Цитаты со словом «звено»

Как мальчик стыдливый и дикий Лепечу и глупею на дне этой мглы Жанна Слышишь ли вопли и сгущенные крики Это душу свергают с Тарпейской скалы Эти слезы из глаз моих карих Вдруг заржавели болью и пятнами мук Это сердце тянет свой воркот глухарий И не видя незримо токует свой тук Вы сегодня еще отдаленней вчерашней Но по-прежнему смех ваш звенит И надменный всегда И всегда бесшабашный Я беспомощен нынче навзрыд И волос этих ржавых кудрявые кольца Горизонт серых глаз над предместьем минут Мои губы последней слезой добровольца В завоеванный город неужель не войдут Кричу Довольно И звуков тяжелые гири Падают и рот кривится вбок Ты с кудрями летящих к победе Валькирий Видишь белые пятна бледнеющих щек Не взмечтай что взмолясь

Нетерпеливая и злая она нисходит вешний сад Где всепрощением сгорая цветы волшебные кадят Где зыбкой золотой улыбкой тростинкой лег зовущий мост Где облако неясной рыбкой, где свищет и лукавит дрозд Где столько счастья, столько неги, где каждый друг и встречный брат Где первых трав звенят побеги, чтоб взвесить рос алмаз-карат… Нетерпеливая и злая идет на розовый песок, чтоб муравьев калечить стаи, Чтоб затемнить плодовый сок; она тиранит мучит птичек И беломраморной руки цветов страшась Румяноличики Свои теряют лепестки… Она расплескивает чаши цветочных благовоний в грязь холодной местью она плящет, как ласку, совершает казнь Средь ликования и счастья, среди восторга и щедрот Она творит свои

Вон они текут и переливаются, звенят и шуршат, переходят из рук в руки, из кармана в карман, из толстого кошелька гуртовщика в старый казацкий кисет, с потной, грязной груди в шкатулки лавочников, тайных шинкарей и харчевников… И нет ничего более унизительного и горького, как быть без денег на этом шумном празднике, ходить одиноко и хмуро, смотреть с деланным равнодушием на веселую, пьяную сутолоку, носить в сердце бессильный голод и зависть к тем, кто звенит монетой, с шиком выбрасывает ее на угощение и наряды, с увлечением орет песни и бьет каблуками землю в такт веселой музыке… Вот прошел Гулевой Егор с гармонией.

И новые сны, залетая, Тревожат в усталом пути… А всё пелена снеговая Не может меня занести… Неситесь, кружитесь, томите, Снежинки — холодная весть… Души моей тонкие нити, Порвитесь, развейтесь, сгорите… Ты, холод, мой холод, мой зимний, В душе моей — страстное есть… Стань, сердце, вздыхающий схимник, Умрите, умрите, вы, гимны… Вновь летит, летит, летит, Звенит, и снег крутит, крутит, Налетает вихрь Снежных искр… Ты виденьем, в пляске нежной Посреди подруг Обошла равниной снежной Быстротечный Бесконечный круг… Слышу говор твой открытый, Вижу бледные ланиты, В ясный взор гляжу… Всё, что не скажу, Передам одной улыбкой… Счастье, счастье!

Индия – законченная в своих очертаниях Страна Мысли, а в Мысли есть и Мечта, как в зеленых стеблях таятся нераскрытые цветы, в Мысли есть все, поклонение Жизни и поклонение Смерти, служение Солнцу и многообразная поэтизация всех наших темных влечений, исторические бури завоевательных убийств, и боязнь уничтожить своим прикосновением малейшее существо, которое летает и звенит, изваяния просветленности, спокойные лики существ, похожих на зеркальные помыслы озера, на сновидения лотоса, и чудовищные лица свирепых божеств, которые упиваются жестокостью и умерщвлением, все концы, все узлы, все грани, все безгранное, слияние всех малых потоков в одном неизреченном и бессмертном Океане.

Никогда не бывает таких светлых полдней, никогда не дышит природа такою полнотою счастья и жизнерадостности, как в эту пору; и хорошо мне было идти по горячим, пыльным дорогам, пробираться по межам, утонувшим в неподвижных ржах, овсах, ячменях и пшеницах, где, как от костра, пышет в лицо сухим жаром, душно пахнет степною растительностью — нагретыми цветами и травами, а над головою звенит и звенит воздушная музыка тысячи дискантовых оркестров насекомых, неумолчно воспевающих эту радостную жизнь степного июньского полдня, эти бесконечные дали, млеющие в ослепительном блеске солнца!

