Цитаты со словом «ад»

Сам о собою разумеет ся, что эт о беглое исчисл ение некоторы х принципов гегелевой фил ософии не может дать понят ия о пора-зител ьном впечатл ении, кот орое производ ят т ворения великого фил ософа, который в свое врем я увлекал самы х недоверчивы х учеников необы кновенною сил ою и возвы шенност ью мысли, покоряющей своему вл ады честву все обл аст и бы тия, открывающей в каждой сфере жизни т ождест во - законов природы и ист ории с своим собственны м законом диал ектического развит ия, обнимающей все факты рел игии, искусст ва, точны х наук, госуд ар-ственного и част ного права, ист ории и психол огии сетью сист ема-тического единства, так что все явл

Не поэтическая сторона его, если он имеет в себе хотя каплю поэзии, не пылкая страсть, не таинственная интрига, — нет, не бойтесь за «нее», — просто наряды, комплименты и вальс; для натур пламенных, которым прощается многое, даже любовь к балам в зрелые лета, бал — место страстных, таинственных разговоров с одним, бал — рай или ад; для «нее» бал — просто развлеченье, очень приятное потому, что там много кавалеров, говорящих очень лестные комплименты: Когда ровесницам моим в удел даны Все общества и света развлеченья, И царствуют они, всегда окружены Толпой друзей, к ним полных снисхожденья, Когда их женский слух ласкает шум похвал, Их занят ум, их сердце бьется шибко, ] — Меня враждебный дух к деревне приковал, И жизнь

А бабы вон, тоже о переставлении света с громами и золочеными трубами мекают, — ехидно улыбается Чепа, — а умные люди говорят — не будет… Не стоит, говорят, трубы архангельские портить из-за одних мертвых, а живые больше набольше сперва: их не проймешь ни трубой, ни обухом, и не нужны они ни раю, ни аду, по этому случаю Страшного суда и не будет, а выйдет глупый черт в образе жабы, всех слопает, да и сам лопнет, и расчеты все; от мертвых вреда нет, пусть на здоровье… — Да-а, притча… — Вот оно… А все это от безделья… Болото в башках-то у всех, да от темноты, а темнота от глупой работы… — А глупая работа отчево?

Чтобы рассмотреть «геометрию их», то есть чтобы описать ведущие повествовательные приемы, примененные Набоковым в «Арлекинах», и три или четыре основные темы этой книги (одна из которых — поиски causa finalis искусства в этом «наилучшем из возможных миров»), потребовалось бы исследование не менее продолжительное, чем сам роман (с обращением, кроме прочего, к «пространству-времени» Минковского, вовсе не случайно упомянутого в «Аде», и к durée Бергсона); очень же коротко можно сказать лишь, что вопреки тому, что о нем писали (порой с истинным блеском) его первые рецензенты, Ричард Пурье, Анатоль Бруайар, Джон Апдайк и некоторые другие, пародийная или «шутовская» составляющая романа, подразумевающая постоянное сопоставление нашего повествователя с Набоковым, не раскрывает его замысла.

Мы же можем прибавить, заключая это осведомительное отступление, что к началу февраля 1893 года, когда со смерти поэта прошло не так уж и много времени, за кулисами уже переминались в ожидании два новых, не столь удачливых шантажиста: Ким, который продолжал бы донимать Аду, если бы в некий день его – с одним глазом, болтавшимся на красной ниточке, и другим, потонувшим в крови, – не выволокли из коттеджа, в котором он обитал; и сын одного из прежних служащих знаменитого агентства, занимавшегося доставкой тайной почты и упраздненного правительством США в 1928-м, когда прошлое перестало что-либо значить, а оптимизм второго поколения проказников вознаграждался лишь соломой из

И так вокруг тебя Отчаянье и стон… И так тюремной двери Не замолкает скрип, и родина, любя, Не может тяжкие оплакивать потери… 1883 Как каторжник влачит оковы за собой, Так всюду я влачу среди моих скитаний Весь ад моей души, весь мрак пережитой, И страх грядущего, и боль воспоминаний… Бывают дни, когда я жалок сам себе: Так я беспомощен, так робок я, страдая, Так мало сил во мне в лицо моей судьбе Взглянуть без ужаса, очей не опуская… Не за себя скорблю под жизненной грозой: Не я один погиб, не находя исхода; Скорблю, что я не мог всей

