Цитаты со словом «вдохновение»

Однако ж не забудьте, что такие изображения только тогда верны, когда бесцельны, когда созданы, а создавать может одно вдохновение, а вдохновение может быть доступно одному таланту, следовательно, только один талант может быть нравственным в своих произведениях!

Писанная мною в строгом уединении, вдали охлаждающего света, плод постоянного труда, трагедия сия доставила мне всё, чем писателю насладиться дозволено: живое вдохновенное занятие, внутреннее убеждение, что мною употреблены были все усилия, наконец, одобрения малого числа людей избранных.

Не верь, не верь себе, мечтатель молодой, Как язвы, бойся вдохновенья… Оно – тяжелый бред души твоей больной Иль пленной мысли раздраженье.

Эту детскую грудь рассеку я потом Вдохновенного слова звенящим мечом, И раскроет потомку минувшего мгла, Что на свете всех чище ты сердцем была.

Один способ — когда имеется вдохновение, когда я пишу творческим напряжением.

Царица муз и красоты, Рукою нежной держишь ты Волшебный скипетр вдохновений, И над задумчивым челом, Двойным увенчанным венком, И вьется и пылает гений.

Ни диких гор Швейцарии снега, Ни Рейна вдохновенные брега Ничем мне ум наполнить не могли И сердцу ничего не принесли · · · · · · · · · · · · Венеция!

Ни песен, ни шума… Всё замерло в чаще; вокруг разлита Какая-то полная дум красота, Какая-то стройная дума… Всё будто бы грезит — не смутными снами, А странным, прозрачным подобием сна,— И кажется мне, что сама тишина Трепещет немыми струнами… Гляжу и любуюсь… И, мнится, готова Природа поведать мне тайну свою, — И я, как влюбленный, пред нею стою И жду вдохновенного слова… Но тихо, как прежде, в дубраве угрюмой, И тщетно стараюсь я в звуки облечь Ее вековечную, стройную речь С ее величавою думой… Всё движется стройно: плывут облака, Колеблется небо… Ладьей мировою, Как парусом белым, как легкой ладьею, Незримая правит рука… Вселенная движется… Звезд вереницы Свершают намеченный богом полет, И солнца, вращаясь, стремятся вперед, Как оси одной колесницы… Сменяются ровно

Бледная, поникла у балкона Ждет грозы, — и грезится ей, бедной, Что далекой бури призрак бледный Стал темнеть в лазури небосклона… Грезы лета кажутся ей былью, Гроз и бурь она еще не знает, Ждет… зовет… и жутко замирает, Золотой осыпанная пылью… 1890 Не то мучительно, что вечно-страшной тайной В недоуменье повергает ум, Не то, что может дать простор для вдохновенья И пищу для крылатых дум, А то мучительно, что и в потемках ясно, Что с детских лет знакомо нам, о чем Мы судим сердцем так любовно, так пристрастно, И так безжалостно — умом… Не мириады звезд, что увлекают дух мой В простор небес, холодный и немой, А искры жгутся, и одной из них довольно, Чтоб я простыл, сгорев душой… 1890 Тщетно

Конечно, как псевдоклассическая критика Мерзлякова в своей старческой неподвижности не умела видеть такой же разницы между истинным поэтом Державиным и ритором-поэтом Ломоносовым, между огромным поэтом Державиным и прозаическими стихотворцами Сумароковым, Петровым и Херасковым, между самобытным и даровитым Фонвизиным и между холодным заимствователем чужеземных вдохновений – Княжниным, между народным и гениальным баснописцем Крыловым и даровитым переводчиком и подражателем Лафонтена – Дмитриевым, так же точно и мниморомантическая критика не замечала, в запальчивости своего юношеского одушевления, неизмеримой разницы между Пушкиным и вышедшими по следам его блестящими и даже вовсе неблестящими талантами и талантиками и, подобно первой, в короткое время наделала, вместо огромных глиняных кумиров, множество фарфоровых и фаянсовых статуэток.

Если бы вместо того, чтобы тешиться преувеличенным контрастом между «гением чистой красоты» и «вавилонскою блудницею», поэт остановился на тех действительных зачатках высшего достоинства, которые должны же были заключаться в существе, внушившем ему хоть бы на одно мгновение такие чистые образы и чувства, если бы он не отрекся в повседневной жизни от того, что видел и ощущал в минуту вдохновения, а решился сохранить и умножить эти залоги лучшего и на них основать свои отношения к этой женщине, тогда, конечно, вышло бы совсем другое и для него, и для нее, и вдохновенное его стихотворение имело бы не поэтическое только, но и жизненное значение.

