Цитаты со словом «крик»

Едва только успел он выговорить эти слова, как царевна с криком отодвинулась от окошка и, в ужасе закрыв лицо руками произнесла: – Уйди!

Мать оперлась о балясины, наклонилась… сильнее, ниже… сухой, ржавый скрежет, секундное замешательство, растерянность, а после — два коротких отрывистых крика и… гулкий всплеск от падающих тел… Тут же на террасе появился доктор.

От смехотворно легкого толчка тело наклонилось вперед, раздался пронзительный крик, всплеск, что-то белое зашевелилось в спешно сгущающихся сумерках, затем быстро расходящаяся рябь — и тишина.

То какой-нибудь полк, сверкая штыками, спускается длинной цепью по извилинам Коджорского пути и потом, стряхнув с себя дорожную пыль и развернув знамена, с музыкой вступает в город; то какой-нибудь деревенский сазандар, в татарской шапке, сойдет с горы, приютится у столба под навесом сололакского духана, и всю ночь раздается рыдающий, обрывающийся пронзительный крик его, под звуки чунгури, которой металлические струны тихо лепечут в тишине безмятежной улицы; то соседи побранятся за воду, которая по желобу спускается в сады и по очереди наполняет то одну, то другую поливную канавку, потому что не всегда же на всех может достать воды, особливо когда нет дождей; то вдруг зайдет на кровлю какой-нибудь чиновник, с золотыми очками на

Плантации риса, сахара, конопли, Вооруженный шипами кактус, громадные белые цветы лавра, Далекие просторы, богатство и скудость, древние леса, увитые омелой и космами мха, Аромат и цветы ананаса, первозданная жуткая тишь (здесь, в этих глухих топях крадется с ружьем разбойник и укрывается в хижине беглый); О, таинственное очарование почти неведомых, непроходимых болот, кишащих гадами, тревожимых ревом аллигаторов, криками сов и диких кошек, шипением гремучей змеи, Многоголосый пересмешник, американский артист, поющий все утро, поющий в лунном свете ночи, Колибри, лесная индюшка, енот и опо́ссум; Кукурузное поле в Кентукки, высокая, с длинными листьями кукуруза, стройная, шелестящая на ветру, светло-зеленая, с усиками, с красивыми, одетыми в тугую одежду початками, О, мое сердце!

Чтобы этого не было, моя дорогая, иначе до свиданья… Мне надоели эти глупости… Я же наоборот… Когда я еще все трепещу от счастья и блаженства, я люблю удерживать в своих объятиях долго, долго того милого мне человека, который дал мне это блаженство… После лихорадки страсти у меня является непреодолимое желание чистого объятия, нежного поцелуя, который является уже не диким криком плоти, а нежной лаской души… Я стремлюсь уйти от ада любви, от бешенства страсти в рай искренних, очаровательных и молчаливых восторгов любви… Господину Ксавье надоели эти любовные восторги… Он сейчас же вырывался из моих объятий, уклонялся от моих поцелуев, которые становились для него физически невыносимыми.

Сперва в монастыре оно Смиренья кельей названо; Потом в ужасной келье той, Куда ни разу луч дневной, Ни воздух божий не входил, Прелат Сексгельм определил Кладби́щу осужденных быть; Но наконец там хоронить Не мертвых стали, а живых: О бедственной судьбине их Молчал неведомый тайник; И суд, и казнь, и жертвы крик — Все жадно поглощалось им; А если случаем каким Невнятный стон из глубины И доходил до вышины, Никто из внемлющих не знал, Кто, где и отчего стенал; Шептали только меж собой, Что там, глубоко под землей, Во гробе мучится мертвец, Свершивший дней своих конец Без покаяния во зле И непрощенный на земле.

Каждый новый посев, каждый час трудной, но и веселой страды; поле ржи, начинающей колоситься; лунная ночь в июне и в июле, когда шелест колосьев становится уже отягченным и звенящим, мирное удовлетворенное мычание стад, возвращающихся к вечеру с пастбища; первая песня жаворонка в поле, крик кукушки в березовой роще; бодрый звук охотничьего рога осенью и звонкий лай гончих, бегущих по лесной опушке; первые заморозки, свежая пороша, от мягкости которой и непочатой белизны душа становится легче и воздушное; скрип полозьев, когда мчишься в санях среди оснеженных елей и берез, а спугнутая с ветки ворона, взлетая, роняет на проезжающих пушистые хлопья снега; святочные смехи с домашними и

