Цитаты со словом «отравить»

Он во всей его потрясающей силе отравил ядом знойной похотливой любви этого ребенка, и мог теперь пожинать плоды рук своих.

Было неудержимое желание проглотить эту штуку, не жуя; однако, боясь отравы, я медленно ворочал ягоду языком во рту; горький и затхлый вкус плода заставил выплюнуть эту гадость.

Болиголов, наркоз, с противным духом, — Воронковидный венчик белены, Затерто-желтый, с сетью синих жилок, — С оттенком Буро-красным заразиха, С покатой шлемовидною губой, — Подобный пауку, офрис, с губою Широкой, желто-бурою, и красной, — Колючее создание, татарник, Как бы в броне крылоподобных листьев, Зубчатых, паутинисто-шерстистых, — Дурман вонючий, мертвенный морозник, — Цветы отравы, хищности и тьмы, — Мыльнянка, с корневищем ядовитым, Взлюбившая края дорог, опушки Лесные и речные берега, Места, что в самой сущности предельны, Цветок любимый бабочек ночных, — Вороний глаз, с приманкою из ягод Отливно-цветных, синевато-черных, — Пятнадцатилучистый сложный зонтик Из ядовитых беленьких цветков, Зовущихся — так памятно — цикутой, — И липкие исчадия Земли, Ужасные растенья-полузвери, — В ленивых водах, медленно-текущих, В затонах,

Отец обладает моею жизнью… но знайте, что если бабушка будет укорять в неблагодарности, если она станет показывать глазам моим все свои попечения о моей юности, все свои благодеяния, всё, чем я ей обязан, если она будет проклинать меня за то, что я отравил ее старость, сжег огнем терзаний седые ее волосы, за то, что я оставил ее без причины, если наконец я сам иссохну от раскаяния, если я буду отвергнут за это преступление небом и землею, если тогда я прокляну вас отчаянным языком моим… если… о, берегитесь, берегитесь… вся свинцовая тягость греха сего погрязнет на вас… Откажитесь от вашего свидетельства, оно ложно, спасите

И паки мати его (Мих(аила) Федорыча) и отец посласта к датцкому королю о поимании дщери его за царя; король же отказа: «преже сего брата моего имали к вам на Русь, при царе Борисе, а хотел за него дати дщерь свою Ксению — и приехав к Москве часу не жил тут, отравою уморили его; тако же и дщери моей сотворите ныне», и отпусти послов… И хоте послати по нею царев отец; и поведаша ему, яко царица испорчена есть, не плодна и болна, и много испытание бысть о сем, кто тако сотвори над нею?

Протирая глаза, ероша волосы, Распопов с трудом соображал, в чём тут дело: «…многочисленные соучастники сего преступника за границей и даже в России намерены освободить его, а в случае неудачи отравить, ибо опасаются, чтобы он при допросе не открыл, если будет передан русскому правительству, преступные замыслы как своих соотечественников, так и заграничных злоумышленников, а потому предписываю немедленно по принятии важного государственного преступника: 1) наложить на него ручные и ножные железа, 2) усилить охрану с 12 до 20 человек нижних чинов, выбранных вами, 3) везти преступника, никому не открывая его имени, без

Но все это осталось тщетно: ненавистный мне отец вождя их Аспарух уничтожал все эти препоны: мудрость его, которой и сам я не могу не удивляться, низложила мои происки, он истребил яд приготовленной отравы и преобратил его в здоровую поросль; он принуждал расступаться воздвигаемые мною на пути непроходимые горы, принуждал их давать свободные пути; возбуждаемые бури и громы прогонял он в необитаемые пустыни, а внушенную в народы ненависть укрощал он мечом, провождаемым победами и добродетелью, так что враги русов делались добровольно либо их союзниками, либо данниками.

Галерея мужских, портретов (скорее именно портретов, нежели характеров) выстраивается в бунинских рассказах, написанных главным образом в 1916 году., Далеко не все познали сладкую отраву любви, — разве что капитан из «Снов Чанга» и еще, пожалуй, странный Казимир Станиславович, стремящийся убить себя, после того как последним взглядом проводил под венец прекрасную девушку, которая даже не подозревала о его существовании иг которую он, очевидно, беззаветно любил, подобно Желтков у из «Гранатового браслета» Куприна… Старый же архивариус, по прозвищу Фисун, из рассказа «Архивное дело» не только ни о

И в сердце снова Воскресли грезы прежних дней Погибшей юности моей, Волненья счастья прожитого… Внимая ласковым словам, Я говорю спасибо вам За этот луч среди ненастья, Он дорог мне… Ноябрь 1891 Ницца (Романс) Томимый горем и тоскою, Изнемогающий в борьбе, Послать хотел бы я порою Упрек язвительный тебе За то, что жизнь мне отравила, Что веру в счастье и людей Ты, беспощадная, убила В душе измученной моей; За то, что сгибли дорогие, Восторга полные, мечты И все надежды молодые, Как бурей смятые цветы.

