Цитаты со словом «ля»

Но только странно, что он вообще что-нибудь мог сказать, раз он был угоревший и лежал без сознания… Вот у нас одна девочка во дворе… Лёля снова не закончила свои воспоминания, потому что получила от мамы шлепок.

Онѣгинъ жилъ Анахоретомъ; Въ седьмомъ часу вставалъ онъ лѣтомъ И отправлялся налегкѣ Къ бѣгущей подъ горой рѣкѣ; Пѣвцу Гюльнары подражая, Сей Геллеспонтъ переплывалъ, Потомъ свой кофе выпивалъ, Плохой журналъ перебирая, И одѣвался: Прогулки, чтенье, сонъ глубокой, Лѣсная тѣнь, журчанье струй, Порой бѣлянки черноокой Младой и свѣжій поцѣлуй, Уздѣ послушный конь ретивый, Обѣдъ довольно прихотливый, Бутылка свѣтлаго вина, Уединенье, тишина: Вотъ жизнь Онѣгина святая; И нечувствительно онъ ей Предался, красныхъ лѣтнихъ дней Въ безпечной нѣгѣ не считая, Забывъ и городъ и друзей И скуку праздничныхъ затѣй.

Беря не все имена, а лишь некоторые, можно сказать, что с одной стороны Сервантес, Тирсо де Молина, Кальдерон, Лопе де Вега, Аляркоп, Мира де Амескуа, святая Тереза, Люис де Гранада, Люис де Леон, Сан Хуан де ля Крус, создали все, что было создано главнейшего на мелодическом испанском языке, с другой стороны Кристофер Марло, Шекспир, Бен Джонсон, Вебстер, Миддльтон, Бомонт, Флетчер, Джон Форд, Массинджер, Деккер, выразили все основные черты Английского Гения, и, если возникали великие английские поэты и после них, такого общего поэтического подъема и такой неудержимой, я скажу – беспутной, свободы не было в поэтическом творчестве Англии больше

Она наливала ее до краев, как он любил, передавала ему дрожащей рукой, наливала мне и себе и, опустив ресницы, занималась каким-нибудь рукоделием, а он не спеша говорил — нечто очень странное: — Белокурым, любезная Елена Николаевна, идет или черное, или пунсовое… Вот бы весьма шло к вашему лицу платье черного атласу с зубчатым, стоячим воротом а ля Мария Стюарт, унизанным мелкими брильянтами… или средневековое платье пунсового бархату с небольшим декольте и рубиновым крестиком… Шубка темно-синего лионского бархату и венецианский берет тоже пошли бы к вам… Все это, конечно, мечты, — говорил он, усмехаясь. —

Витей… И про посещение Флоренции с её выставочными залами и огромным Давидом на улице, и про Верону, и про Падую, и про саму Венецию с её гондолами и дворцами, про широкие и гладкие дороги Италии… И про манеры итальянцев, про то, какой у них красивый язык… И про долгую поездку в автобусе в оперный театр… надо же, как ласково прозвали: «Ля Скала»… и вообще, у них много этого «ля»… Народ ласковый, всё время смеются, поют, а у нас угрюмый, все злобятся друг на друга… Матери и отцу будет приятно послушать.

Единоверна метода, – писала она, – пур обадур натура, есть пур уна силовек де контина-контина-контина до пора ле плезир невтерпа; унд тут, а ль ультима инстанта, свитчера а ль альтра протыра [отверстие]; чегорадио уна фемина ардора андор пондероза довлеет вертурна мгновенна, принимата ля удобнованто пер позитио раковато», – последний термин туманно объяснялся в дополнении к словарю как «поза, широко распространенная в сельских общинах среди всех слоев населения, начиная с мелкопоместного дворянства и кончая последней крестьянской скотиной, на всем протяжении Соединенных Америк, от Патагонии до Антикости».

Т о была первая пора знакомства нашего с Гегелем, и энт узиазм, возбужденный новыми й ля нас, гл убокими истинами, с изумител ьною сил ою диалектики развитыми в системе эт ого мыслителя, на некот орое время натурал ьно дол жен был взят ь верх над всеми остал ьны ми стремлениями людей мол одого покол ения, сознавших на себе обязанност ь быть провозвест никами неведомой у нас истины, все озаряющей , как им казал ось в пылу первого

И это все верно: я сам ездил смотреть его в один дом, – разумеется, incognito, и видел это раскосое лицо, эти ужасные бородавчатые руки, покрытые какою-то рыжею порослью, и слышал даже, как он говорил по-французски: «шерше ля хам»… Истинно, – «шерше ля Хам»… И Хам был найден, – это был сам он… он даже потрепал при всех по лысине генерала и поэта Розенгейма и назвал гостей «дурашками»… «Чего, мол, смотреть на Европу!

