Цитаты со словом «ветер»

Конечно, всякому из вас, друзья мои, случалось, сидя в осенний вечер дома, под надежной кровлей, за чайным столом или у камина, слышать, как вдруг пронзительный ветер рванется в двойные рамы, стукнет ставнем и иногда сорвет его с петель, завоет, как зверь, пронзительно и зловеще в трубу, потрясая вьюшками; как кто-нибудь вздрогнет, побледнеет, обменяется с другими безмолвным взглядом или скажет: «Что теперь делается в поле?

Берега голые, деревья голые, земля бурая, тянутся полосы снега, а ветер такой, что сам чёрт не сумеет дуть так резко и противно.

Погода всё время стоит теплая, теплее, чем была при тебе; сегодня подул ветер - и боятся, как бы не переменилась погода.

Тогда ты мог… О, как ты мог тогда без слез ненужных и напрасных жалоб лететь вперед, глотая ветер жадно, и сердце жарким пламенем пылало, гордясь ему дарованной судьбой… Вокруг тебя, как смертный приговор, еще кольцо изгнанья не сжималось… Ответь, свобода милая моя, пусть девочкой тогда еще была ты, и нежность маленьких твоих шагов была еще младенчески нетвердой, прошу

Вот это и будет главной трудностью, об этом нам и приходится все время заботиться… Однако, если восточный ветер не утихнет… – Не утихнет, мистер Джорлинг: все мореплаватели, знакомые с южными морями, имели, подобно мне, возможность отметить постоянство этих ветров.

Под влиянием этого разговора море, ночь, ветер начинают казаться отвратительными, созданными на погибель человека, и, глядя на толстенького капитана, я чувствую жалость.

Барин махнул в окошко рукой, за окном зашевелились егеря и в руках у них жалобно зазвенела толстая цепь, и лошади при этом звоне подняли уши торчком и захрапели, косясь по сторонам и чуя вблизи страшного зверя… Так был продан вольный зверь барину в рабство… Нет ничего прихотливей и озорней человечьей молвы… Она, как осенний ветер листья возле дороги, крутит и перевивает слово за слово вокруг какого-нибудь одного человека, мешая выдумку с жизнью и саму выдумку подчас так оживляя и делая ее такой верной и точной, хотя бы на самом деле этого и не было никогда да и быть не могло, что выдумка эта становится сама любой правды правдивей и интересней, потому что всякий человек

Но в моей земной душе острым пламенем стояла единая земная мысль, — и как ревниво, как сурово охранял я ее от дыханья исполинской красоты, окружившей меня… Эта мысль, это голое пламя страданья, была мысль о земной моей родине: босой и нищий, на краю горной дороги я ждал небожителей, милосердных и лучезарных, — и ветер, как предчувствие чуда, играл в моих волосах, хрустальным гулом наполнял ущелья, волновал сказочные шелка деревьев, цветущих между скал, вдоль дороги; вверх по стволам взлизывали длинные травы, словно языки огня; крупные цветы плавно срывались с блестящих ветвей и, как летучие чаши, до краев налитые солнцем, скользили по воздуху, раздувая прозрачные, выпуклые лепестки; запах их, сырой и сладкий, напоминал мне все лучшее,

Перепела сотнями гремели кругом, взапуски перекликивались коростели… Герасим не мог их слышать, не мог он слышать также чуткого ночного шушукания деревьев, мимо которых его проносили сильные его ноги; но он чувствовал знакомый запах поспевающей ржи, которым так и веяло с темных полей, чувствовал, как ветер, летевший к нему навстречу, – ветер с родины, – ласково ударял в его лицо, играл в его волосах и бороде; видел перед собою белеющую дорогу – дорогу домой, прямую, как стрела; видел в небе несчетные звезды, светившие его путь, и, как лев, выступал сильно и бодро, так что когда восходящее солнце озарило своими влажно-красными лучами только что расходившегося молодца, между Москвой и им легло уже тридцать пять

Так корабли ходят десятки лет, неделями и месяцами в море, и матросы говорят о себе и друг о друге: — Я (или он) пошел на берег, — он на берегу, и кажется, что борт корабельный стал им их землей, точно борт корабельный может быть землей; но матросы же знают, что в бурю, когда ветер, посинев, рвет ванты и людей, когда волны идут через фальш-борты и бьют до спардэка, — когда корабль мечется в волнах овощинкою в кипятке, — тогда надо смотреть на горизонт, ибо только он неподвижен и тверд, как земля, и плохо тому, у кого закачается в глазах горизонт, единственное некачающееся, — тогда его стошнит в морской болезни, нехорошей, мутной, собачьей тошнотой.