Если разбойники ночью сидят по засадам в теснинах Или по хищным волнам пират скитается в море, Даже сильнейших бурь не боясь в непогожее время, — 75 Это велит им корысть; а если в роскошестве наглый Прелюбодей умышляет на жизнь человека и мужа (Подан последний обед; изменница с мужем пирует, В сладкий ему бокал налив смертоносной отравы; Радуясь, он погибает), — здесь тоже надежда на прибыль 80 Руководит преступленьем: когда безнаказанно похоть Жаждет грешить, то она устраняет блюстителя права — Губит коварно его виновный.

Я был там опять недавно, я видел эту старую березу, она еще жива, и на ней уцелела метка вашего роста, которую я вырезал, когда мне было пятнадцать, а вам было двенадцать… Как ты была хороша тогда, как ты была чиста тогда, Мари… как ты доверчиво смотрела на меня своими голубыми очами… Мари, Мари… ты была моею, и ты отравила мою жизнь, Мари, и ты заставила меня проклинать жизнь, проклинать доверчивость, твою, мою доверчивость.

Болтовня этого негодяя и нескладные объяснения внушили мне подозрения, и, в полной уверенности, что замышляется какое-то преступление, я дать-то отраву дал, но, предвидя в будущем возможность допроса, предлагаемую плату не тотчас принял, а так ему сказал: — Чтобы среди тех золотых, которые ты мне предлагаешь, не оказалось случайно негодных или фальшивых, положи их в этот мешочек и запечатай своим перстнем, а завтра мы их проверим в присутствии какого-нибудь менялы.

Мы обнаружим там собак охрипших свору, Облаивающих страну, Зовущих города к всеобщему раздору И накликающих войну; Отыщем скользких змей, что гения задушат, Едва расправит он крыла, И жалом клеветы отравят и разрушат Надгробье мертвого орла; Найдем обжорливых, драконовидных гадин, Что за червонец иль за грош Пускают по миру, распространяют за день Потоком льющуюся ложь; Мы табуны страстей продажных обнаружим, Всё осквернившие вокруг, Которые живут и действуют оружьем Клыков и загребастых рук.

Мы тронулись… Тройка плетется, Никак не найдет колеи, А сердце… бубенчиком бьется Так тихо у плотной шлеи… Не мастер Тира иль Багдата, Лишь девы нежные персты Сумели вырезать когда-то Лилеи нежные листы, С тех пор в отраве аромата Живут, таинственно слиты, Обетованье и утрата Неразделенной красоты, Живут любовью без забвенья Незаполнимые мгновенья… И если чуткий сон аллей Встревожит месяц сребролукий, Всю ночь потом уста лилей Там дышат ладаном разлуки.

Скитская клюква… раскольники брынских лесов… если не могли словом убеждения склонить на свою сторону им, почему-либо, нужного ч «елове» ка и обратить в свою веру, то… давали этому ч «елове» ку клюкву, напоенную некоторою отравою, к «ото» рую если кто съедал, то получал желание итти в брянские скиты, а когда съевший оную видел огонь, то в исступлении бросался в него, так как здесь представлялся ему рай… Стр.

Во-первых, и в Испанию и в Англию доносились свежие веяния из Nuero Mundo, из таинственной Атлантиды, возникшей среди Океана перед жадными взорами неукротимых искателей нового, из страны, которая бросила в Европу золото, драгоценные камни, странные растения, причудливых зверей, людей, похожих на демонов, необычные легенды, страшную болезнь, отравившую человечество, и жажду новых открытий, жажду власти, рознь, состязание, опьяненье достигнутым, влюбленность в ненасытную силу своей личности, которая кричит: «Мало!

Да и что, казалось бы, между ними общего: ясный русский поэт-философ, глубочайший христианин, светло и пламенно прошедший не очень долгую жизнь свою, светло умерший; оставивший после себя дело, которому предстоит будущее; и — неврастенический юноша, венский еврей, способный погти до гениальности, эрудит, и чувственник, написавший две книги (из которых одна уже несла в себе отраву, а другая никому неизвестна) и, наконец, в 23 года столь бесславно погибший. «

Ты обещал сдержать неистовое слово Темнела улица вечерний топот рос Обыденная муть вливалась в сердце ново А где то веяли кристаллы рос Отравы мучили и сумерки томили Искал доверчивых и пригвожденных глаз Неслись далекие устало ныли мили Под грохот рухнувших испепеленных ваз И что же как всегда над четким парапетом Вдруг встала смерть свой остов обнажив А медленный закат ложился тонким светом В глухие болота испепеленных нив.

Нежная грация пусть сплетает весенние стоны, Пусть целомудрие чистое, строгого мужа отрада, Пестрые рвет цветы по лугам и венки завивает, Лилии в них сочетав с гиацинтом, фиалкой и розой, 45 Пусть ее щеки горят розоватым жемчужным румянцем, Пусть в ее сардском меду кипят ситифийские травы — Так идалийский юнец сливает усладу с отравой, Роза шипами грозит, в сиропе таится лекарство, И защищает пчелиное жало пчелиные соты.