Черный челн усопших душ плывет, Весла их звенят на глади вод: Нет, нет конца… Тихо плещет вечности волна, Пена красно-черная мутна — Нет, нет конца… До краев ладья нагружена, Нива жизни смерти отдана — Нет, нет конца… Чьи-то стоны потрясли покой, Волчий вой не молкнет над рекой — Нет, нет конца… В Даугаву стекаются челны, Павших душ они полным-полны Нет, нет конца… Черный челн их медленно плывет, Весла их звенят на глади вод: Нет, нет конца… Нет, нет конца… Так рано пела птица!

Чуть не десять лет служил он у Маторина, но и эти десять лет слились в один-два дня: апрельский дождик накрапывает и пятнит железные листы, которые, грохоча и звеня, кидают на телегу возле соседней лавки… серый морозный полдень, голуби шумной стаей падают на снег возле лавки другого соседа, торгующего мукой, крупой, халуем, — гуртуют, воркуют, трепещут крыльями, — а они с братом бычьим хвостом подхлестывают жужжащий у порога кубарь… Маторин был тогда молод, крепок, сизо-красен, с чисто выбритым подбородком, с рыжими бачками, срезанными до половины.

Пиршественное шуршанье, жужжанье и гуденье голосов дает человеку высокое счастье чувствовать себя не одним, быть играющим звеном огромного сверкающего ожерелья, со звенной скрепой в лучистой цепи, а концы этой цепи смутно теряются, уходят куда-то и в небо и в глубь земли, в настоящее, прошедшее и будущее, и это хорошо, что не видно концов цепи, потому что там, где они теряются, что-то неизвестное, обещающее новизну своей непознанностью, и, если не видно концов, сердце и не предвидит конца, не думает о нем.

Хорошо бы И мне уйти на отдых, в мир теней, Потолковать с умершими царями, Владельцами скалистых островков, Богами навещаемых, — послушать Их речи мудрые: здесь, у людей, Цена им грош, а там они бесценны, — Глазами отыскать знакомцев старых, Взглянуть на состязанья колесниц, На травлю льва — вернее, львиной тени, На битвы, где герои прежних дней Стяжают славу, где златые струны Звенят, про их геройские дела Слагая героические гимны, Где стелется благоуханный дым Того костра, что на вершине дальней, Один в ночи, пылает для богов. «

Пока в тоске растущего испуга Томиться нам, живя, еще дано, Но уж сердцам обманывать друг друга И лгать себе, хладея, суждено; Пока прильнув сквозь мерзлое окно, Нас сторожит ночами тень недуга, И лишь концы мучительного круга Не сведены в последнее звено, – Хочу ль понять, тоскою пожираем, Тот мир, тот миг с его миражным раем… Уж мига нет – лишь мертвый брезжит свет… А сад заглох… и дверь туда забита… И снег идет… и черный силуэт Захолодел на зеркале гранита.

Играет ли прислуга на балалайке у ворот, принося на сцену еле слышимый, почти угадываемый звук «Чижика» («Иванов»), заливается ли сверчок, как в «Дяде Ване» лают ли собаки, как в «Вишневом саду», бубенцы ли звенят, приносится ли крик с пожара, проходит ли со свечой по темным комнатам Наташа, ест ли Епиходов яблоко — все сводится к одному: к панпсихе, все представляет собою не вещи действительности и не реальные звуки и голоса ее, а рассеянные в пространстве мысли и ощущения героев.

От колеса солнцевой колесницы Кто-то забросил к нам в души зарницы, Дал нам властительность чар, Тайну змеиных свечей, Для созвания змей На великий пожар, На праздник сжиганья змеиных изношенных кож, Чешуйчатых звений, Когда превращается старая ложь И лохмотья затмений, Во мраке ночном, В торжествующий блеск самоцветных горений, Тишина обращается в гром, И пляшут, с Востока до Запада, в небе, кругом, Синие молнии, синие молнии, чудо раденья громовых лучей, Слившихся с дрожью светло-изумрудных, хмельных новизною змеиных очей.