К Буристону также посыланы были приказы, чтоб он старался поскорей отыскать трех честных и умных судей, но и тот покорнейше уведомляет, что все его поиски напрасны и что он скорее возьмется сыскать трех фениксов, шесть василисков и десять единорогов, нежели одного такого судью, каковы были Минос с его товарищами; а, сверх того, он доносит, что со времени их прибытия в ад сделалась на земле великая перемена, и разум с честностию в превеликой ссоре, так что ныне в свете много можно сыскать добродушных дураков и умных бездельников, но добродетельные мудрецы очень редки, а особливо на судейских стульях.

Если ваша мрачность желаете видеть на опыте, до какой степени совершенства довел я на земле, адское могущество журналистики, да позволено мне будет выписать из Франции, Англии и Баварии пятерых журналистов и учредить здесь, под землею, пять политических газет: ручаюсь моим хвостом, что чрез три месяца такую произведу вам суматоху между проклятыми, что вы будете принуждены объявить весь ад состоящим в осадном положении; вашей же мрачности велю сыграть такую пронзительную серенаду на кастрюлях, котлах, блюдах, волынках и самоварах, — где вам угодно, хоть и под вашею кроватью, — какой ни один член средней середины…» — Ах ты, негодяй!

Она скромно рассказывала о Париже, о своих путешествиях, о Бадене; раза два рассмешила Марью Дмитриевну и всякий раз потом слегка вздыхала и как будто мысленно упрекала себя в неуместной веселости; выпросила позволение привести Аду; снявши перчатки, показывала своими гладкими, вымытыми мылом à la guimauve руками, как и где носятся воланы, рюши, кружева, шу; обещалась принести стклянку с новыми английскими духами: Victoria’s Essence, и обрадовалась, как дитя, когда Марья Дмитриевна согласилась принять ее в подарок; всплакнула при воспоминании о том, какое чувство она испытала, когда в первый раз услыхала русские колокола: «Так глубоко поразили они

Послушай, верно само небо хочет, чтобы мы отомстили за бедного отца; как оно согласило все обстоятельства, как оно привело тебя к цели… – Небо или ад… а может быть, и не они; твердое намерение человека повелевает природе и случаю; – хотя с тех пор как я сделался нищим, какой-то бешеный демон поселился в меня, но он не имел влияния на поступки мои; он только терзал меня; воскрешая умершие надежды, жажду любви, – он странствовал со мною рядом по берегу мрачной пропасти, показывая мне целый рай в отдалении;

Мир превосходное место чтобы родиться в нем если вы не против чтобы счастье было безоблачным не всегда если вы не против чтобы он обернулся адом иногда именно когда все прекрасно ведь даже в раю не поют все время Мир превосходное место чтобы родиться в нем если вы не против чтобы люди умирали все время или только голодали какое-то время ведь это не так ужасно раз это не вы О мир превосходное место чтобы родиться в нем если вы не очень против пары пустых голов

Но будучи почти столь же великим для своего времени ученым, как художником, и обладая таким научным ясновидением, что уже предчувствовал, может быть, Ньютонов закон мирового тяготения, мог ли Данте верить, что Сатана, падая с неба, пробил теменем воронкообразную, до центра земли уходящую дыру — Ад; и что этим падением устрашенные воды морей схлынули с гемисферы северной в южную, обнажая материки на той и затопляя их на этой, и что телом Сатаны выдавленная земля образовала на южном полюсе остроконечную, как еловая шишка, гору Чистилища?

И потом, когда уже под внешней черствой корой открывается внутренний мир его, истинный ад, и заглянувший в этот ад готов жалеть и любить, — в лице Гоголя вдруг мелькает опять что-то совсем неожиданное, противоречивое, что-то беззаботное, «хохлацкое и плутоватое», выражение зоркой птицы, «внимательно-задумчивого аиста», как будто он только с любопытством наблюдает со стороны за тем, что в нем и в других происходит, как будто он к себе еще равнодушнее, еще бесчувственнее, чем к другим, так что в

Дэмоном (S. F. Damon): олицетворяя ярость разрушения, Тигр символизирует и очистительную энергию, необходимую, чтобы сокрушить заблуждения и зло мира, порабощенного Уризеном, и проложить путь к свету через темные заросли людских самообманов и жестокостей, составляющих сущность современного бытия. forests of the night — у Данте («Ад») и Мильтона («Комус») лесная чащоба олицетворяет земное бытие Who countest the steps of the sun — В «Метаморфозах» Овидия нимфа Клития, отвергшая любовь бога солнца Гипериона, обращена в цветок, на протяжении всего дня поворачивающий головку вслед солнцу.