Войдя в диванную, вы тотчас заметите, что последнее путешествие Маргариты Степановны за границу принесло свои плоды: эта диванная отделана и убрана почти во вкусе нашего времени: стены оклеены малиновыми насыпными обоями под рытый бархат; по обеим сторонам дивана трельяж, то есть деревянные решеточки, обвитые плющом, две горки а-ля помпадур, уставленные фарфоровыми чашками; между них несколько китайских болванчиков, и в том числе преважный мандарин, который качает головою, моргает глазами и дразнится языком.

Но он, сказав это, уже смотрел на меня, и опять лицо его было смягчено таким хорошим выражением, точно согрелось оно и просветлело… — Но вы были, — продолжал он, — такая милая, такая маленькая Лёля Павловна на этой старой стене среди пёстрой группы животных, что я залюбовался вами, а когда вы вскочили, протянули мне руки… я почувствовал сразу, как тепло солнце, как ароматно дышит ветерок, как широко и хорошо всё кругом.

По сторонам от этих двух стояла чета хорошеньких барышень-машинисток, Бланш де ля Турбери (воздушная, в слезной росе, неотразимо прелестная) и черная девушка, нанятая за несколько дней до отъезда Вана в подспорье Фрэнш, с надутым видом торчавшей прямо над ней во втором ряду, фокальной точкой коего был Бутеллен, все в том же costume sport, в котором он отвозил Вана (тот снимок то ли не удался, то ли был выпущен).

Прогулки, чтенье, сонъ глубокой, Лѣсная тѣнь, журчанье струй, Порой бѣлянки черноокой 4 Младой и свѣжій поцѣлуй, Уздѣ послушный конь ретивый, Обѣдъ довольно прихотливый, Бутылка свѣтлаго вина, 8 Уединенье, тишина: Вотъ жизнь Онѣгина святая; И нечувствительно онъ ей Предался, красныхъ лѣтнихъ дней 12 Въ безпечной нѣгѣ не считая, Забывъ и городъ и друзей И скуку праздничныхъ затѣй.

Вы представьте себе белый с пунцовым карако а ля пейзан: коротенький пиеро из белого лино а жур, без подкладки, с маленькими клиньями и белыми флёровыми рукавами, и всё сие обшито пунцовою лентою; юпка такая же, как пиеро, конечно, без фижм, но на бёдрах с пышностью; на шее белый флёровый, пышный, однако полуоткрытой платок, как бы говорящий: «Скрываю прелесть, но не жесток»; чепец белого лино гоффре с

Задлеръ укралъ, дороги не было до Севастопо[ля], раненнымъ было дурно — это правда, но вся эта война, считавшаяся тогда несчастною и позорною, возстаетъ теперь передъ нами совсѣмъ въ другомъ свѣтѣ, и теперь, послѣ осады и взятія Парижа и въ особенности послѣ того, какъ при 4-мѣсячной войнѣ съ одной Турціей, теперь, въ 77 году, послѣ 21 года мира и пригатовленій, мы чувствуемъ

Милая ножка» Никола Эдме Ретифа де ля Бретонна — посредственного, но занимательного писателя восемнадцатого века (1734–1806): «У Сентепалле был своеобразный вкус, и все прелести не производили на него равного впечатления… гибкий и легкий стан, прекрасная рука услаждали его вкус; но прелестью, к которой он был наиболее чувствителен… была милая ножка: ничто в природе не казалось ему обольстительнее этого очарования, которое и в самом деле предвещает тонкость и

Стыдно сознаться тебе, но когда он подавал мне руку и прижимал мою к своему сердцу, когда глядел на меня влажными глазами, в которых вдруг загорался какой-то совсем неведомый мне до сих пор огонёк, когда шептал мне: «Лёля Павловна… я чувствую поэзию, я очарован ею, весь полон света и тепла, но солнце, — сказка, блеск и радость, это — вы!

Утром, хочу уже брать круговые билеты, как вдруг чувствую непостижимую вещь: спорит моё сердце с разумом; разум доказывает, что я могу, имея заручку от нескольких фирм, вернуть все расходы своего путешествия детальным осмотром разных фабрик и заводов, а сердце говорит: «Довольно, довольно этой вечной утилизации и времени, и мозга, туда надо ехать, к солнцу, туда, где Лёля Павловна».

Я никак не ожидал, чтоб лото, эта старинная, давно забытая игра… — Ну да, вошла опять в моду точно так же, как старинная мебель а-ля помпадур, резьба на дереве, готическая архитектура, китайские куклы, наклейные столы и множество других вещей, на которые разорялись наши предки и которые несколько лет тому назад казались нам самыми вычурными и смешными образцами безвкусия.