Ганина, высказанное ими в данном собрании полное осуждение всякому оскорблению национальностей, полное отрицание этими поэтами своей причастности к образу действий, допускающему оскорбления такого рода, и не располагая материалами для сомнения в правдивости данных заявлений, собрание в составе правлений: Всероссийского союза поэтов, В<сероссийского> с<оюза> писателей, Московского цеха поэтов, “Литературного Особняка”, “Звена”, “Твори”, “Рабочей весны”, поэтов-конструктивистов, неоклассиков, имажинистов, Общества любителей российской словесности — считает необходимым воздержаться от окончательного суждения по этому вопросу до решения суда, профессионального или уголовного.

И молча тогда подошла ты к рояли, Коснулась задумчиво клавиш немых, И страстная песня любви и печали, Звеня, из-под рук полилася твоих… Что было в той песне твоей, прозвучавшей Упреком и грустью над нашим кружком И сердце мое горячо взволновавшей И чистой любовью и жгучим стыдом, — Не знаю… Бессонная ночь ли сказалась, Больные ли нервы играли во мне, — Но грудь от скопившихся слез подымалась, Минута — и хлынули страстно оне… Как будто бы кто-то глубоко правдивый Вошел

Муза, погибаю — и не жду спасенья, Не хочу спасенья… Пусть ликует тот, Кто от жизни просит только наслажденья, Только личным счастьем дышит и живет… Как он, измученный, влачился по дороге, Бряцая звеньями страдальческих цепей, И как томился он, похоронен в остроге, Под стражею штыков и ужасом плетей, — Об этом пели вы, но из его страданий Вы взяли только то на песни и цветы, Что и без пошлых фраз и лживых восклицаний Сплело ему венок нетленной красоты… ……………………………………………………….

И, щурясь от солнца, Иля в забытьи следит за облаком, похожим на пуделя, которое, медленно тая, плывет по светозарной сини неба, прислушивается, как сипят в траве кузнечики, а над головою на тысячу ладов сонно звенит жалобными дискантами воздушная музыка насекомых, неумолчно воспевающих дали, млеющие в мареве зноя, радость и свет солнца, беспричинную, божественную радость жизни… Наговорившись, отец гонит лошадь шибко, и дрожки прыгают и несутся под изволок, к какому-то широкому логу среди степных косогоров.

Не ясмен сокол»… Песня, не очень стройная, разноголосая, влилась в бурлящий гомон пьяных голосов, покрыла его, ударилась в стены, в потолок, через открытые окошки вылилась на улицу и на время одна царила в спертом воздухе, звеня, жужжа, крутясь и колыхаясь, в пахучей тесноте объединяя и сливая голоса молодые и старые, мужские и женские в одну симфонию, небогатую, однообразную, но будившую в сердце отзвуки смутных воспоминаний о неведомой старой были, славной, гордой, обвеянной грустью протяжного мотива.

Январь 1912 Жандармы, рельсы, фонари, Жаргон и пейсы вековые… И вот — в лучах больной зари Задворки польские России… Здесь всё, что было, всё, что есть, Все дышит ядами химеры; Коперник сам лелеет месть, Склонясь на обод полой сферы… Месть, месть — в холодном чугуне Звенит, как эхо, над Варшавой, То Пан-Мороз на злом коне Бряцает шпорою кровавой… Вот — оттепель: блеснет живей Край неба желтизной ленивой, И очи панн чертят смелей Свой круг — ласкательный и льстивый.

Конник в латах Трогает коня И мани́т и мчит куда-то За собой меня… За моря, за океаны Он мани́т и мчит, В дымно-синие туманы, Где царевна спит… Спит в хрустальной, спит в кроватке Долгих сто ночей, И зеленый свет лампадки Светит в очи ей… Под парчами, под лучами Слышно ей сквозь сны, Как звенят и бьют мечами О хрусталь стены… С кем там бьется конник гневный, Бьется семь ночей?

В самом деле: в Городе железные, хотя, правда, уже немножко подточенные немцы, в Городе усостриженный тонкий Лиса Патрикеевна гетман (о ранении в шею таинственного майора фон Шратта знали утром очень немногие), в Городе его сиятельство князь Белоруков, в Городе генерал Картузов, формирующий дружины для защиты матери городов русских, в Городе как-никак и звенят и поют телефоны штабов (никто еще не знал, что они с утра уже начали разбегаться), в Городе густопого€нно.