Хищный тип это тот, — остановился он вдруг в ярости, — это тот человек, который скорей бы отравил в стакане Багаутова, когда стал бы с ним «шампанское пить» во имя приятной с ним встречи, как вы со мной вчера пили, — а не поехал бы его гроб на кладбище провожать, как вы давеча поехали, черт знает из каких ваших сокрытых, подпольных, гадких стремлений и марающих вас самих кривляний!

О, не скрывайтесь — вы полны борьбы, Сестра Стыда, в вас есть Вражда глухая; В ваш ум взгляните — книга в нем судьбы, — Там имена и тьма в них роковая, В них множество зеркал для одного; Но черный дух, что, обмакнув в отраве, Железное перо, для своего Бессмертья, о своей там пишет славе, Безвредным был бы, если б у людей В сердцах берлоги не нашел своей.

По его словам, его позвал к себе молодой человек, возмущенный неприступностью своей мачехи, и, чтобы отомстить за оскорбление, поручил ему убить ее сына, обещая щедро заплатить за молчание, а в случае отказа грозил смертью; что юноша передал ему собственноручно приготовленную отраву, но затем взял обратно, боясь, как бы он, не исполнив поручения, не сохранил кубок как вещественное доказательство, и сам потом дал яд мальчику.

Но на радость нам не внемлют, Нас не знают, стража дремлет, И живем мы в одиночку Средь пустых земель и диких, Так далеки и презренны Незаметны для великих, Телеса засунув в бочку… От змеи берем отравы, Желчь и печень прячем в травы, А зачем — то сами знаем… Но порой мы их съедаем… Ком растет ледяной, Где то слышен зверя вой — Наверху иль под землей?

Но зато и себя я не стану пытать, Чтоб не вызвать сомнений невольно; Я люблю твои песни и речи слыхать, Мне с тобою легко и свободно дышать, Мне отрадно с тобой — и довольно… А наскучу тебе я, скажи… Не жалей Отравить мою душу тоскою; Мне не нужно неволи и жертвы твоей, В жизни много и так бесполезных цепей — Что за радость быть вечно рабою?

Но со временем это злобное наваждение прошло, и я решился жить, но облечься в угрюмство, как Король в пурпур; никогда в жизни не улыбаться; превращать каждый дом, порог которого я переступлю, в дом скорби; заставить своих друзей медленно шествовать рядом со мной, словно в траурной свите; доказать им, что истинный тайный смысл жизни — в меланхолии; отравить их неведомой печалью, ранить их своей собственной болью.

Мученье мне было, да и только; возьмешь на тарелку — и противно и страшно; так и думаешь, что яда съешь — да еще и яд-то невкусный; вот уж я на хитрость пустился: режу, режу да развожу на тарелке, — а отвернется хозяин — иное и под стол; а он-то чествует, да угощает, да еще подсмеивается… — Так-то вы, батюшка, думаете, что мы отравить вас хотим.

Двуличием, которое отравит Само дыханье нежных детских губ И, въевшись в разум, мозга не оставит, Пока в могилу не опустят труп, Твоею преисподней, где злодейства Готовятся во тьме в урочный час Под пеленою лжи и фарисейства, В которых ты навек душой погряз, Твоею злобой, похотью звериной, Стяжательством и жаждой слез чужих, Фальшивостью, пятнающей седины, — Защитой верной грязных дел твоих, Твоим глумленьем, мягкостью притворной,

И, красноватыми костяшками белой руки отведя с виска бронзово-черные волосы, она гордо и напевно, будто принцесса, рассказывающая, как ее ставшему лишним любовнику поднесли кубок с отравой, принялась подсчитывать свои чудовищные очки – между тем как Люсетта, поначалу уставившаяся на Вана в немом негодовании на лишенную всякой справедливости жизнь, еще раз проехалась глазами по доске и с новой надеждой завопила: – Это же название!

В кінці греблі шумлять верби, Що я посадила,— тоскливо-протяжно рассказывала она — и прибавляла, понижая голос, твердо и безнадежно: Нема мого Миленького, Що я полюбила… И в одиночестве, медленно испила Наташка первую, горько-сладкую отраву неразделенной любви, перестрадала свой стыд, ревность, страшные и милые сны, часто снившиеся ей по ночам, несбыточные мечты и ожидания, долго томившие ее в молчаливые степные дни.

Ты сможешь понять, какая настала перемена — не в уставе, потому что он утвержден железными правилами, но в самом духе, который использует устав как свое внешнее выражение, если я скажу тебе, что, выйди я отсюда в мае прошлого года, как мне хотелось, я покинул бы тюрьму, ненавидя ее и всех ее работников такой жгучей ненавистью, что она отравила бы всю мою жизнь.