Ночью бурною вал Налетел на волну молодую И нещадно терзал Ее душу живую… Оттого так бледна, И, прозрачного полная горя, Тихо шепчет волна: «Унеси меня, темное море…» 18 сентября 1899 Ты просишь ответа на страшный вопрос: Живут ли в душе моей речи, Что жили когда-то, — но ветер разнес Слова — до неведомой встречи… О, если ты просишь, коро́ток ответ: Ты, милая, всё воскресила, О чем тосковал безнадежно поэт, Чему его жизнь научила… Я снова тоскую, безумствую вновь, И горько мне прежнее горе… А сердце, в котором сияла любовь, В холодное брошено море… О, если ты просишь, коро́ток ответ: Я в жизни моей не разрушу Иллюзию милых

И каждом подвале, гостиной Внимательном носом взгляни Клоаки Гиганты — интимной Присутствье беспорно родни — Тончайшую щель тротуара, Колодец трубу или дверь Протянутся вздохи муара Клоакины шлейфы мегер… Не побережье Балтики у стрелки, Не звон волны на груды Крыма скал, Когда Ай Петри в облака-безделки Пахучий ветер юга убирал, И не легенды южные заливов Архипелага Бонина, где плыл бесстрашный Кук, Где не придут на ум России дальней ивы, Когда дикарь свой напрягает лук, — Аттлантикокеан у Брайтон-Бича Шумит в ушах, подобно прежним — тем… Не заглушённая толпы стананьем птичьим, Твердя настойчиво загадки вещих тем, Волна, не зная «радостей» Нью-Йорка, И ропот дикий не тая, Мерещится, кричит,

Я и запамятовал… — Как в Батавию пришли и капитан съехал на берег, а вельботу приказал приехать за ним через два дня… — Ну вот, тут скоро и конец будет… Уехал это Никандра Петрович, и на конверте, значит, отдышка… Рады все, что два дня без Ястреба… На третий день послали с восьми часов вельбот за ним, и вскорости после того засвежело… Здоровый ветер поднялся… Кои матросы льстились, что в такой ветер он не пойдет на вельботе, а побудет на берегу; но только я сумлевался… Отчаянность-то его понимал… и на парей с одним унтерцером пошел на стакан араки… По-моему и вышло.

И темный времени полет Следить, И вместе с ветром петь; Так легче жить, Так легче жизнь терпеть И уповать, Что темной думы рост Нам в вечность перекинет мост, Надеяться и ждать… Жди, старый друг, терпи, терпи, Терпеть недолго, крепче спи, Всё равно всё пройдет, Всё равно ведь никто не поймет, Ни тебя не поймет, ни меня, Ни что ветер поет Нам, звеня… Октябрь 1913 Не чувствуя ни нужды, ни охоты заканчивать поэму, полную революционных предчувствий, в годы, когда революция уже произошла, я хочу предпослать наброску последней главы рассказ о том, как поэма родилась, каковы были причины ее возникновения, откуда произошли ее ритмы.

Пройдя таким образом немного более двух верст, слышится что-то похожее на шум падающих вод, хотя человек, не привыкший к степной жизни, воспитанный на булеварах, не различил бы этот дальний ропот от говора листьев; – тогда, кинув глаза в ту сторону, откуда ветер принес сии новые звуки, можно заметить крутой и глубокий овраг; его берег обсажен наклонившимися березами, коих белые нагие корни, обмытые дождями весенними, висят над бездной длинными хвостами; глинистый скат оврага покрыт камнями и обвалившимися глыбами земли, увлекшими за собою различные кусты, которые беспечно принялись на новой почве; на дне оврага, если подойти к самому краю и наклониться, придерживаясь за надё

Но в эти времена глухие Не всем, конечно, снились сны… Да и народу не бывало На площади в сей дивный миг (Один любовник запоздалый Спешил, поднявши воротник…) Но в алых струйках за кормами Уже грядущий день сиял, И дремлющими вымпелами Уж ветер утренний играл, Раскинулась необозримо Уже кровавая заря, Грозя Артуром и Цусимой, Грозя Девятым января… Отец лежит в «Аллее роз», Уже с усталостью не споря, А сына поезд мчит в мороз От берегов родного моря… Жандармы, рельсы, фонари, Жаргон и пейсы вековые, — И вот — в лучах больной зари Задворки польские России… Здесь всё, что было, всё, что есть, Надуто мстительной химерой;

