Цитаты со словом «долой»

А между тем положение мое все становилось ужаснее: сверху нас, верно, уже хорошо укрыло снегом, и в логове нашем стало не только тепло, а даже душно; но зато и отвратительные, вонючие испарения становились все гуще, – от этого спертого смрада у меня занимало дыхание, и очень жаль, что это сделалось не сразу, потому что тогда я не испытал бы и сотой доли тех мучений, которые ощутил, приведя себя в память, что с моим отцом Кириаком пропала и моя бутылка с подправленною коньяком водою и вся наша провизия… Я ясно видел, что если я не задохнусь здесь, как в Черной пещере, то мне, наверно, грозит самая ужасная, самая мучительная из всех смертей – голодная смерть и жажда, которая уже начала надо мною свое терзательство.

Алине после ее бракосочетания, и видел, как эти милые крошки были вписаны на его имя в приходские метрические книги; он свидетельствовал под присягой о сумасшествии старика Фигурина и отвез его в сумасшедший дом, где потом через месяц один распоряжался бедными похоронами этого старца; он потом завел по доверенности и приказанию жены тяжбу с ее братом и немало содействовал увеличению ее доли наследства при законном разделе неуворованной части богатства старого Фигурина; он исполнял все, подчинялся всему, и все это каждый раз в надежде получить в свои руки свое произведение, и все в надежде суетной и тщетной, потому что обещания возврата никогда не исполнялись, и жена Висленева, всякий раз по исполнении Иосафом Платоновичем одной службы, как сказочная царевна Ивану-дурачку, заказывала ему новую

Есть ли такой ваш двойник, — продолжал он, глядя на нее пытливо, — который бы невидимо ходил тут около вас, хотя бы сам был далеко, чтобы вы чувствовали, что он близко, что в нем носится частица вашего существования, и что вы сами носите в себе будто часть чужого сердца, чужих мыслей, чужую долю на плечах, и что не одними только своими глазами смотрите на эти горы и лес, не одними своими ушами слушаете этот шум и пьете жадно воздух теплой и темной ночи, а вместе… Она взглянула на него, сделала какое-то движение, и в одно время с этим быстрым взглядом блеснул какой-то будто внезапный свет от ее лица, от этой улыбки,

Кому же в наше время неизвестно, что вера – один из самых мощных и самых плодотворных факторов мышления; что порой вера приводит к знанию, а порой знание – к вере; что поэтому между ними не существует резко очерченных границ; что знание всегда предполагает известную долю веры точно так же, как вера всегда предполагает известную долю знания; что на дне веры по необходимости есть знание точно так же, как на дне знания по необходимости есть вера; наконец, что мы не можем постигнуть предмет, не веря в него так или иначе, точно так же, как мы не можем верить во что-либо, если мы в известной мере этого не постигаем.

И когда он произнес: «О всепетая Мати, рождшая всех святых Святейшее Слово…», – когда это же самое произносил старик священник от Грузинской, было такое чувство, что вот он, всей своей долгой жизнью понявший неизбежность и неотвратимость судьбы, обращается к Матери, по легенде, к той Матери, что не согласилась принять свою высочайшую долю «честнейшей херувим и славнейшей воистину серафим», не могла успокоиться в раю и пожелала идти в ад и там мучиться с грешниками, – вы слышите, какая кротость в этом принявшем много бед голосе и какая покорность, это как наше потерянное, когда ничем нельзя помочь и все-таки: «если можно… вы понимаете!» –

Точно как снежные хлопья зимою летают без счета, В день, когда Зевс Промыслитель из облака снег посылает, Стрелы свои обнажая пред взорами смертнорожденных, 12-280 Сыплет из туч, убаюкавши ветры, пока не покроет Темя высокое гор и далеко нависшие скалы, Долы, родящие лотос, и тучные нивы людские, И не устелет прибрежье и гавани моря седого; Только волна, набегая, противится снегу, а сверху 12-285 Все им одето, пока не обрушится ливень Зевеса: Так с двух сторон в это время и камни без счета летали, То в аргивян от троянцев, то в них от ахеян обратно, И над стеною кругом несмолкаемый шум

Одну тоску я помня в старине… Все так же душно было мне, И все хотелося свободы, И все сжимало что-то грудь, И все просило что-то воли… И что-то сжатое свободнее вздохнуть Хотело… Боже мой… широкий, светлой доли Молил я жадно… жил во мне недуг Неизлечимый вечно — а вокруг Все было пусто так и душно… Тогда я подходил к замерзшему окну Взглянуть на звезды… Звезды равнодушно Сияли мне… и верил долго вздору, И вздор один сменил на вздор другой, Такой же странный… И другую пору Я помню: стал мне гадок шум людской… Среди людей, как и с самим