В нем между прочим сказано следующее: …Какое очарование в этой работе, в этом подслушивании первых вздохов Анадиомены, рождающейся из пены моря (ибо она есть символ Гомеровой поэзии), в этом простодушии слова, в этой первобытности нравов, в этой смеси дикого с высоким, вдохновенным и прелестным, в этой живописности без излишества, в этой незатейливости и непорочности выражения, в этой болтовне, часто чересчур изобильной, но принадлежащей характеру безыскусственности и простоты, и особенно в этой меланхолии, которая нечувствительно, без ведома поэта, кипящего и живущего с окружающим его миром, все проникает, ибо эта меланхолия не есть дело фантазии, созидающей произвольно грустные, беспричинные сетования, а заключается в самой

Сначала — обдумывание (включая записи, которые кажутся случайными, а ведь они — наконечники тайных стрел поиска), потом собственно письмо и письмо набело на специальных карточках, которые заказывает для меня владелец магазинчика канцелярских принадлежностей: «специальных», потому что те, что продаются здесь, разлинованы с обеих сторон, а если, пока вы пишете, какую-нибудь карточку сдует на пол ваш порыв вдохновения, вы подберете ее и не глядя станете писать дальше, то может случиться, — и случалось, что вы будете писать на обороте, пронумеровав карточку, скажем, номером сто семь, а потом не сможете найти сто третью, которая на другой стороне сто седьмой и которую вы уже исписали.

Оф 7 На сладкий шум дубрав, на тишину полей → Авт БАН1 БАН2 Вз Вз3 Вк Гв Я9 Гд Гл Грч Дл Дл2 Кв Мв Мк1 Н1 Оф Тр3 Тшк У У3 Чб Щ Щб 8 На праздность вольную, подругу вдохновенья → Авт Гд Дл Дл2 Отб Тр3 У3 Чб Щ Щб Щр — На праздность — вольную подругу размышленья → Грч 11 Сей луг, уставленный душистами стогами → Вз Грч Мв Н1 Оф 12 Где светлые ключи в кустарниках журчат → Авт БАН2 Гд Тр3 Чб — Где чистые ручьи в кустарниках журчат → Алм БАН1 ВВ Вк Гл Грч Длб З Кв Мв Мк Мх1 Мр Мх

Вот несколько примеров прямых разложений, сначала суммирующих, потом — детализирующих, в конце — амфибрахических: Стою над снегами у края стремнины… В кустах рассыпались стрелки… Все хлопают; Онегин входит… Душа твоя жива для дружбы, для любви… И песен и любви последним вдохновеньем… Каких встречаем всюду тьму… С престола пал другой Бурбон… Полезный промысел избрав… Вот еще несколько примеров разложений обратных и метатесических: Сквозь них, низвергаясь, шумят водопады… Сквозь сон встречает утро года… Вновь наши вторглись знамена… Ты слезы будешь лить, ты сердцем содрогнешься… Твоя краса, твои страданья… То стан совьет, то разовьет… К разложению аллитераций относится еще ряд приемов, применяемых Пушкиным очень

Долго муза, таясь, перед взором моим Не хотела поднять покрывала И за флером туманным, как жертвенный дым, Чуждый лик свой ревниво скрывала; Пылкий жрец, я ни разу его не видал, И в часы вдохновенья ночного Только голос богини мне нежно звучал Из-под траурных складок покрова; Но под звуки его мне мечта создала Яркий образ: за облаком флера Я угадывал девственный мрамор чела И огонь вдохновенного взора; Я угадывал темные кольца кудрей, Очерк уст горделивый и смелый, Благородный размах соболиных бровей И ресниц шелковистые стрелы… И взмолился я строгой богине: «Открой, О, открой мне черты дорогие!

