Цитаты со словом «направление»

Двадцатого января мы покинули Самаргу и направились к Сихотэ-Алиню, на ключик Сололи, который имеет общее направление от северо-запада к юго-востоку и в нижней своей части протекает по местности совершенно равнинной, среди густого хвойного леса плохого качества.

Мелкая, утомительная, копеечная хлопотня и возня с своим добришком, с дележом земель, лугов, доведенная, кстати сказать, до артистического совершенства и правильности, — вот в чем деревня может быть полным хозяином и в чем она может распоряжаться на всей своей воле, обдумывая эти мелочи сколько угодно, разрабатывая вопрос о твоем и моем — сколько угодно, и, надо сказать правду, эта односторонность направления общественной крестьянской мысли сузила и как бы даже задушила крестьянский мозг на копейке серебром, приковала его крепко-накрепко к каждой тряпке, к каждому дырявому лаптю, так как над правильностью распределений этих тряпок и лаптей между сочленами деревенского общества — весь запас свободного крестьянского мышления… Глядя на эту сухую, микроскопическую возню крестьянского ума над участью каждой собственной и чужой щепки, можешь, правда,

Ввиду такого состояния умов в Европе многие в России, «убедившись в неудовлетворительности европейской образованности, обратили внимание свое на те особенные начала просвещения, не оцененные европейским умом, которыми прежде жила Россия и которые теперь еще замечаются в ней помимо европейского влияния», начались живые исторические разыскания в этом направлении, сличения, издания… Впервые после полутораста лет, обратив испытующий взор внутрь себя и своего отечества, русские ученые, говорит Киреевский, с изумлением увидели, что «почти во всем, что касается России, ее истории, ее народа, ее веры, ее коренных основ просвещения» и живых следов этого просвещения на прежней русской жизни, на характере и уме народа, — «почти во всем они были до сих пор

В присутствии Артно Грэндаль сделал множество обезьяньих прыжков и сальто-мортале на бедренной кости (tibia), получил растяжение жил, упавши на локти (cubitus), блуждающий взор, характерный при бешенстве, от слушания результатов баллотировки, сообщенных но беспроволочному телеграфу в газете «Petit Niçois»… Он, наконец, испустил последний вздох, раскрыв широко глаза по направлению к сенату; к счастью, смелый гражданин из числа странствующих граверов, невзирая на опасность, подобрал мозг, завернул его в тряпку и отправил в институт Пастера, чтобы определить его бешенство; после исследования мозг будет помещен в банке со спиртом, классифицирован как редкостная рыба, нечто среднее между штокфишем и лягушкой, и поставлен в музей поистине естественной истории Ниццы.

Нигилистами» он звал просто людей, которые ничего не знают, ни на чем не основываются в искусстве и жизни, ну, а ведь наши нигилисты знают пять книжек и на них основываются… Надоумко повел странные по плану и по содержанию беседы с просвирнями, корректорами типографий и иными выводимыми им лицами о пустоте литературного направления, нещадно восставал, больше, впрочем, из угождения старцам, на Пушкина, в чем, конечно, никто ему не сочувствовал, на Полевого и его поверхностность, в чем уже многие ему сочувствовали, на праздношатание мысли и чувства… Затем, рядом статей под псевдонимом Надоумки завоевавши себе известность, а диссертацией» «De poёsia romantica» – степень доктора философии и кафедру, Н.

Мы знаем теперь из этих воспоминаний, что в молодости он был большим забавником и балагуром; мы знаем, что уже и в молодости он не любил говорить о мыслях и чувствах, наиболее занимавших его душу, стараясь шутками придать разговору легкое, смешное направление, отклонить разговор от таких предметов, говорить о которых не мог бы без волнения; мы знаем, что в молодости он любил франтить и франтил очень неудачно; мы знаем, что в молодости он два или три раза испытывал чувство страстной любви, в способности к которому иногда отказывали ему до издания записок о его жизни; мы знаем, что болезненность его происходила главным образом

Бисмаркъ, собравъ Германію и повелѣвая Европой, точно также какъ и его поваръ, приготовившій обѣдъ, к[оторый] съѣдятъ черезъ часъ, если они не отреклись вполнѣ отъ личной жизни чувствуетъ неразрѣшимое противорѣчіеборьбы со всѣхъ сторонъ, направленной противъ него и имѣющей точно такое же основаніе, какъ и его дѣло, тоже противорѣчіе безсмыслицы всего совершающегося въ мірѣ съ требованіями его разума, и точно тоже основное противорѣчіе смерти и личности и всего его дѣла, долженствующ[ее] обратить въ ничто его самого и всѣ труды его жизни.

