Цитаты со словом «кайма»

Прежде всего он ее, разумеется, добре вылевкасил крепким казанским алебастром, так что стал этот левкас гладок и крепок, как слоновья кость, а потом разбил на ней четыре ровные места и в каждом месте обозначил особливую малую икону, да еще их стеснил тем, что промежду них на олифе золотом каймы положил, и стал писать: в первом месте написал рождество Иоанна Предтечи, восемь фигур и новорожденное дитя, и палаты; во втором – рождество пресвятыя Владычицы Богородицы, шесть фигур и новорожденное дитя, и палаты; в третьем – Спасово пречистое рождество, и хлев, и ясли, и предстоящие Владычица и Иосиф, и припадшие боготечные волхвы, и Соломия-баба, и скот всяким подобием: волы, овцы, козы и

В Париже двое суток выделяется дом номер такой-то на такой-то улице изо всех прочих домов чумной бутафорией подъезда, его траурного с серебром обрамления, двое суток лежит в подъезде на траурном покрове столика лист бумаги в траурной кайме – на нем расписываются в знак сочувствия вежливые посетители; потом, в некий последний срок, останавливается у подъезда огромная, с траурным балдахином, колесница, дерево которой черно-смолисто, как чумной гроб, закругленно вырезанные полы балдахина свидетельствуют о небесах крупными белыми звездами, а углы крыши увенчаны кудреватыми черными султанами – перьями страуса из преисподней; в колесницу впряжены рослые чудовища в угольных рогатых попонах с белыми

Опять в этой колеблющейся пелене мелькнул разрыв, другой, чаще и шире, и через несколько минут весь горный берег выступил перед нами в поражающем величии… Огромные базальтовые скалы стояли у самой воды, возвышаясь вершинами вровень с хребтом… Столбы, арки, крепостные стены с зубцами, башни, мосты, пещеры, фасады причудливых зданий, разбросанных по гигантскому склону, — все это, опушенное по выступам белыми каймами снега, облитое лучами заходящего солнца, полное покоя, величия и невообразимой первобытной красоты… А последние столбы снеговой тучи мчались мимо, как остатки какой-то призрачной армии… Ничего прекраснее этого зрелища я не видел никогда в своей жизни. —

Вот это здесь, — тихо сказала Марема и затем с участием спросила: — Если ты можешь видеть и прикажешь открыть… Но Мелита, вместо ответа, сама нагнулась и едва приподняла угол серого полотна с синей каймою, как увидала мертвое лицо Алкея с выдавшимися косыми глазами и тремя страшными колотыми ранами в черепе… Раны были посреди темени, все три кругловатые, каждая величиною с вишню, и все рядом одна от другой на расстоянии пальца… Их не нужно было ощупывать, чтобы сказать, что все они равномерно глубоки и все три смертельны.

Махаон принадлежит к числу крупных наших бабочек; крылья имеет не круглые, а довольно длинные и остроконечные, по желтому основанию испещренные черными пятнами, жилками и клетками; передние крылья перевиты по верхнему краю тремя черными короткими перевязками, а по краю боковому, на черной широкой кайме, лежат отдельно, в виде оторочки, желтые полукружочки, числом восемь; к туловищу, в корнях крыльев, примыкают черные углы в полпальца шириною; везде по желтому полю рассыпаны черные жилки, и все черные места как будто посыпаны слегка желтоватою пылью.

Целую неделю уже наш возок ныряет жалкою точкою между торосьями, колыхаясь, точно лодочка на бурном море… Целую неделю я гляжу на полосу бледного неба меж высокими берегами, на белые склоны с траурной каймой, на «пади» (ущелья), таинственно выползающие откуда-то из тунгусских пустынь на простор великой реки, на холодные туманы, которые тянутся без конца, свиваются, развертываются, теснятся на сжатых скалами поворотах и бесшумно втягиваются в пасти ущелий, будто какая-то призрачная армия, расходящаяся на зимние квартиры.

И он словно бы выискивал чего-нибудь оскорбляющего его морской глаз, но не находил, и глаза светились любовным взглядом старшего офицера, который восхищался стройным своим клипером с его чуть-чуть наклоненными тремя высокими мачтами, с безукоризненно выправленным рангоутом и белоснежной каймой выровненных коек поверх борта… И Баклагин отвел глаза, угрюмый и грустный при мысли, что клипер, за которым он так неусыпно доглядывал и заботился, который лелеял и любил, как близкое и дорогое существо. —

И я, в своей дремоте синей, не знал, что истина, что сон: та ночь на роковой чужбине, той рамы беспокойный стон, или ромашка в теплом сене у самых губ моих, вот тут, и эти лиственные тени, что сверху кольцами текут… Нам, потонувшим мореходам, похороненным в глубине под вечно движущимся сводом, являлся старый порт во сне: кайма сбегающая пены, на камне две морских звезды, из моря выросшие стены в дрожащих отблесках воды.