Эта надпись гласит: Надежда Дурова, или корнет Александров, – это та самая смугленькая девочка, которая так безутешно рыдала в садовом домике в ночь ее бегства из родительского дома, та самая девушка, которая, влекомая жаждой «иной, славной, не девической доли», решила стать в ряды воинов, защитников блага и чести Родины и, прославив свое имя целым рядом военных подвигов, мирно вернулась опять в дом отца… Памятник в Елабуге – на том месте, где спит непробудным, последним сном Надежда Дурова, – соорудили бывшие товарищи-однополчане «корнета Александрова», потомки тех улан начала XIX века, с которыми прошла большая часть смелой, доблестной походной жизни неустрашимой девушки,

Мы думаем о его родном доме на далеком острове Нантакете, о любящей матери, гордом отце, обожающем старом деде – обо всем, что он оставил, возможно навсегда, в приступе мальчишеского безрассудства; потом вспоминаем о вспыхнувшем на корабле мятеже – безусловно, одном из страшнейших испытаний, какие могут выпасть на долю мужчины; о смерти лучшего друга и отца друга, о кораблекрушении и долгих, мучительно-долгих днях, когда он, изнемогая от голода и жажды, напряженно всматривался вдаль в надежде увидеть какое-нибудь судно; о гибели всех товарищей, за исключением гориллобразного полукровки, чей животный инстинкт любви и преданности стал надежной защитой бедному мальчику.

Пел петух, встала заря, лучи осветили Солнца верхи гор; тогда войско выводили На поле предки твои: а ты под парчою, Углублен мягко в пуху телом и душою, Грозно сопешь; когда дня пробегут две доли, Зевнешь, растворишь глаза, выспишься до воли, Тянешься уж час, другой, нежишься, сжидая Пойла, что шлет Индия иль везут с Китая, Из постели к зеркалу одним спрыгнешь скоком; Там уж в попечении и труде глубоком, Женских достойную плеч завеску на спину Вскинув, полос с волосом прибираешь к чину, Часть их над лоским лбом торчать будут сановиты, По румяным часть щекам, в

Из самой глубины моего сердца я чувствовал тяготеющее проклятие на себе – этого имени я еще не знал, но я помню свое чувство, да и все потом оправдалось, именно проклятие, и, стискивая перед собой руки, может быть, невольно просил эту огромную единственную луну, всегда пораженный небезразличным чутким ее молчанием, просил ее снять с меня мою грозную долю какой-то первородной виновной совести, назначенного на мою долю и неизбывного «греха», который я непременно совершу непредумышленно, безотчетно, именно как «первородное проклятие» – с ним пришел я в мир, и без него немыслима моя жизнь.

И так ей дорого достался этот клад Славянских доблестей… И, варварства остаток, Над нею тяготит татарский отпечаток: Невежеством, как тьмой, кругом обложена, Рассвета пышного напрасно ждет она, И бедные рабы в надежде доли новой По-прежнему влачат тяжелые оковы… Вам мало этого, хотите больше вы: Чтоб снова у ворот ликующей Москвы Явился белый царь, и грозный, и правдивый, Могучий властелин, отец чадолюбивый… А безглагольные любимцы перед ним, Опричники, неслись по улицам пустым… Чтоб в Думе поп воссел писать свои решенья, Чтоб чернокнижием звалося просвещенье, И, родины краса, боярин молодой Дрался, бесчинствовал, кичился пред

Как же не радоваться, что Вы, юные, новая поросль русская, после таких испытаний, таких блужданий по чужим мировым дорогам, после стольких утрат, после таких ударов по Вашим юным, по Вашим нежным и неокрепшим душам, какие не выпадали на долю никакого из других народов нашей истории, – Вы живы духом, Вы всматриваетесь пытливо в жизнь, не отвергаете ее, так незаслуженно-неповинно Вас побивавшую; что хотите вступить в нее так благоговейно, хотите понять ответственность и назначение свое в ней, верите в нее, уповаете, что она примет Вас и назначит дело, которое Вы выполните свято.