Я отдал себя всего тихой игре случайности, набегавшим впечатлениям: неторопливо сменяясь, протекали они по душе и оставили в ней, наконец, одно общее чувство, в котором слилось все, что я видел, ощутил, слышал в эти три дня, – все: тонкий запах смолы по лесам, крик и стук дятлов, немолчная болтовня светлых ручейков с пестрыми форелями на песчаном дне, не слишком смелые очертания гор, хмурые скалы, чистенькие деревеньки с почтенными старыми церквами и деревьями, аисты в лугах, уютные мельницы с проворно вертящимися колесами, радушные лица поселян, их синие камзолы и серые чулки, скрипучие, медлительные возы, запряженные жирными лошадьми, а иногда коровами, молодые длинноволосые странники по чистым

Турана царь Афразиаб Услышал, что с гнезда слетел орленок смелый, Что отроку-богатырю наскучил Покой беспечный детских лет, Что первый пух едва пробился На подбородке у него — А уж ему в пространном мире тесно; Что молоко обсохнуть не успело На молодых его губах — А уж на них звучит, как в небе гром, Тревожный крик, зовущий на войну; Что он замыслил Кейкавусов Трон опрокинуть и Иран Своим толпам предать на разграбленье; Что стоило ему ногой лишь в землю топнуть, И из земли вдруг выскочило войско; Что, наконец, молва есть, будто он Рустемов сын и будто от коня Рустемова и конь его родился.

И вот… Поднялась какая-то возня, послышались испуганные, торопливые голоса, стук дверей, а вслед за ними сдавленный, ужасный крик… Пораженный им до глубины сердца, я вскочил, сел на колени и замер, уже готовый ответить на этот крик криком еще более ужасным, как растворилась дверь, и по комнате, сотрясая пол своею тяжестью, пробежали нянька с черным куском коленкора в руках… Потом меня, дрожащего от ужаса и изумления, зачем-то одели, и воспитатель мой повел меня в ту, слабо освещенную синей лампадкой комнату, где на ломберном столе, покрытом простынею, лежала кукла в розовом платьице… Помню, как мы остановились на пороге

Я за себя страдал, боролся за себя — И устоял в борьбе, страдая и любя, Но горе, новое, неведомое горе, Безбрежное, как мир, бездонное, как море, Из тысяч стонущих грудей Проникло в грудь мою; в больной душе моей Безумный, страшный крик отчаянья раздался,— И заглушить его напрасно я старался… Но я вернулся к вам, родимые поля, И божья благодать живительной волною Струится в грудь мою… Полна душа моя Той тихой радостью, той светлой тишиною, Что веют в сумраке душистых вечеров Со скатов и низин днепровских берегов… Шуми, шуми же, Днепр, прохладой вод зеркальных Обвей больную грудь и бурю дум печальных В

Целый день мы то пробирались среди сугробов рыхлого, грязного снега, то вязли в густой грязи, то тряслись и подпрыгивали вместе с телегой по узловатым корневищам, пересекающим дорогу, то на песчаных, уже обсохших пригорках сходили на землю и криками ободряли усталых, потемневших от поту лошадей, то переправлялись мимо снесенных половодьем мостов через неглубокие, но широкие и быстрые, коричневые от грязи, лесные ручьи… Наконец около одной сторожки дорога совсем прекратилась, и мы добрались до угольницы пешком, средь быстро падавших на землю сумерек, по едва заметным тропинкам, злые, голодные, поминутно сбиваясь с дороги и не доверяя друг другу… Неподвижный, устремленный на

Себя автор называл не иначе, как «сиротой-дворянином», противника — «именующимся капитаном» (мой дядя был штабс-капитан в отставке), имение его называлось почему-то «незаконно приобретенным», а рабочие — «безбожными»… «И как будучи те возы на дороге, пролегающей мимо незаконно приобретенного им, самозванцем Курцевичем, двора, то оный самозваный капитан со своей безбожною и законопротивною бандою, выскочив из засады с великим шумом, криком и тумультом, яко настоящий тать, разбойник и публичный грабитель, похватав за оброти собственных его сироты-дворянина Банькевича лошадей, а волов за ярма, — сопроводили оных в его, Курцевича, клуню и с великим поспехом покидали в скирды.

Голову платьем, изорванным в тряпки, свою обернувши, 350 Бережно с судна я к морю, скользя по кормилу, спустился; Бросясь в него, я поспешно, обеими правя руками, Поплыл и силы свои напрягал, чтоб скорее из глаз их Скрыться; в кустарнике, густо покрытом цветами, лежал я, Клубом свернувшись; они ж в бесполезном искании с криком 355 Бегали мимо меня; напоследок, нашед неудобным Доле напрасно бродить, возвратились назад и, собравшись Все на корабль свой, пустилися в путь; так самими богами Был я спасен, и они же меня проводили в жилище Многоразумного мужа: еще не судьба умереть мне».

