… Вот и речка журчащая Льется чащею, чащею, Словно в чащу маня,— Снова, снова я маленький: Цветик миленький, аленький, Аль не помнишь меня?

В Чагодуе был сегодня базар, и вдоль коновязи у трактира Ивана Иваныча Петухова, густо набившись, стояли телеги и дроги, задравши высоко к небу оглобли, в передках лошади сено смачно жевали, а в трактире слышались ругань и брань, и из форточки клубом валил серый, густой, как снятая сметана, смешанный с махорочным дымом пар, и в пару разгульная песня: Ах, мне не надо бы коровы с молоком, Эх, лучше дай-ка мне кисет с табаком… — Пойдем, Миколаша, — тычет кнутом Петр Еремеич и трактир, — небось чайком угостишь… — Пойдем, половинку раздавим, — Зайчик ему говорит… — Дело, у Петуха хороша самогонка… Два раза водили в тюрьму, да за эту водичку не толь из тюрьмы — с того свету отпустят… Вошел Петр Еремеич в трактир,

Безголосый соловей, у которого отнята песня; и танцовщица, которую покинул любимый; и женщина, теряющая сына; и та, у которой умер сероглазый король; и та, у которой умер царевич — Он никогда не придет за мною… Умер сегодня мой царевич, — и та, которой сказано в стихах: «вестей от него не получишь больше», и та, которая не может найти дорогой для нее белый дом, хотя ищет его всюду и знает, что он где-то здесь, – все это и осиротелые души, теряющее самое милое, и, полюбив эти осиротелые души, полюбив лирически переживать их сиротские потери, как свои, Ахматова именно из этих сиротских потерь создала свои лучшие песни: Одной надеждой меньше стало, Одною песней больше будет.

Прощайте, маленькие девочки, так страстно льнущие к мальчикам; среди вас я провела такие счастливые годы; прощай, узкий и темный двор — царство тишины и тайн; прощай, бедная мебель; не знаю, куда тебя судьба забросила, а, может быть, ты, как и я, в этот момент стонешь и сожалеешь о прошлом; прощайте, прелестные женщины, девицы, полудевы, услаждавшие песнями мой слух и заполнявшие мою тоску такими чудными звуками; прощайте, сударыни; прощай, прелестная дама с карими глазами, которую я любила от всей души; прощай, милашка Андре; тебе мой хозяин уделял много сокровищ своей души и кое-что еще; прощай, дорогая Ивонна, ставшая законной супругой моего хозяина; не делай его рогоносцем, он тебе доверяет, и к тому же бесполезно обманывать такого

Я вновь пришел к тебе, родная сторона; Пришел измученный, с поникшей головою, Но радостью немой душа моя полна, Той тихой радостью, той светлой тишиною, Что веют в полумгле румяных вечеров С обрывов и низин днепровских берегов, Где в светлой глубине души моей впервые Два звука родились, согласные, родные, Как два подземные ключа, — И песня первая, свежа и горяча, Зажглась в моих устах, вскипела под перстами И брызнула со струн звенящими струями… О родина моя, недаром же душой Стремился я к тебе… Я помню вечер ясный, Когда лишь в первый раз прощался я с тобой,— Безбрежной пеленой, цветущей и прекрасной, Лежали вкруг меня родимые поля; Широкого Днепра зеркальная струя, Озарена вдали румяною зарею, Звенела под

Евтихий также собирался; но Илья Потапыч, который сам должен был присутствовать на празднике, отсоветовал ему: — Когда в здешних поганых фряжских обычаях к питию пьянственному мужи и жены в гнусных личинах и машкерах сойдутся, тут же приходят и некии кощунники, имея гусли и скрипели, и сопели, и бубны, бесяся и скача, и скверные песни припевая: каждый муж чужой жене питие подает с лобзанием, и тут будет рукам приятие и злотайным речам соплетение, и связь диавольская… Не столько, впрочем, из боязни соблазнов, сколько потому, что хотел в уединении поработать над новою иконою «Всякое дыхание да хвалит Господа», Евтихий остался дома один, сел на свое обычное место у окна и принялся за работу.