Пошло это у нее так, что не проникнуть куда бы то ни было Домне Платоновне было даже невозможно: всегда у нее на рученьке вышитый саквояж с кружевами, сама она в новеньком шелковом капоте; на шее кружевной воротничок с большими городками, на плечах голубая французская шаль с белою каймою; в свободной руке белый, как кипень, голландский платочек, а на голове либо фиолетовая, либо серизовая гроденаплевая повязочка, ну, одним словом, прелесть дама.

Кабинет Гледа рассыпался: Рег видел тусклые, желтые холмы в кайме черных скал кварца; пятнами серо-зеленого мха пестрили их углубления и расщелины; фиолетовая поросль мелких цветов пустыни взбегала из низин на эти голые возвышения, теряясь бесчисленными оттенками в сухом желтом блеске; холмы напоминали золотые шары, брошенные в складки цветного бархата; там, где фиолетовые ковры окружали скалы, кривились серые стволы неизвестных деревьев с горизонтально вытянутыми огромными листьями; в совершенной тишине воздуха

Эстрель; когда мы начали спускаться, солнце всходило, цепи гор вырезывались из-за утреннего тумана, луч солнца орумянил ослепительные снежные вершины; кругом яркая зелень, цветы, резкие тени, огромные деревья и мрачные скалы, едва покрытые бедной и жесткой растительностью; воздух был упоителен, необычайно прозрачен, освежающ и звонок, наши слова, пенье птиц раздавались громче обыкновенного, и вдруг на небольшом изгибе дороги (504) блеснуло каймой около гор и задрожало серебряным огнем Средиземное море».

Повторяй мне, душа, что сегодня весна, что земля хороша, что и смерть не страшна; что над первой травой дышит горный цветок, наряженный в живой мягко-белый пушок; что лепечут ручьи и сверкают кругом золотые струи; что во всех и во всем тихий Бог, тайный Бог неизменно живет; что весенний цветок, ветерок, небосвод, нежных тучек кайма, и скала, и поток, и, душа, ты сама — всё одно, и всё – Бог.

Большая (и с большою грязью) дорога шла каймою около сада и впадала в реку; река была в разливе; на обоих берегах стояли телеги, повозки, тарантасы, отложенные лошади, бабы с узелками, солдаты и мещане; два дощаника ходили беспрерывно взад и вперед; битком набитые людьми, лошадьми и экипажами, они медленно двигались на веслах, похожие на какиx-то ископаемых многоножных раков, последовательно поднимавших и опускавших свои ноги; разнообразные звуки доносились до

Подалириус же – цветом также желтый, но гораздо бледнее, с черными пестринами; на верхних своих крыльях имеет широкие, сначала черные перевязки, идущие с верхнего края до нижнего, но внизу оканчивающиеся уже узенькой ниточкой; на нижних крыльях у Подалириуса лежат кровавые небольшие ободочки с синей середкой; синею же каймою оторочены нижние крылья с наружного края; шпоры имеет такие же длинные и черные, с желтыми оконечностями.

Помните ли вы наши долгие, неторопливые прогулки вдоль морского берега, под отвесными лучами солнца, в те знойные, ленивые, полуденные часы, когда все, кажется, замирает в бессильной истоме и только волны с тихим шелестом и шипением набегают на желтый горячий песок и уходят назад в сверкающее море, оставляя после себя влажную зубчатую кайму, которая так же быстро исчезает, как след от дыхания на стекле?

На вольный божий свет я вышел из могилы, От холода дрожа, озлобленный, унылый, И ненавистным все нашел опять вокруг — Всей этой красоты бездушной ликованье, Природы наглый блеск перед лицом страданья, И ароматный лес, и гор зеленых круг… Но вдруг — там, в вышине, в лазури чистой утра, — Невольно взор маня причудливой игрой, С каймой из золота обломок перламутра, От юга облачко промчалось с быстротой.

Их цветною каймой, как гирляндой, обвит Пруд, и спит, и как будто не спит… Все дальше и дальше уводит за собою слушателей в далекий и чуждый мир Средневековья бледная голубоглазая Наташа: Сбросить прочь бы скорей этот пышный наряд, Потушить бы огни, и одной, Без докучливой свиты, уйти в этот сад, Убежать в этот сумрак ночной… Наташа едва успевает закончить чтение под бурные взрывы

Обведу тебя каймою… — Основанием для этого стиха послужил довольно широко распространенный в петербургских литературных кругах слух о том, будто бы Достоевский требовал напечатания одного из своих произведений на видном месте и так, чтобы каждая страница его была обведена особой рамкойТак, например, Панаев, высмеивая Достоевского в «Заметках Нового поэта о петербургской жизни», цитировал данную строфу (Совр, 1855, № 12, отдV, с240)КНЛеонтьев вспоминал впоследствии, что