Может быть, во всем ужасном объеме не думала и Чеберякова… Но в это время в «работе» компании часто стали случаться неудачи: Чеберякову раз, другой, третий арестовали, делали обыски, нашли краденые вещи, таскали по участкам… А законы этой среды в таких случаях ужасны… И вот Малицкая утверждает, что она слышала наверху возню и топот и сдавленный детский крик… Гипотезы s этом роде невольно возникают на лукьяновской почве между заводом Зайцева и двухэтажным домом на Юрковской улице… — Для исследования вы изволили взять шесть образчиков глины, — спрашивает на суде один из защитников у эксперта г.

В тот ужасный день, Когда исчез под лавой Геркуланум И пепел завалил Помпею, я Природы судорогой страшной был Обрадован: при стоне и трясенье Горы дымящейся, горящей, тучи Золы и камней и кипучей лавы Бросающей из треснувшего чрева, При вое, крике, давке, шуме в бегстве Толпящихся сквозь пепел, все затмивший, В котором, ничего не озаряя, Сверкал невидимый пожар горы, Отчаянно пробился я к потоку Всепожирающему лавы: ею Обхваченный, я, вмиг прожженный, в уголь Был обращен, и в море, Гонимый землетрясения силой, Был вынесен, а морем снова брошен На брег, на произвол землетрясенью.

Встань, выйди пóутру на луг: На бледном небе ястреб кружит, Чертя за кругом плавный круг, Высматривая, где похуже Гнездо припрятано в кустах… Вдруг – птичий щебет и движенье… Он слушает… еще мгновенье – Слетает на прямых крылах… Тревожный крик из гнезд соседних, Печальный писк птенцов последних, Пух нежный пó ветру летит – Он жертву бедную когтит… И вновь, взмахнув крылом огромным, Взлетел – чертить за кругом круг, Несытым оком и бездомным Осматривать пустынный луг… Когда ни взглянешь – кружит, кружит… Россия-мать, как птица, тужит О детях; но – ее судьба, Чтоб их терзали ястреба.

Однажды, в половине года, В самый жар, быть может, в самые Петровки, В дни, когда на рынках потные торговки Продают малину, вишенья, клубнику И, маша платками часто не без крику, С мухами заводят из-за ягод ссоры; В дни, когда из праха созидают горы Муравьи и роют скрытые туннели Под корнями дуба иль смолистой ели; Бабочка, танцуя, празднует свободу; А пчела, с клубочком золотого меду, Покидая липу, вся в пыли цветочной, Так и льнет к жасмину белизны молочной; Шмель, бичуя воздух, знойный и душистый, И кружась над морем нивы золотистой,

Сама она не умела читать эту огромную книгу с синей далью, с летучими тенями облаков, с разноцветными лоскутами полей, по которым там и сям ползали люди и животные… Крик вороны, щебетанье жаворонка, шорох берез, медленное движение облаков, надрывающиеся на пашне лошади, мужики с потными лицами, в грязных рубахах, земля, чернеющая следом за сохой, беспомощно падающие деревца — все это сливалось для нее в общий фон, все казалось одинаково на своем месте, навевая только какие-то смутные ощущения, но не мысли… — Оно, скажем так, ваше благородие, — говорил ямщик, обмусоливая свою цигарку, —

Его сильно толкнуло в бок, он упал и тотчас же скрылся под наехавшим на него вагоном, из-под которого раздался глухой, придушенный страхом смерти, сразу же оборвавшийся крик, а затем — в наступившем мгновенно молчании — послышался страшный хруст ломающихся под колесами костей… Моя мать тут же упала без чувств, а я стоял недвижно, охваченный непобедимым страхом, и этот страх был — не перед бедой, разразившейся над нашей семьей, не перед ужасной, такой неожиданной и нелепой смертью отца, а перед лицом вагоновожатого — в ту минуту, когда под колесами трамвая хрустели человеческие

Охотник вступает в болото, и, по мере того как он нечаянно приближается к какому-нибудь гнезду или притаившимся в траве детям, отец и мать с жалобным криком бросаются к нему ближе и ближе, вертятся над головой, как будто падают на него, и едва не задевают за дуло ружья… Но недолго тянется дело у охотника опытного и хорошего стрелка; только новичок, недавно взявшийся за ружье, может до того разгорячиться, что задрожат у него и руки и ноги, и будет он давать беспрестанные промахи, чему способствует близость расстояния, ибо

Слепой игумен с места встал, И руку тощую поднял, И узницу благословил… И в землю факел свой вонзил И к жертве подошел монах; И уж она в его руках Трепещет, борется, кричит, И, сладив с ней, уже тащит, Бесчувственный на крик и плач, Ее живую в гроб палач… Сто ступеней наверх вели; Из тайника судьи пошли, И вид их был свирепо дик; И глухо жалкий, томный крик Из глубины их провожал; И страх шаги их ускорял; И глуше становился стон; И наконец… умолкнул он.