От книги к книге, явственно для каждого внимательного глаза, у меня переброшено звено… От робкой угнетенности к Царице-Смелости с блестящими зрачками, от скудости к роскоши, от стон и запретов к Цветам и Любви, от незнанья к счастью вечного познанья, от гнета к глубокому вздоху освобожденья…» Ту же схему Бальмонт предлагает читателю и в разных программных стихотворениях, написанных вовсе не «как облачко плывет» (обычное изображение Бальмонтом процесса его творчества), а весьма сознательно, обдуманно

От этих стен, как цепь, далёко протянулся Столетий ряд: звено последнее лежит На паперти того сияющего храма, Где ярким пламенем иной алтарь горит, Клубятся облака иного фимиама; И бог иной царит в могучем храме том,— Не идол каменный, объятый мертвым сном, Без власти и без сил, без ласки, без ответа, — Но вечный и живой, взирающий кругом С улыбкой благостной участья и привета, Бог мира и любви, бог истины и света.

Так вызывает Платон (в «Тимее» и «Критии») мировую тень Атлантиды, вопрос о существовании которой гипотетически решается отчасти в утвердительном смысле геологами, — для археолога же и историка культуры связан с мечтательною надеждой добыть в сочетании Платонова мифа с воспоминаниями о всемирном потопе желанное звено, связующее многообразные сходные и вместе с тем разрозненные явления, как, напр., памятники древнейшего Египта и Мексики, и разрешить многие загадки средиземной культуры, как напр., загадку Крита или Этрусков.

Поскольку здесь Кинбот, кажется, забывает, что Диза — герцогиня Больстонская (в других случаях он это отмечает, а в указателе с нескрываемой иронией приводит полный титул: «герцогиня Больстонская, из Великой Боли и Стона»), и поскольку связующим звеном между персонажами становится бабочка, в данном случае символ явно зловещий (он возникает буквально накануне убийства Шейда), читатель вправе предположить, что между Дизой и Сибил действительно существует нечто общее, и эта общность санкционирована самим автором.

Я взбежал и упал к ней в объятья и жаркими поцелуями покрывал ее свежее личико… Но из-за кустов вышли опять с гробом Лиза, Дуня, Варя; она вскрикнула и прижалась ко мне… Вдруг все потемнело… Кругом поле на сколько можно разглядеть, на руках у меня Мила… она шепчет и целует меня: «милый, милый»… Далеко где-то звенит колокольчик… и… я проснулся: в комнате так же темно, луна не светит.

Садится Орша на коня, Дал знак рукой, гремя, звеня, Средь вопля женщин и детей Все повскакали на коней, И каждый с знаменьем креста За ним проехал в ворота; Лишь он, безмолвный, не крестясь, Как бусурман, татарский князь, К своим приближась воротам, Возвел глаза — не к небесам; Возвел он их на терем тот, Где прежде жил он без забот, Где нынче ветер лишь живет, И где, качая изредка Дверь без

Эта жуткая келья, представлявшая собой как бы промежуточное звено между домом и могилой, между кладбищем и городом; это живое существо, отрешенное от человеческого общества и считающееся мертвецом; этот светильник, снедающий во мраке свою последнюю каплю масла; этот теплящийся в могиле огонек жизни; это дыхание, этот голос, это извечное моление из глубины каменного мешка; этот лик, навек обращенный к иному миру; это око, уже осиянное иным солнцем; это ухо, приникшее

Знаешь край где плещет влага Камень скользкий бьет звеня Голос смутный голос мага Дух объемлет леденя Край зеленый бело пенный Чаек взлеты чаек крик Голос моря глас несменный Седовласый пенный лик Пролетают альбатросы Луг зеленый луг внизу С хриплой песнею матросы Якорь ржавленный везут Над зелено пенной зыбью Пролетают альбатросы Чайки ловят стаю рыбью В снасти впутались матросы В море зыблются медузы Меж цветными кораблями О порви с брегами

Но тут произошло что-то странное, непредвиденное, необычное, что-то такое, в чем никто не смог и не захотел увидеть звена сковывавшей всех цепи: какой-то высокий толстый полковник вдруг стал как-то странно надуваться, точно нарочно; он весь разбух, слился в продолговатый шар; вот затрещало пальто, треснул шов на спине, и, словно радуясь, что преодолел неприятное препятствие, полковник звонко лопнул и разлетелся брызгами во все стороны.