Крайняя невозможность души кого бы то ни было почувствовать себя низшей сравнительно с другой, напряженная завладевающая неудовлетворенность и мятеж при этой мысли, — это все, вместе с всепревозмогающими тяготениями к совершенству, суть лишь духовные, совпадающие с вещественными, полные борьбы усилия в направлении к первичному Единству; они, для моего ума по крайней мере, суть некоторого рода доказательство, весьма превышающее то, что Человек называет доказательством, — доказательство того, что ни одна душа не ниже другой, что ничего нет и не может быть выше какой-либо души — что каждая душа есть, частично, ее собственный Бог, ее собственный Создатель — словом, что Бог — вещественный и духовный Бог — ныне

Главнейшими целями нашей стратегической обороны в тот период были: ● задержать фашистские войска на оборонительных рубежах возможно дольше, с тем чтобы выиграть максимум времени для подтягивания сил из глубины страны и создания новых резервов, переброски их и развёртывания на важнейших направлениях; ● нанести врагу максимум потёрт, измотать и обескровить его и этим несколько уравновесить соотношение сил; обеспечить мероприятия, проводимые партией и правительством по эвакуации населения и промышленных объектов вглубь страны, выиграть время для перестройки промышленности на нужды войны; собрать максимум сил для перехода в контрнаступление, с тем чтобы не только сорвать гитлеровский план войны, но и разгромить фашистскую Германию и её

Но если они и были искренни, зато ошибочны; и посмотрите, какое зло они причинили, и, видя осуждение одних и похвалы других, автор почел себя неузнанным гением, не понял направления своего дарования и вместо того, чтобы не браться за то, что ему не дано, усилить деятельность в том направлении, которое приобрело ему общее уважение и славу, вспомнить слова Сумарокова: Слагай, к чему тебя влечет твоя природа, — Лишь просвещенье, писатель, дай уму, начал писать историю, рассуждения о теории изящного, о художествах, принялся за фантастические, патетические предметы, точно так, как Лафонтен некогда доказывал, что он берет образцы у древних классиков.

Удостоверясь по вышесказанным мною признакам, что лисята точно находятся в норе, охотники с того начинают, что, оставя один главный выход, все другие норы и поднорки забивают землей и заколачивают деревом наглухо; главную нору, ощупав ее направление палкой на сажень от выхода, пробивают сверху четвероугольной шахтой (ямой, называемой подъямок), дно которой должно быть глубже норы по крайней мере на два аршина; четырехугольные стенки этой шахты, имеющей в квадратном поперечнике около полутора аршина, должны быть совершенно отвесны и даже книзу несколько просторнее, чем кверху, для того чтобы лисята, попав в этот колодезь, или западню, никак не могли выскочить.

Теперь оно опять было темно… Тучи шли куда-то своим путем, молчаливыми толпами, и как будто спускались все ниже… Через час улицы Лондона были окутаны густым туманом… «Чернила Стефенса»… «Мыло Пирса»… «Мыло Пирса»… Этими же словами, изображенными вдоль ограждений железной дороги, напутствовала меня великая столица Англии, когда поезд уносил меня от центра города по направлению к Ливерпулю и океану… Наконец это кончилось… Надписи, туннели, трубы, серые крыши домов остались назади, Лондон затягивался какой-то тучей мглы и дыма, а в окно вагона повеял вольный ветер полей… И невольно особенности английского пейзажа стали завладевать моим вниманием.

Люди эти утверждают, что улучшение жизни человеческой происходит не вследствие внутренних усилий отдельных людей сознания, уяснения и исповедания истины, а вследствие постепенного изменения общих внешних условий жизни, и что потому силы каждого отдельного человека должны быть направлены не на сознание и уяснение себе и исповедание истины, а на постепенное изменение в полезном для человечества направлении общих внешних условий жизни, всякое же исповедание отдельным человеком истины, несогласной с существующим порядком, не только не полезно, но вредно, потому что вызывает со стороны власти стеснения, мешающие этим отдельным людям продолжать их полезную для служения обществу деятельность.

Ненависть к этому гнусному отродию (говоря его выражением) была живою струною его души; и кто же не согласится, что источник этой ненависти был благороден, а ее проявление не могло не принести пользы обществу: дидактическое направление в поэзии самобытной есть признак антипоэтического характера народа; но в поэзии подражательной, бывшей плодом реформы, нововведением, какова была, в своем начале, поэзия русская, дидактическое направление есть признак жизненности, социальности, и полезно как для общества, так и для самого искусства: ибо общество потому только и принялось за нее, что увидело в ней поучение, действительно полезное для него.