Ты молись пню, а я коноплю, а каши с маслом всякому надо, значит, и добывай кашу свою разумной работой, разумный труд — вот совесть… А с дураком и резоны короткие — запрягайся с нами и на работу, а не хошь — вот тебе: вьюг, асток и запад, долой, а с нами тебе не дорога… На умное и полезное дело за шиворот дурака тащить надо, а будет время — и дураку слюбится… Нет, Иван, не Бог тут надо, молитвой дороги не сделать, молитвой и поля не засеять, а дураку да лодырю-живодеру оправданье, — тут надо организация. —

Одну тоску я помню в старине… Всё так же душно было мне, И всё хотелося свободы, И всё сжимало что-то грудь, И всё просило что-то воли… И что-то сжатое свободнее вздохнуть Хотело… Боже мой… широкой, светлой доли Молил я жадно… жил во мне недуг Неизлечимый вечно — а вокруг Всё было пусто так и душно… Тогда я подходил к замерзшему окну Взглянуть на звезды… Звезды равнодушно Сияли мне… И что-то в вышину Просилось — здесь ему казалось скучно… Над этим сам смеялся я потом… Но что же делать?

Но если так, то каким же образом у меня [удалось] фантазии создать такие полные, законченные типы, как: русский, француз, немец, — множество других, — католик, раскольник, лютеранин, гернгутер, множество других, — вы согласитесь, что у самого Шекспира нет десятой доли того количества типов, какое выставляю я вам этими двумя началами перечней, — и самые полные, законченные типы Шекспира — Гамлет, Яго, Макбет, Аир — не имеют тысячной доли той полноты, яркости, законченности, рельефности, живой выразительности, как любой из сотен типов, поставляемых мною перед вами, — откуда ж у меня взялась такая изумительная сила поэтического творчества? —

А уж чего держать, когда весь шестерик как прокаженные несутся и сами ничего не видят, а перед глазами у меня вдруг что-то стрекнуло, и смотрю, отец с козел долой летит… вожжа оборвалась… А впереди та страшная пропасть… Не знаю, жалко ли мне господ или себя стало, но только я, видя неминуемую гибель, с подседельной бросился прямо на дышло и на конце повис… Не знаю опять, сколько тогда во мне весу было, но только на перевесе ведь это очень тяжело весит, и я дышловиков так сдушил, что они захрипели и…

Нимало не смущаясь моим недоумевающим и пристальным взглядом, благообразный сосед глядел на меня в упор, прямо мне в глаза, глядел пристально и продолжал уже не без некоторой доли жесткости в голосе: — Но хоть мы и мужики и дураки, а мы, по нашему глупому мнению, так считаем, что коль скоро увидим храм господний, то вот эдаким вот манером шапочку-то снимем (он снял шапку), да крестное знамение-то сотворим (он перекрестился) и раз, и два, и три… Вот эдаким вот манером, почитаем мы, что следует нам поступать, по нашему,

Этой природа дала подножьем вершину утеса, Эта на береговом стоит сбегающем склоне, Та в свой укромный приют излучину дальнюю тянет, Та взмостилась на холм, над окрестным возвышенный долом, 325 С видом вокруг на сады, и пашни, и праздные земли, Чтобы именьем своим любовался богатый владелец; Эта, хоть нижним жильем и спускается к влажному лугу, В склоне высокой горы обретает природное благо И до небес пронзает эфир вознесенною кровлей, 330 Словно мемфисский Фарос, неоглядной гордящийся башней; Эта, огородив для себя проточную заводь, Ловит рыбу меж скал, как на солнечном

Нет, это решительно мне не по силам, и для этого нужно бы написать не одну еще такую книгу, которая, думаю, и без того утомила читателя однообразием этих суровых и серых мужицких впечатлений… А тут еще мораль, десятки, сотни моралей теснятся в голову, и я вижу, что не сделал этой книгой и десятой доли того, что должен бы сделать… Итак, пусть будет без морали… Вместо этого я расскажу еще несколько эпизодов из второго периода голодного года, когда уже победила губерния и в уезде водворились «новые люди».

Глядит ли сквозь стальную ячею Злосчастный узник с болью и тоской На клок травы, что чахнет день-деньской, Пробившись меж камней, равно свою Приемля долю блага и невзгод, Которые Господь ему пошлет; Вероученью ль посвятив усилья, Корпит над ним весь век один из тех, Кто слышит в отдаленье детский смех, — И зябко прячет сморщенные крылья; Иль раб из Джорджии, поднявши взор, Вдруг видит парус, что в морской простор Стремится, — в их душе огонь зажжен Одною искрой тайного желанья Свободы, воскрешающей сказанья О доблестных делах былых