Вот каким солнцем озаряется Остров Блаженных; вот какой «механикой-магией» держит Aтлас на могучих плечах, как легкое бремя, громаду Длинно-огромных столбов, раздвигающих небо и землю, землю и небо соединяющих; вот на какой оси движется мир: Любовь, что движет солнце и другие звезды, Amor che move il sol e l’altre stelle, по слову Данте – Виргилия – Орфея, сходивших в Ад, к тем самым «корням земли», к которым сходил и древний титан, небодержец Атлас (Hesiod., Theog., V. 517).

Да… Прежняя должность наша теперь может быть только номинальной, но мы все-таки имеем работу… Искушаем классных дам, подталкиваем юнцов стихи писать, заставляем пьяных купцов бить зеркала… В политику же, в литературу и в науку мы давно уже не вмешиваемся… Ни рожна мы в этом не смыслим… Многие из нас сотрудничают в «Ребусе», есть даже такие, которые бросили ад и поступили в люди… Эти отставные черти, поступившие в люди, женились на богатых купчихах и отлично теперь живут.

Клянуся сонмищем духов, Судьбою братий мне подвластных, Мечами ангелов бесстрастных, Моих недремлющих врагов; Клянуся небом я и адом, Земной святыней и тобой, Клянусь твоим последним взглядом, Твоею первою слезой, Незлобных уст твоих дыханьем, Волною шелковых кудрей, Клянусь блаженством и страданьем, Клянусь любовию моей: Я отрекся от старой мести, Я отрекся от гордых дум; Отныне яд коварной лести Ничей уж не встревожит ум; Хочу я с небом примириться, Хочу любить, хочу молиться, Хочу я веровать добру.

Вероятно, он найдет в этой ситуации какой-то неожиданный поворот, благодаря которому может быть совершен прорыв, но, разумеется, не в ад, а в какой-то особый, исключительный регион бытия за пределами физического мира, где преображенная Ауфирь найдет свое место в этом загадочном творении… Иными словами, в запустении обнаружится тайное ядро и возможность перераскрытия своей сути, преобразования в нечто иное, но связанное с этой скрытой потаенностью… Я так предполагаю по некоторым знакам, — и Арис замолчал. —

Нет, никогда еще я так не понимал некрасовского выражения „любя ненавидеть“, как теперь, купаясь в аду подлинной, а не абстрагированной народной действительности, в прелестях русского неправдоподобно жестокого быта… Народ русский глубоко несчастный народ, но и глубоко скверный, грубый и, главное, лживый, лживый дикарь… Считают, что при Александре Втором всячески погублено несколько тысяч революционеров, но ведь если бы дали волю „подлинному народу“, он расправился бы с этими тысячами на манер Ивана Грозного…» Безверие?

Калхант Внимай открытую судьбою нам напасть: Когда предстал во храм я пред богами пасть, Тогда, сраженну мной, трепещущу, полмертву, Невинную заклал пред алтарями жертву И кровию ее я жертвенник кропил; Багровый пар с него до облак восходил; Затмив небесный свет, он в тучи претворился; Казалось, новый ад среди сих туч родился: Дыханья бурные, ужасных громов треск, Рев вихрей пламенных и молний страшный блеск Предвозвестили мне минуты приближенье, Когда всевышними явится их решенье.

Рене-Жан, Гро-Алэн и Жоржетта еще не проснулись, они спали глубоким и безмятежным сном детства, и сквозь волны огня и дыма, то окутывавшие окна, то уносившиеся прочь, было видно, как в огненном гроте, в сиянии, равном сиянию метеора, мирно спят трое ребятишек, прелестные, как три младенца Иисуса, доверчиво заснувшие в аду; и тигр заплакал бы при виде этих лепестков розы в горниле огня, при виде этих детских колыбелек в могиле.