Корсуна Широкие каймы пустынных берегов, Все тех же самых волн все тот же вопль и рев С конца в конец того же фландрского приморья, Песчаных дюн холмы и пепельные взгорья, Недобрая земля, жестокая порой, Земля, где вечная борьба, и вечно вой Ветров, и вечные тревоги и усилья, Где бури зимние над нами вихрят крылья И стены черные вздымает сквозь туман Клокочущий тоской и

В короткое время я сделал удивительные успехи в чтении этих таинственных письмен; свободно читал надписи на обелисках и пирамидах, объяснял мумии, переводил папирусы, сочинял иероглифические каймы для салфеток, иероглифами писал чувствительные записки к француженкам и сам даже открыл половину одной египетской, дотоле неизвестной буквы, за что покойный Шампольон обещал доставить мне бессмертие, упомянув обо мне в выноске к своему сочинению.

Совсем уже под утро большеголовый подъехал к отелю, крепко сложенному из красного кирпича, с белой каймой по углам, расплатился с возчиками (попробовал поторговаться по русской манере, но возчики, хоть и понимали по-русски, однако не могли хорошенько в толк взять, что хочет странный пассажир и почему он, вместо цены, названной ими, называет какую-то другую цену) и нанял комнату.

Мрачную, в то время величественную эпическую картину представляет описание смерча, урагана в бескрайних песчаных просторах Аравийской пустыни: Как гигантская птица, черная ночь широко простерла крылья свои; Огромные крылья нависли, покрыв караван, всю пустыню, оазы, ручьи… И от дали до дали сумраки туч разостлали по небу, чернея, кайму; Луна и созвездья утратили свет, и казалось, что тьма окутала тьму.

Десятка два маленьких бабочек, все одного вида, сидели на мокром песке, подняв и сложив крылья, бледные с испода, с темными точками и крошечными, с оранжевой каймой, павлиньими лунками по кромке заднего крыла; одна из скинутых Пниным галош спугнула нескольких из них, и, обнаружив небесную голубизну лицевой поверхности крыльев, они запорхали вокруг, как голубые снежинки, а потом опять сели. —

По обычаю отцов своих, евреи начали готовиться к молитве; они надели сперва шапки, для чего особенно просили позволения, покрылись белыми шерстяными ризами с тремя черными по краям каймами и бахромой, потом обвили по локоть обнаженные руки узенькими ремнями; прикрепили ко лбу тфилим, род маленького, четвероугольного ковчежца с вытиснутою на передней стороне буквою «шин», начальною великого имени Шадой.

Кабы знала я, кабы ведала, Для него бы я не рядилася, С золотой каймой ленту алую В косу длинную не вплетала бы, Рано до свету не вставала бы, За околицу не спешила бы, В росе ноженьки не мочила бы, На проселок тот не глядела бы, Не проедет ли тем проселком он, На руке держа пестра сокола!

И снимок их, как памятник святой, На двух листах, раскрашенный отлично, Носил всегда он в книжке записной, Обернутой атласом, как прилично, С стальным замком и розовой каймой, Любил он заговоры злобы тайной Расстроить словом, будто бы случайно; Любил врагов внезапно удивлять, На крик и брань — насмешкой отвечать, Иль, притворись рассеянным невеждой, Ласкать их долго тщетною надеждой.

Читателю брошены сразу три приманки, три привлекательнейшие сюжетные линии: в маленьком городе начинаются таинственные пожары; возгоранию всегда предшествует появление необычной, острокрылой, ярко-желтой бабочки с лиловой каймой; в этот же город приезжает богач, которому сказочно везет в карты (на этом он и сделал состояние, проведя всю юность в нищете и вдруг обнаружив свой чудесный дар).

Здесь стояла пузатая старинная мебель красного дерева, горки с фамильным серебром, во все стороны по крашеному полу разбегались белые с каймою дорожки половиков, и из переднего угла, где помещался огромный красного же дерева киот с образами в три яруса старинного византийского письма, смотрели выцветшими от времени красками лики угодников, озаренные неверным мигающим светом лампад.

Под пиджаком у него был спортивный свитер с оранжево-черной каймой по вырезу, убыль волос по бокам лба преувеличивала его размеры, крупный нос был, что называется, с костью, неприятно блестели серовато-желтые зубы из-под слегка приподнятой губы, глаза смотрели умно и равнодушно, – кажется, он учился в Оксфорде и гордился своим псевдобританским пошибом.

Но в зацветающей лазури Уже боролись свет и тьма, Уже металась в синей буре Одежды яркая кайма… Щит ослепительно сверкучий Сиял в разрыве синих туч, И светлый меч, пронзая тучи, Разил, как неуклонный луч… Еще не явлен лик чудесный, Но я провижу лик — зарю, И в очи молнии небесной С чудесным трепетом смотрю!