Некоторое время они следили за поворачивавшимися огнями парохода, как бы обсуждая, что принесет им с собою эта редкая еще на Лене новинка: облегчение суровой доли и освобождение или окончательную гибель… Оба огня на кожухах исчезли, и только три звездочки на мачтах двигались еще некоторое время в черной тени высоких береговых гор… Потом и они угасли… Над Леной лежала непроницаемая ночь, молчаливая и таинственная… Недели через две с теми же остановками и спорами, мы все еще двигались кверху по замерзающей Лене, когда нас догнал знакомый почталион,

Без сравнения лучше жить, борясь с собою, – надо себя исправлять, освобождая себя от таких страстей, которые влекут к разладу с милосердием и человеколюбием… Мелита стала вспоминать одну из подруг своего детства, белокурую Эрминию, которая была всех изящнее и красивее среди сверстниц, а выбрала себе самую суровую долю: она так настроила свой дух дошедшим до них «галилейским учением», что заботы о своем личном счастии показались ей совсем не достойными никакого труда, и она отказалась от замужества и пошла служить больным в одной общине в Лиде.

Она соображала тот и другой путь, которым возможно идти, и находила, что на всех этих путях нужно вести битвы за все и со всеми и что спокоен и тих тот только путь, на который люди не лезут толпою и где никого не надо ронять с ног, чтобы самому завладеть чьей-нибудь долею так называемых радостей жизни… Это он-то и есть путь «галилейского пророка» и путь тех, кто верит в истинность его учения… Вот что Мелита и предпочла бы всему, что имеет.

Повели меня в контору к немцу-управителю судить, и он рассудил, чтобы меня как можно жесточе выпороть и потом с конюшни долой и в аглицкий сад для дорожки молотком камешки бить… Отодрали меня ужасно жестоко, даже подняться я не мог, и к отцу на рогоже снесли, но это бы мне ничего, а вот последнее осуждение, чтобы стоять на коленях да камешки бить… это уже домучило меня до того, что я думал-думал, как себе помочь, и решился с своею жизнью покончить.

Но нельзя же отрицать и того, что и в других местах кое-где существуют небольшие очаги, неведомые миру центры, и в этих очагах, в этих центрах – кое-какие бедные идеи, кое-какие бедные умы, которые без большой самонадеянности могут рассчитывать на долю – если не глубокого интереса, то по крайней мере серьезного любопытства, в особенности со стороны тех, кого противный ветер иногда заносит на наши бесплодные берега и кто таким образом может сам оценить те усилия, которые мы употребляем для их распашки.

Весьма вероятно и то, что Катерине Ивановне захотелось, именно при этом случае, именно в ту минуту, когда она, казалось бы, всеми на свете оставлена, показать всем этим «ничтожным и скверным жильцам», что она не только «умеет жить и умеет принять», но что совсем даже не для такой доли и была воспитана, а воспитана была в «благородном, можно даже сказать в аристократическом полковничьем доме», и уж вовсе не для того готовилась, чтобы самой мести пол и мыть по ночам детские тряпки.

Нищета, умственная робость и темнота, забитость, стонущая беспомощность растерянного человека, кроткая покорность безжалостной судьбе — никаких таких весьма, впрочем, обычных для нашего крестьянина искажений его человеческой личности не, было в той большой толпе крестьян-переселенцев, которая мне встретилась, и вот потому, что, быть может, случайно на их долю выпало счастье освободиться от всех этих язв, вовсе не составляющих непременную принадлежность жизни трудового народного типа, — сущность-то этого народного типа жизни и выяснилась предо мною во всей своей широте и прелести.

А это, конечно, значит, что Лозинский ушел в свет не напрасно и что в свете можно-таки разыскать свою долю… И всякий подумал про себя: а хорошо бы и мне… Писарь (тоже лозищанин родом), и тот не сразу отдал Лозинской письмо и билет, а держал у себя целую неделю и думал: баба глупая, а с такой бумагой и кто-нибудь поумнее мог бы побывать в Америке и поискать там своего счастья… Но на билете было совершенно ясно, хоть и не

И действительно, в сфере «благоприобретения» все существо Марьи Ивановны как будто преображается; она стряхивает с себя природную лень, она не спит ночи, готова ездить в тряской телеге по сквернейшим дорогам, кланяется и поит повытчика с распухшею физиономией и подбитыми глазами, называет его благодетелем, призывает на помощь все обольщения: свою одинокую сиротскую долю, свое женское незнание, материнскую любовь, — и когда умиленный повытчик, искривив рот и подмигивая глазом, говорит, запинаясь от частых возлияний: «А что, матушка, разве Игнатий-то Кузьмич… того?