А как начнёт мамзель Виль показывать распашные кур-форме, да фурро-форме, да подкольные кафтанчики, да чепцы всех сортов, величин и форм, всех цветов и материй, да рожки, да сороки, да а ля греки, да «королевино вставанье», да башмачки-стерлядки или же улиточкой, — нет сил оторвать глаза, и хочется забрать всё и целый день примеривать дома.

Фальшиво, как наши костюмы, фальшиво, как белокурый парик Кафариэлло в роли Тиридата, фальшиво, как пеньюар а ля Помпадур на госпоже Гольцбауэр в роли армянской пастушки, как облаченные в розовое трико икры царевича Деметрия, как декорации, которые мы видим вблизи и которые похожи на пейзажи Азии не больше, чем аббат Метастазио на старца Гомера. –

Взяв из моих рук книгу, он не дал мне ни минуты на то, чтобы выразить свое изумление по поводу того, каким образом перечисленные достоинства финиковой пальмы так сильно могут волновать моего соотечественника, и заговорил, с особенной выразительностью отделяя каждое слово и на каждом слове останавливаясь: — Видишь, — заговорил он: — «по-зво-ля-ет»!

У Шекспира Бардольф, кабацкий приятель беспутного принца Гарри, вероятно, обладал таким же носом: «…Когда спускаешься с Бардольфом в винный погреб, не надо брать с собою фонаря…» Настоящее имя пер-ля-Сериз'а давным-давно вылиняло, стерлось под прозвищем: должно быть, этот старый огненноносый, веселый толстяк и сам его с трудом вспоминает.

В тот час, — в те минуты, когда два сердца терпеливо учились биться согласно, седой мэтр изящной словесности, сидя за роскошным своим столом в сутане а-ля-Бальзак и бархатной черной шапочке, среди описания великосветского раута, занявшего четыре дня и выходящего довольно удачно, почувствовал вдруг прилив томительных и глухих строк мелькающего стихотворения.

Сидя в вонючей яме и видя все одних и тех же несчастных, грязных, изможденных, с ним вместе заключенных, большей частью ненавидящих друг друга людей, он страстно завидовал теперь тем людям, которые, пользуясь воздухом, светом, свободой, гарцевали теперь на лихих конях вокруг повелителя, стреляли и дружно пели «Ля илляха иль алла».

То внезапно появляется толпа мужиков в казначействе в городе: — «Мы за царскими деньгами: раз теперь царя нету, а деньги, говорят, народные, то, значит, они наши — вынимайте, считайте и делите всем нам поровну…» Было уже ясно, что «великая французская революция а-ля-рюс» все более получает вкус чисто пошехонской, доморощенной самогонки.

Въ 1818 году въ чистый четвергъ, приходившійся въ этомъ году на 11-е Апрѣля, старикъ Иванъ Борисовъ, спавшій въ омшаникѣ пчельника, стоявшаго на задворкѣ, проснулся до зари и, помолясь Богу на божничку, стоявшую посреди уже выставленныхъ ульевъ, пошелъ черезъ чистый широкой дворъ въ избу, чтобъ будить домашнихъ.

Санкт-Петербургские ведомости» Петерсен (псевдонимы — А-т; Гомо де ля Верита) Владимир Карлович (1842–1906), военный инженер, журналист, сотрудник газет «Новое время» и «Петербургские ведомости» — 212, 240, 497 Петрарка, машинист таганрогского городского театра — 191, 465 Петров Григорий Спиридонович (1867–1925), священник, публицист и проповедник, автор книг духовно-нравственного содержания — 63 (?),

Вот эта карточка: 1) селедка с картофелем и огурцами, соус а-ля Гостиный Двор; 2) заливной жирный поросенок, а-ля бывший мой лавочный хозяин Парамон Иваныч; 3) редька и хрен, а-ля жизнь рыночного приказчика; 4) котлеты битые, а-ля лавочный мальчик.

Я бы готовъ былъ на колѣняхъ стоя[ть] и цѣловать ручку каждую суботу у каждаго Сл[ѣдователя] и Пр[окурора], но только чтобъ недѣля был[а] споко[йно] моя, но я не поспѣю угодить всѣмъ, непонравится мо[е] лицо одному, и я погибъ.

В 1852 году, вскоре после известного декабрьского переворота, случай свел меня с князем де ля Клюква (Ie prince de la Klioukwa), человеком еще молодым, хотя несколько поношенным (quelque peu taré), в котором я, по внешнему его виду и веселым манерам, никогда не позволил бы себе предположить сановника.