Из всех суждений об этом писателе, высказанных почитателями его таланта, самое замечательное и близкое к истине едва ли не принадлежит человеку, который вовсе не принадлежит к числу его почитателей и который, как будто в каком-то внезапном вдохновении, сам не зная как, вышел на минуту из своей обычной колеи, которой был верен всю жизнь, проговоривши о Гоголе следующий дифирамб: «Все произведения Гоголя обнаруживают в нем самоуверенность, стремление к самодеятельности, какое-то умышленное, насмешливое пренебрежение к прежним знаниям, опытам и образцам, он читает только книгу природы, изучает только мир действительный; потому его идеалы слишком естественны и просты до наготы;

Когда твой друг с пророческой тоскою Тебе вверял толпу своих забот, Не знала ты невинною душою, Что смерть его позорная зовет, Что голова, любимая тобою, С твоей груди на плаху перейдет; Он был рожден для мирных вдохновений, Для славы, для надежд; — но меж людей Он не годился; и враждебный гений Его душе не наложил цепей; И не слыхал творец его молений, И он погиб во цвете лучших дней; И близок час… и жизнь его потонет В забвенье, без следа, как звук пустой; Никто слезы прощальной не уронит, Чтоб смыть упрек, оправданный толпой, И лишь волна полночная простонет

Но и он ей — немало прощал, не только всю ее сущность, для него, по существу, дикую, но и самое для него в ней существенное: ее юдоприверженность: постоянную и в России и за границей окруженность евреями, не объяснимую ни происхождением (полупольским), ни кругом (очень правым) — только Генрихом Гейне, только Рубинштейном, только еврейским гением и ее женским вдохновением, только ее разумом, только ее совестью, — хотела сказать только ее христианством, но, вспомнив слово «несть ни эллин, ни иудей», не могу, ибо для нее иудеи — были, и были — милее «эллинов», и обертоном всех этих «только» (всех не перечислишь!),

Редактор, издатель, советник, друг — вот как, в преломлении моей личной судьбы, постепенно яснеет Ваш образ…» Приведу заключительные строки, в которых ночной гость от имени всей затосковавшей нежити прощается с автором: «Ведь мы твое вдохновение, Русь, непостижимая твоя красота, вековое очарование… Друг, я скоро умру, скажи мне что-нибудь, скажи, что любишь меня, бездомного призрака, подсядь ближе, дай руку… Призрак исчезает, не было никого… Только в комнате чудесно тонко пахло березой да влажным мхом…» Поэтому понятно, что и за границей, даже и в любимом Кембридже, впоследствии так изумительно отображенном в романе «Подвиг», — увлеченный занятиями и

Вместе с тем кое-кто из коллег ему нравился: так, исполнитель главной роли (лицемера с заскоком) был в рядовой жизни приятным толстяком, недавно купившим спортивную машину, о которой рассказывал вам с неподдельным вдохновением; и очень мила была девушка, черноволосая и худенькая, с великолепно-светлыми, холеными глазами, — но она безнадежно забывала днем свои вечерние признания на подмостках, в разговорчивых объятьях русского жениха, когда она так искренне льнула к Лику, который любил себя утешать тем, что только на сцене она живет настоящей жизнью, а в другое время впадает в периодическое помешательство, когда она уже не

Так, напр., когда возражатель обратился к странному его мнению о католической проповеди, то он принужден был ограничиться несколькими примерами духовного красноречия западной церкви и общими местами о достаточности одного христианского начала для вдохновения проповедника, между тем как ему должно было показать, что характер проповеди на Западе ничуть не определялся догматами церкви, а самою жизнию Запада, составленной из множества разнородных начал, с которыми проповедники должны были бороться, которым иногда должны были уступать, которые вызывали слово живое, непредвиденное, никакому общему закону не подчинявшееся; что находить в проповеди католической отсутствие живого сочувствия с массою слушателей до

Два мгновения» а когда они, эти поэтические звуки предощущаются, тишина служит лишь своего рода подготовляющей паузой для их торжественного явления: Не дай забыть того мгновенья, Когда в полуночной тиши, Затворник дум и вдохновенья, Звучал я, полный восхищенья, На струнах огненной души… «Незабвенная» Вместе с тем в сборнике появляется и другая тишина – воплощение вечности:«Тихо кладбище,// Мертвых жилище, // Храм Божий тих…» («Землетрясение»), особенно выразительная после зазвучавших в стихотворении гула земли, громов, воя, «эха глухого», «скрежетов ада», «тяжких воплей придавленных жертв», грозного звона колоколен и даже потрясающего на фоне вселенского катаклизма «мелкой суетности шума»… И,