Грубо говоря, в течение того сумасшедшего года (с августа 1947-го до августа 1948-го года) наш путь начался с разных извилин и завитков в Новой Англии; затем зазмеился в южном направлении, так и сяк, к океану и от океана; глубоко окунулся в се qu’on appelle «Dixieland»; не дошел до Флориды (оттого что там были в это время Джон и Джоана Фарло); повернул на запад; зигзагами прошел через хлопковые и кукурузные зоны (боюсь, милый Клэренс, что выходит не так уж ясно, но я ничего не записывал, и теперь для проверки памяти

Подобное требование очень выгодно для всякого поэта, не только великого, но и маленького: приняв его на веру и безусловно, критика только и делала бы, что кланялась в пояс то тому, то другому поэту, ибо, так как все имеет свою причину и основание – даже эгоизм, дурное направление, самое невежество поэта, то, если критик будет смотреть па произведение поэта без всякого отношения к его личности, забыв о самом себе и о целом мире, – естественно, что творения этого поэта, – будь они только ознаменованы большею или меньшею степенью таланта, – явятся непогрешительными и достойными безусловной похвалы.

Она родилась в Петербурге – и никогда не выезжала из Петербурга – правда, один раз на два месяца в Ревель на воды… – но вы сами знаете, что Ревель не Россия, и потому направление ее петербургского воспитания не получало никакого изменения; у нас, в России, несколько вывелись из моды французские мадамы, а в Петербурге их вовсе не держат… Агличанку нанимать ее родители были не в силах… агличанки дороги – немку взять было также неловко: бог знает, какая попадется: здесь так много всяких… Лизавета Николавна осталась вовсе без мадамы – по-французски она выучилась от маменьки, а

Но это единство объективное, стоящее совершенно вне ощущаемой нами действительности; нет сомнения, это факт огромной важности, и он бросает чрезвычайный свет на великое ВСЕ: он создает логику причин и следствий, но он не имеет ничего общего с тем пантеизмом, который исповедует большинство современных философов, печальное учение, сообщающее ныне свою ложную окраску всем философским направлениям и ввергающее все до единой современные системы, как бы они ни расточали своих обетов в верности спиритуализму, в необходимость обращаться с фактами духовного порядка совершенно так, как будто они имеют дело с фактами порядка материального.

Можно осуждать средства, которыми она пользовалась для достижения своей цели, но нужно признать, что эти средства были не только самые действительные, но и единственно возможные в различные эпохи, через которые лежал ее путь; что, верная своему призванию, она никогда не уклонялась в сторону от направления, ей сообщенного; что изумительное чутье предназначенной ей роли неизменно руководило ею на протяжении веков борьбы, поражений и поразительных побед; наконец, хотя нельзя отрицать, что она была честолюбива, нетерпима, не пренебрегала земными благами, приходится признать, что только при этих условиях могут осуществиться начертания провидения.

Но для мыслящихъ, стремящихся къ истинѣ, въ особенности для дѣтей, для чистыхъ, для неиспорченныхъ людей мы не имѣемъ права указывать другаго, какъ то, что намъ указано, — ученіе истины — цѣломудріе и полное цѣломудріе, хотя бы до уничтоженія рода человѣческаго Конечно, нельзя изъ окна высокаго дома указывать человѣку, идущему пѣшкомъ, направленіе пути по колокольнѣ, которая видна изъ дома, но не видна пѣшеходу, также какъ неразумно указывать на требованіе полнаго цѣломудрія человѣку, живущему распущенно.

Я, господа, все расскажу: я участвовал в преступлении, но я человек честный, и вы это увидите… Я ничего не скрою, я не отступаюсь, что я хотел его убить, но по побуждениям особого свойства, потому что я хотел жениться на его жене… на Глафире Васильевне… Она мне нравилась… к тому же, я имел еще и иные побуждения: я… и хотел дать направление его состоянию, чтоб употребить его на благие цели… потому что, я не скрываюсь, я недоволен настоящими порядками… Я говорю об этом во всеуслышание и не боюсь этого.

Именно подобным благоглупостям Белинского, согласно книге Федора, и вторил его верный ученик Чернышевский (228–230), который усердно развивал идеи своего предшественника об утилитарной ценности искусства как средства выражения определенной идеологии: «…пространно рассуждая о Белинском <…> он ему следовал, говоря, что „Литература не может не быть служительницей того или иного направления идей“, и что писатели, „неспособные искренне одушевляться участием к тому, что совершается силою исторического движения вокруг нас… великого ничего не произведут ни в коем случае“, ибо „история не знает произведений искусства, которые были бы созданы исключительно идеей прекрасного“» (227).