Сказавши эти слова, монах отвернулся от Андрей Емельяныча и одним дышком задул огонек в неугасимой лампаде, приставивши к ней с другой стороны черную руку, на которой, видел в последний миг Андрей Емельяныч, пальцы сложились в щепоть… Тьма, как черный ветер, бросилась со всех углов на Андрей Емельяныча, со всех сторон почудилось ему, затолкали сильные руки, запихали под бока костяшки, выгоняя его из собора, волосы зашевелились на голове Андрей Емельяныча и приподняли скуфью у него на голове, и скуфью чья-то невидимая рука сорвала с головы и откинула далеко в соборную темь, и она ударилась где-то об угол и разбилась

Еще достаточно холодно, на земле снег, деревья мертвы, но уже попахивает весной… Я вижу, как Наденька выходит на крылечко и устремляет печальный, тоскующий взор на голые деревья… Весенний ветер бьет ей прямо в бледное, унылое лицо… Он напоминает ей тот ветер, с ревом которого она там, на льдяной горе слышала те четыре слова, и она делает грустное, плачущее лицо, как бы прося этот ветер принести ей те сладкие слова… Я воровски крадусь к кустам, прячусь за них и, дождавшись, когда через мою голову летит к Наденьке порыв ветра, говорю вполголоса: — Я люблю вас, Надя!

Как тяжело сознанье, Что муж, отец и сын, все те, кто дорог так, — Во власти хаоса; что самый лютый враг, Разбушевавшаяся грозная стихия, Играет жизнью их; что, ко всему глухие, На них бросаются, как звери, стаи волн; Что ветер, ярости неизъяснимой полн, Сечет и хлещет их и видеть им мешает; Что, может быть, сейчас им гибель угрожает, И где они — никто не ведает о том; И чтобы выстоять в сражении морском, Чтоб схватку выдержать с могуществом пучины, Им дан кусок доски и дан кусок холстины… И женщины бегут к бушующим волнам И молят океан: «Верни, верни их нам!»

Обливаясь слезами, дрожа и солеными губами слепо тычась в него, Таня говорила, что завтра уезжает с матерью на юг и что все кончено, о, как можно было быть таким непонятливым… «Останьтесь, Таня», — взмолился он, но поднялся ветер, она зарыдала еще пуще… когда же она убежала, он остался сидеть неподвижно, слушая шум в ушах, а погодя пошел прочь по темной и как будто шевелившейся дороге, и потом была война с немцами, и вообще все как-то расползлось, — но постепенно стянулось снова, и он уже был ассистентом профессора Бэра (Behr) на чешском курорте, а в 1924 году, что ли,

Сумрачные облака тяжко спускались по горам, синевшим за холмами, на которых покато белел отдалявшийся город; разомкнулся и снова сомкнулся последний мол — и открылась впереди равнина неприветливого моря, сверкавшая барашками под ненастным низким небом; снег прибоя высоко взметывался вокруг темневшего вдали мыса, ветер буйно трепал еще не спущенный на корме большой флаг; музыка смолкла, пассажиры, придерживая шляпы, покидали упруго оседавшую и поднимавшуюся палубу… Штейн, рослый, рыжеусый, светлоглазый, в сером тирольском костюме, с крупными и сильными ногами, в увесистых шерстяных чулках, в дорогих грубых башмаках, в тирольской шляпе, долго стоял один, глядя на уменьшавшиеся и мутневшие берега.

Узорные ткани так зыбки, Горячая пыль так бела, — Не надо ни слов, ни улыбки: Останься такой, как была; Останься неясной, тоскливой, Осеннего утра бледней Под этой поникшею ивой, На сетчатом фоне теней… Минута – и ветер, метнувшись, В узорах развеет листы, Минута – и сердце, проснувшись, Увидит, что это – не ты… Побудь же без слов, без улыбки, Побудь точно призрак, пока Узорные тени так зыбки И белая пыль так чутка… Не я, и не он, и не ты, И то же, что я, и не то же: Так были мы где-то похожи, Что наши смешались черты.