Они в самом деле преданы его пользам потому, что с его пользами соединены их собственные; но Войнаровский обманывает его, любит и любим взаимно княгинею Дульскою, на которой старый развратник хочет жениться, а Орлик в моих руках, как Геркулес у Омфалы… Немой татарин также предан мне, и я все знаю… и притом ненавижу Мазепу, как смерть, как ад… Если б он не был мне нужен… давно бы не было его на свете!

Дойдя до такого результата, учение это выразилось «в ужасающем безобразии»: согласно этому учению, из того, что бог для спасения людей отдал своего сына на казнь, «выходит то, что если поп с причастием опоздает, когда я буду умирать, я пойду если не прямо в ад, то все-таки мне будет худо, много хуже, чем тому, кто награбил много денег и нанял попа и попов так, чтобы они всегда при нем были».

Наконец, сюда относятся стихи Блока, действие которых происходит в ресторане, вроде «Я пригвожден к трактирной стойке», «В ресторане» и «Незнакомка» — это стихотворение прямо названо в «Аде»: «Blok's Incognita» (460/10), причем этот перевод названия (и стихотворения и пьесы Блока), кажется, перекликается (этимологически и сюжетно) с одной из фраз в описании ресторана: «look of professional recognition on the part of passing and repassing blyadushka» — чем собственно и является блоковская незнакомка.

Орфей, любя весьма много Евридику, гонялся за нею и во ад, однако древние народы простили ему сие дурачество, да он же и мужчина; а что Владимира погналась за любовником своим в Винету, то мы должны сие простить ей непременно, и для того, что она женщина, хвалить беспрестанно такое ее намерение, ибо в угодность нашим любовницам все, что они ни пожелают, должны мы делать непременно и жить не для себя, но только

Первая пиеса в сем собрании есть «Сошествие в ад Фреи», богини красоты, которая у Гелы, адской богини, испрашивает свободу любовнику своему, богу солнца, в ее власти находящемуся; вторая, «Моина», трагедия в пяти актах, где молодая, прекрасная женщина приносится в жертву и где любовник ее бросается в море; а третья и последняя называется «Старно», трагедия в двух действиях, где дочь британского полководца лишает себя жизни, узнав о смерти своего любовника.

Фамильярный» тон реминисценций, нарочитая небрежность «неточных» цитат, как будто призванных подчеркнуть общеизвестность и общедоступность «чужих» текстов в «Петербурге», переходит в поэтику Набокова, создающего мир, в котором не только «ад», но и «рай» предстает «чужой, всеобщей сказкой», штампом, воспроизводимым рефлектирующим сознанием, — сакральная область оказывается бутафорией, человеческой подстановкой божественного: «Тамарины сады» обманывают Цинцинната, и в конце концов он понимает, что их «муравчатое там» все же остается здесь, в профанной реальности.

Как, милый друг, с чувствительной душою, Завидовать, что мой кривой сосед И плут, и глуп, и любит всем во вред Одну свою противную персону; Что бог его — с червонцами мешок; Что, подражать поклявшись, Гарпагону Он обратил и душу в кошелек, — Куда ничто: ни чувство сожаленья, Ни дружество, ни жар благотворенья, Как ангел в ад, не могут проникать; Где место есть лишь векселям, нулями Унизанным, как будто жемчугами!

Мы любим всё – и жар холодных числ, И дар божественных видений, Нам внятно всё – и острый галльский смысл, И сумрачный германский гений… Мы помним всё – парижских улиц ад, И венецъянские прохлады, Лимонных рощ далёкий аромат, И Кёльна дымные громады… Мы любим плоть – и вкус её, и цвет, И душный, смертный плоти запах… Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет В тяжёлых, нежных наших лапах?

Он говорит, что его держат в этой больнице по приказу Военного министерства, что Эрвье просит расширить его могилу, что Франсуа обокрал его — похитил у него 70 тысяч франков, что он умирает и хочет исповедаться, иначе его ждет ад, что Франсуа послал письмо Богу, в котором обвиняет его в содомском грехе с курицей, с козой… И без конца идут в его мозгу все одни и те же представления.