Оробел ли он, влекло ль его что другое – не знаем, но ни дома, ни в канцелярии на время его не нашлось… Мы не будем объяснять судьбы Семена Ивановича прямо фантастическим его направлением; но, однако ж, не можем не заметить читателю, что герой наш – человек несветский, совсем смирный и жил до того самого времени, как попал в компанию, в глухом, непроницаемом уединении, отличался тихостию и даже как будто таинственностью, ибо все время последнего житья своего на Песках лежал на кровати за ширмами, молчал и сношений не держал никаких.

Конечно, наш ледяной корабль мог снова сыграть с нами злую шутку – столкнуться с таким же айсбергом, даже перевернуться, а то и просто оказаться во власти иного течения, направление которого вовсе не отвечало бы нашим намерениям, в то время как шлюпка, повинующаяся ветру и сражающаяся с ним, когда он перестает быть попутным, наверняка доставила бы нас к цели, если бы ей не преградили путь штормы, а в паковых льдах обнаружился желанный просвет… Однако, как только что сказал Джэм Уэст, обсуждать все это не имело ни малейшего смысла… Наскоро отобедав,

Какие-то Лямшины, Телятниковы, помещики Тентетниковы, доморощенные сопляки Радищевы, скорбно, но надменно улыбающиеся жидишки, хохотуны заезжие путешественники, поэты с направлением из столицы, поэты взамен направления и таланта в поддевках и смазных сапогах, майоры и полковники, смеющиеся над бессмысленностию своего звания и за лишний рубль готовые тотчас же снять свою шпагу и улизнуть в писаря на железную дорогу; генералы, перебежавшие в адвокаты; развитые посредники, развивающиеся купчики, бесчисленные семинаристы, женщины, изображающие собою женский вопрос, – всё это вдруг у нас взяло полный верх, и над кем же?

Луи Блан проповедует коммунизм и против роскоши, а сам ест дичь с ломтиками ананаса — ты видишь, что он свинья… — Мой ум под влиянием страстей, но он направлен к добру, к прекрасному, к искусству… — Я не знаю, как это делается, но почти все, что я чувствую, я чувствую художественно… — Я не знаю, как другие пишут, но у меня при приближении звуков волосы подымаются и слезы брызгают из глаз… — Одно время, в молодости, я всецело жил в веке Медичи, я принимал к сердцу произведения этого столетия с таким чутьем,

Трудность ее соответствовала величию, главным образом, потому, что трудность эта была двойная – требовала взаимодействия двух равных и противоположных сил, из которых каждая в отдельности встречается редко, – двух направлений философского и художественного созерцания: предстояло изобразить не только океан стихии народной во всей широте его, до последних горизонтов, но и самую уединенную, обособленную вершину, острие человеческой личности, сознание и волю героя, во всей высоте их, до последней высшей точки, до обожествленного я, ибо в изображаемой трагедии было два главных действующих лица, два борющихся противника – Россия и Наполеон.

Вследствие этого его высочество, во-первых, должно было вспомнить о существовании урмийского направления, совершенно им забытого направления, потому что если для сумасшедшей идеи брать Константинополь с суши могли пригодиться трапезундское, эрзерумское и, пожалуй, ванское направления, то уж захудалое урмийское даже стратегам сухопутного похода на Константинополь ни на что не могло понадобиться; во-вторых, его высочество, считавшее себя величайшим патриотом великодержавной России, лишний раз почувствовало, что Россия, то есть десятки миллионов пудов ее мужичьего мяса со всеми костями и кожей, запродана англичанам.

О Блекстоне, который был для нее обильным источником юридических сведений и законодательных идей, она писала, что ничего не берет из его сочинений прямо, целиком, а только вытягивает оттуда нить, которую разматывает по-своему Но это изучение приучило ее мысль размышлять о таких трудных предметах, как государственное устройство, происхождение и состав общества, отношение лица к обществу, дало направление и освещение ее случайным политическим наблюдениям, уяснило ей основные понятия права и общежития, те политические аксиомы, без которых нельзя понимать общественной жизни и еще менее можно руководить ею.

Рубинского совершенно бескорыстный, органический, утробный порыв, протест уездно-полицейской традиции против невиданного баловства, нежностей, беспорядка… И если бы, в угоду исправнику Рубинскому, губерния отступила от своих взглядов, бросила бы «нежности» и признала свою ошибку, то господин Рубинский наверное бы успокоился… Но губерния полагала, что исправник есть лишь власть исполнительная и что, скорее, он обязан подчиниться общему направлению… Оно, пожалуй, и правда, но все двадцать пять лет полицейской службы со всеми осужденными и неосужденными превышениями власти поднимались в нем глухим протестом… В уезде начались странные вещи.