Впервой докинув душный плен Печальных монастырских стен, Как птички в вольной вышине, По гладкой палубе оне Играют, ре́звятся, шалят… Все веселит их, как ребят: Той шаткий парус страшен был, Когда им ветер шевелил И он, надувшися, гремел; Крестилась та, когда белел, Катясь к ладье, кипучий вал, Ее ловил и подымал На свой изгибистый хребет; Ту веселил зеленый цвет Морской чудесной глубины; Когда ж из пенистой волны, Как черная незапно тень, Пред ней выскакивал тюлень, Бросалась с криком прочь она И долго, трепетна, бледна, Читала шепотом псалом; У той был резвым ветерком Покров

И так как Ахматова не просто историк, а историк-поэт, для нее даже природа, которую она изображает в поэме, исполнена той же тревоги и жути, что и все остальные события, происходящие в траурном городе: Ветер рвал со стены афиши, Дым плясал вприсядку на крыше И кладбищем пахла сирень… …………………………… И всегда в духоте морозной, Предвоенной, блудной и грозной, Жил какой-то будущий гул… Взирая с «башни сорокового года» на то далекое время, Анна Ахматова судит его суровым судом, называет его «бесноватым», и «грешным», и «блудным», проклинает созданных им «краснобаев», «лжепророков и магов».

Хотя и есть по изгибу залива Путь, но морем ближе: и я с гребцами надежными лодку Нанял; с богом мы съездили; нынче ж поутру в обратный Поплыли путь; но сделался ветер противный; а к ночи Буря — и буря, какой мне ни разу видать не случалось; Ветром вырвало весла из рук у гребцов; беспомо́щно Были мы преданы морю, которого волны как щепку Наш челнок подымали с хребта на хребет; и несло нас Прямо сюда; сквозь туман и сквозь пену чернел в отдаленье Этот берег: уж были мы близко; но бедную лодку

Там нет моря, лесов и альп, там озера и реки (славянские, не русские реки) с веселыми берегами и грустными песнями, белыми облаками на небе; там всегда апрель, солнце и ветер, паруса и колодцы и стая журавлей в синеве; там есть грустные, но не мрачные места, и похоже, будто когда-то беспечная и светлая страна была растоптана конями врагов, тяжелыми колесами повозок и теперь вспоминает порою зарницы пожаров; там есть дороги, обсаженные березами, и замки, где ликовали мазурки, выгнанные к шинкам; там вы узнаете жалость, и негу, и короткую буйность, словно

Белы, как простыни, у моря хаты встали, Как будто выстиран и сохнет хуторок: Он скован, как баркас, канатами дорог, Щетинясь веслами, он жадно смотрит в дали… На вышке белый флаг, привязанный к шесту, Похож на аиста и рвется в высоту; А ветер дочитал все строчки на скрижали, Он травы и листву целует на лету И норовит сорвать блестящие медали… 33 У вьющейся тропы, как две сутулых ивы, Босой старик рыбак с подругою седой, Они свой хлеб жуют под чахлою листвой, Их ноги высохли и, словно корни, кривы.

И под Новый год вновь приснилось ей: видела она раннее морозное утро, только что выкатилось из-за снегов слепящее ледяное солнце, острым ветром перехватывало дух; и на ветер, на солнце, по белому полю, летела она на лыжах, гналась за каким-то дивным горностаем, да сорвалась вдруг куда-то в пропасть – и ослепла, задохнулась в туче снежной пыли, взвившейся из-под лыж на срыве… Ничего нельзя было понять в этом сне, но Анна за весь день Нового года ни разу не взглянула в глаза сестре; ездили попы по деревне,

И, сдавив горло, выдвинув нижнюю челюсть, скрипуче, медлительно и печально ответил сам себе, как бы из-за двери: — Yes, come in… А на рассвете, когда побелело за окном сорок третьего номера и влажный ветер зашуршал рваной листвой банана, когда поднялось и раскинулось над островом Капри голубое утреннее небо и озолотилась против солнца, восходящего за далекими синими горами Италии, чистая и четкая вершина Монте-Соляро, когда пошли на работу каменщики, поправлявшие на острове тропинки для туристов, — принесли к сорок третьему номеру длинный ящик из-под содовой воды.

Повторись тот закат — я смотрел бы на него без всякого восхищения и, вероятно, комментировал бы его про себя следующим образом: «По солнцу видно, что завтра будет ветер; плывущее бревно означает, что река поднимается, и это не очень приятно; та блестящая полоса указывает на скрытый под водой каменистый порог, о который чье-нибудь судно разобьется ночью, если он будет так сильно выступать; эти трепещущие «зайчики» показывают, что мель размыло и меняется фарватер, а черточки и круги там, на гладкой поверхности, — что этот неприятный участок реки опасно мелеет.