Твоим рыданиям внимая, Мне будет сладко умирать… И к новой жизни улетая, С тобою буду я рыдать… 3 мая 1899 Воспоминанье жизни сонной Меня влечет под сень аллей, Где ночи сумрак благовонный Тревожит милый соловей… Туда, где мы молились жарко, Где милый профиль, серых глаз Зарница, вспыхивая ярко, Мне выдавала всякий раз… Туда, где мы, в года былые, Любили песни напевать И эти песни молодые Ночному небу поверять… И нас тогда во мрак манило Затем, что где-то в небесах И на земле безмолвной жило Блаженство в звездах и цветах, А каждой вспыхнувшей зарнице Могли про тайны говорить И эти тайны — небылицы — Самим подслушать… и любить!

И так вокруг тебя Отчаянье и стон… И так тюремной двери Не замолкает скрип, и родина, любя, Не может тяжкие оплакивать потери… Нет, не ищи ее в дыхании цветов, В мерцаньи ярких звезд полуночной порою, В святых словах молитв, в тиши родных лесов И в песнях соловья, гремящих за рекою… Там умерла она для черствых наших дней, Прошло владычество безжизненной природы: Поэзия теперь — поэзия скорбей, Поэзия борьбы, и мысли, и свободы; Поэзия в стенах кипучих городов, Поэзия в труде за лампою ночною… Тоска гнетет меня и жжет неутомимо, Что день — то всё душней, всё тягостней дышать, И с пестрой суетой, мелькающею мимо, Не властен я души,

Сперва, наверное, это были просто грамотеи, которые могли постичь удивительную премудрость — записать остроугольными знаками текст, а потом по складам прочесть-расшифровать его слушателям, текст, который постепенно становился таким необходимым, что во многих частных домах при раскопках мы находим клинописные таблички с записью какой-нибудь песни (видимо, чуть ли не в каждой семье был хоть один такой «грамотей»), затем это писец, ученик «эдуббы» (шумерской школы), который сам сочиняет, то ли как упражнение, то ли для своего удовольствия, текст любовной ссоры, полный живых интонаций и искреннего чувства, и, наконец, это вполне образованный человек, который уже один, не «с листа», но глазами только, «про себя», и, наверное, не

Гершензоном с тем пониманием и вкусом, с которым этот странный еврей-библиофил «охорашивает» старых и полузабытых русских писателей, над которыми, кажется, уже и могила заросла травой… Но он их любит, этот черненький еврей-талмудист (по виду); как ведь собрал же незабвенный Шейн обрядовые русские песни, русские и белорусские, с таким прилежанием, с такой очевидной любовью, в таком множестве вариантов, что просто руками разводишь… Будущий библиограф XXI столетия напишет когда-нибудь целую монографию о том, как и почему привязались эти евреи — народ, казалось бы, до того нам чуждый, враждебный, — к русским могилам, к русским погостам, к пожелтевшим старым тетрадочкам книгохранилищ, к старопечатным русским книгам… Любопытное будет

Помню, как мягко и беззаботно шумел летний ветер в шелковистой листве березы, путая эту листву и склоняя до самых колосьев тонкие, гибкие ветви; помню солнечное утро на Троицу, когда даже бородатые мужики, как истые потомки русичей, улыбались из-под огромных березовых венков; помню грубые, но могучие песни на Духов день, когда мы с закатом уходили в ближний дубовый лесок и там варили кашу, расставляли ее в черепках по холмикам и «молили кукушку»быть милостивой вещуньей; помню «игры солнца»под Петров день, помню величальные песни и шумные свадьбы, помню трогательные молебны перед кроткой заступницей всех скорбящих, -в поле, под открытым небом .