Когда мой фолиант, что на ночь я листаю, Иль повседневные домашние дела, Иль шум людской толпы, в котором смутно тают То чей-то смех, то крик, то ропот, то хвала, Иль суетных забот пустое мельтешенье, Заполнившее ход обычных, серых дней, Окутав пеленой мое воображенье, Надолго скроют свет от глаз души моей, Она, соскучившись и гневно топнув ножкой, Вдруг убегает прочь, беспечна и легка, Но всякий раз — одной и тою же дорожкой, — Как конь, который сам привозит седока; Она бежит туда, где под ветвистым кленом Средь бликов

Вдруг три осады: храма от пришельных Грабителей, грабителей от града, града От легионов Тита… Всюду бой; Первосвященников убийство в храме: На улицах нестройный крик от страха, От голода, от муки передсмертной, От яростной борьбы за кус согнившей Еды, рев мятежа, разврата песни, Бесстыдных оргий хохот, стон голодных Младенцев, матерей тяжелый вой… И в высоте над этой бездной днем Безоблачно пылающее небо, Зловонную заразу вызывая Из трупов, в граде и вне града Разбросанных; в ночи ж, как божий меч, Звезда беды, своим хвостом всю твердь

Когда его посылали в командировки или когда он был при Кутузове во время смотров, он испытывал сильно одушевлявшее его, поднимавшее на высокую степень энергии, чувство при виде этих огромных, симметричных, двигающихся масс и при звуках военной музыки, мерного топота тысячи конских ног или солдатских сапог и криках здорововающихся голосов; но всякий раз, как ему приходилось иметь личное дело с офицерами полков, эти господа возбуждали в нем чувство не только презрения, но отвращения и гадливости своей грубостью, грязностью и пошлостью занимавших их интересов.

Может быть, вы заходите в половине одиннадцатого… Я смотрю на часы — три без четверти… и я с чувством какого-то бешенства сажусь на лавочку перед кафе… Шум, крик, таскают чемоданы, водят лошадей, лошади стучат без нужды по камням, трактирные гарсоны завоевывают путешественников, дамы роются между саками… Щелк, щелк… — один дилижанс поскакал… щелк, щелк — другой поскакал за ним… Площадь пустеет, все разошлось… Жар смертельный, светло до безобразия, камни побледнели, собака легла было середь площади, но вдруг вскочила с негодованием и побежала в тень.

Не успела она проговорить свое обещанье, как дети, слушавшие сначала очень внимательно, бросились со всех ног осаждать ее; кто цеплялся за ее платье, кто усиливался влезть на ее колена, кто успел обхватить ее шею и осыпал лицо поцелуями; осада сопровождалась такими шумными овациями, такими криками радости, что мисс Бликс вошла в одну дверь, в другую вбежала молодая швейцарка, приглашенная в дом как учительница музыки для старшей дочери; за ними показалась кормилица, державшая новорожденного, укутанного в одеяло с ниспадавшими до полу кружевными обшивками. –

Под шум метели мерещится ему то гул векового бора, то звон отдаленного колокола; слышится невнятный лай собак где-то в степи, крик работника Судака… Вот шуршат у крыльца сани, скрипят чьи- то лапти по мерзлому снегу в сенцах… И сердце Якова Петровича сжимается от боли и ожидания: это его сани, а в санях — Софья Павловна, Глаша… подъезжают они медленно, забитые снегом, еле видные в темноте бурной ночи… едут, едут, по почему-то мимо дома, все дальше, дальше… Их увлекает метель, засыпает их

Каждый день надо было раза два побывать в роще и осведомиться, как сидят на яйцах грачи; надо было послушать их докучных криков; надо было посмотреть, как развертываются листья на сиренях и как выпускают они сизые кисти будущих цветов; как поселяются зорьки и малиновки в смородинных и барбарисовых кустах; как муравьиные кучи ожили, зашевелились; как муравьи показались сначала понемногу, а потом высыпали наружу в бесчисленном множестве и принялись за свои работы; как ласточки начали мелькать и нырять под крыши строений в старые свои