Если кто-нибудь придет в крайнее изумление по поводу вышеупомянутых стихов, замечательных по своему совершенству, я со свойственной мне скромностью обращу его внимание на то, что я находился в состоянии экстаза, вдохновения влюбленности, а ведь всякому известно, что если кто влюблен, так он непременно сочиняет стихи, хотя, быть может, вообще говоря, он еле способен даже подбирать такие рифмы, как «нежный» — «мятежный» или «слезы» — «грезы»; быть может, он даже неспособен без особого напряжения придумать и эти далеко не экстраординарные рифмы, все равно, стоит ему влюбиться, — и он так же неизбежно будет обуян духом

О, целовать твою грудь, ощущать содрогания твоего трепещущего тела, испытывать очарование и приятное опьянение твоих жгучих уст; слушать вздохи, вылетающие из твоей груди, погружаться в золотистые волны твоих ослепительных волос и черпать в их благоухании вдохновение для прекраснейших мечтаний: вот, Манон, мое истинное желание, которое я испытываю все время, и даже, клянусь тебе в этом, я испытываю это тогда, когда держу в объятиях какую-нибудь девушку; всегда, во всякий момент моей жизни, во всяком состоянии, спокойном или безумном, ты всегда там, в моем сердце, в моей душе, как неизменный идеал.

В такой игре расчета — в смысле составления физиономии перед зеркалом, придумывания и заучения интонаций — быть не может, но и вдохновением назвать этого нельзя, в том смысле вдохновением, на основании которого ревут, беснуются и ярятся, как буйволы, обыкновенные трагики… Обо всем пятом акте после первого представления только и можно было сказать, что это все было правда и что эта правда захватывала у зрителей дыхание до той самой минуты, когда Отелло рассказал о том, «как собака турок осмелился бить христианина, как он схватил его за горло и зарезал… Cosi!» (

В час, когда средь океана Нет спасенья, всё во мгле, — Вдруг пловец из-за тумана Видит Деву на скале… Он молитву ей возносит… Если Дева смягчена, То корабль к земле приносит Ей послушная волна… 4 августа 1899 (Июль 1912) Дышит утро в окошко твое, Вдохновенное сердце мое, Пролетают забытые сны, Воскресают виденья весны, И на розовом облаке грез В вышине чью-то душу пронес Молодой, народившийся бог… Покидай же тлетворный чертог, Улетай в бесконечную высь, За крылатым виденьем гонись, Утро знает стремленье твое, Вдохновенное сердце мое!

И кто из нас не помнит того волнующего, переменяющего всю кровь впечатления, когда после сплошного а в незабвенной строке: Дыша духами и туманами, — вдруг это а переходило в е: И веют древними поверьями… И его манера читать свои стихи вслух еще сильнее в ту пору подчеркивала эту безвольную покорность своему вдохновению: Что быть должно — то быть должно, Так пела с детских лет Шарманка в низкое окно, И вот — я стал поэт… И все, как быть должно, пошло: Любовь, стихи, тоска; Все приняла в свое русло Спокойная река.

Трещит по улицам сердитый тридцатиградусный мороз, визжит отчаянным бесом ведьма-вьюга, нахлобучивая на голову воротники шуб и шинелей, пудря усы людей и морды скотов, но приветливо светит вверху окошко где-нибудь, даже и в четвертом этаже; в уютной комнатке, при скромных стеариновых свечках, под шумок самовара, ведется согревающий и сердце и душу разговор, читается светлая страница вдохновенного русского поэта, какими наградил бог свою Россию, и так возвышенно-пылко трепещет молодое сердце юноши, как не случается нигде в других землях и под полуденным роскошным небом.

Но я не считаю лишним еще и еще раз повторить, что интеллигентная театральная публика наших дней состоит почти целиком из «обреченных смерти», что мы, художники, никогда не примем ее суда над своими истинно живыми вдохновениями и над своим трудом; для нас она — quantite negligeable, и ее дело самой устраниться от нашего оскорбительного к ней пренебрежения, от того, что мы на глазах ее, непосвященной, устраиваем ряд опытов, которым приличествовало бы оставаться в пределах «студии», если бы мы не пренебрегали до такой степени современным зрительным залом.