Цитаты со словом «божество»

И если восточный мир, представляющий первый момент – исключительного монизма, уничтожает самостоятельность человека и утверждает только бесчеловечного бога, то западная цивилизация стремится прежде всего к исключительному утверждению безбожного человека, то есть человека, взятого в своей наружной, поверхностной отдельности и действительности и в этом ложном положении признаваемого вместе и как единственное божество, и как ничтожный атом: как божество для себя – субъективно и как ничтожный атом – объективно по отношению к внешнему миру, которого он есть отдельная частица в бесконечном пространстве и преходящее явление в бесконечном времени; понятно, что все, что может произвести такой человек, будет дробным, частным, лишенным внутреннего единства и безусловного содержания, ограниченным одною поверхностью, никогда не доходящим до настоящего средоточия.

Теперь взгляни на парней — как по двое, по трое Они шагают на кручи, порой рука об руку, Но никогда, слава Богу, не по-солдатски в ногу; Как в полдень в тени на площади яростно спорят, Хотя ничего неожиданного друг другу Не могут сказать — и не могут себе представить Божество, чей гнев упирается в принцип И не смягчается ловкою поговоркой Или доброй балладой: они привыкли считать, Что камень податлив, и не шарахались в страхе Перед вулканом, чью злобу не укротишь; Счастливые уроженцы долин, где до цели Легко дотянуться или дойти пешком, Никогда они не видали бескрайней пустыни Сквозь сетку самума и никогда не встречали Ядовитых растений и насекомых в джунглях —

И если б не Ермий, но был бы сам капрал, Конечно бы свою он спину изодрал И сделал позвонкам немало бы ущерба; Не обойтися бы служивому без герба, А попросту сказать — не быть бы без тавра И не дочесться бы девятого ребра; Но он, как божество, не чувствовал сей боли, Скатился без вреда в темничные юдоли, Где скука, распростря свою ужасну власть, Предвозвещала всем колодникам напасть; Там зрелися везде томления и слезы, И были там на всех колодки и железы; Там нужных не было для жителей потреб, Вода их питие, а пища только хлеб, Не чермновидные стояли тамо ложи, Висели по стенам циновки и рогожи, Раздранны

Как пресловутая Медея, выпросив у Креонта только денечек отсрочки, все его семейство, и дочь, и самого старца пламенем, вышедшим из венца, сожгла, — так и эта, совершив над ямой погребальные моления (как мне сама недавно в пьяном виде сказывала), с помощью тайного насилия над божествами, всех жителей в их же собственных домах заперла, так что целых два дня не могли они ни замков сбить, ни выломать дверей, ни даже стен пробуравить, пока наконец, по общему уговору, в один голос не возопили, клянясь священнейшей клятвой, что не только не подымут на нее руки, но придут к ней на помощь, если кто замыслит иное.

Любовь, любовь – гласит преданье — Союз души с душой родной — Их съединенье, сочетанье, И роковое их слиянье, И… поединок роковой… И чем одно из них нежнее В борьбе неравной двух сердец, Тем неизбежней и вернее, Любя, страдая, грустно млея, Оно изноет наконец… Есть близнецы – для земнородных Два божества – то Смерть и Сон, Как брат с сестрою дивно сходных — Она угрюмей, кротче он… Но есть других два близнеца — И в мире нет четы прекрасней, И обаянья нет ужасней, Ей предающего сердца… Союз их кровный, не случайный, И только в роковые дни Своей неразрешимой тайной Обворожают нас они.

Троянцы Гнались за ним, обступивши, подобные рыжим шакалам, Что на горе над сраженным рогатым оленем стопились; 11-475 Муж его ранил стрелой с тетивы, и помчавшись, бежал он Долго, пока еще кровь не застыла и двигались ноги; После ж того, как он пал, укрощенный стрелой быстролетной, В темном гористом ущелье шакалы терзать его стали; Вдруг кровожадного льва божество привело на то место; 11-480 Вмиг разбежались шакалы, а лев пожирает добычу: Так, обступив многоумного храброго сына Лаетра, Сильной толпой на него напирали троянцы; герой же Длинным копьем отражал их, грозящую смерть отклоняя.

В верхнем покое своем вдохновенное пенье услышав, 325 Вниз по ступеням высоким поспешно сошла Пенелопа, Старца Икария дочь многоумная: вместе сошли с ней Две из служанок ее; и она, божество меж женами, В ту палату вступив, где ее женихи пировали, Подле столба, потолок там высокий державшего, стала, 330 Щеки закрывши свои головным покрывалом блестящим; Справа и слева почтительно стали служанки; царица С плачем тогда обратила к певцу вдохновенному слово: «Фемий, ты знаешь так много других, восхищающих душу Песней, сложенных певцами во славу богов и героев; 335 Спой же из них,

Я вхожу в теокалли в пятнах крови от ножа и камня, я бью в змеинокожий барабан, Я принимаю евангелие, принимаю того, кто был распят, я наверное знаю, что он божество, Я стою всю мессу на коленях, я пуританин, я встаю для молитвы или недвижно сижу на церковной скамье, С пеной у рта, исступлённый, я бьюсь в припадке безумия или сижу мертвецом и жду, чтобы дух мой воспрянул, Я смотрю вперёд на мостовую, на землю или в сторону от мостовой и земли, Я из тех, что вращают колёса

Иванов увидеть и в земном пророчестве о наступлении, в наши дни, новой «эры Офиеля» («Carmen Saeculare»), и в античном предании о святилище озера Неми, жрецы которого приобретали право служить божеству той ценой, что каждый мог убить их и занять их место, и в мифе о Дионисе-Загрее, в котором он видит прообраз Христа — Жертвы («Сон Мелампа»), и в воспоминаниях о «скалы движущем» Орфее («Лицо»), и над явлениями нашей повседневной жизни, в своих раздумьях о Москве, которая, на закате, символически «горит и не сгорает», о колокольном звоне в Духов день, который

Я вошел; в церкви пусто, одна свеча горела пред иконою, и тихий голос священника раздавался под сводами: он произносил заветные слова любви, веры, надежды; он возвещал таинство искупления, он говорил о том, кто соединил в себе все страдания человека; он говорил о высоком созерцании божества, о мире душевном, о милосердии к ближнему, о братском соединении человечества, о забвении обид, о прощении врагам, о тщете замыслов богопротивных, о беспрерывном совершенствовании души человека, о смирении пред судьбами всевышнего; [он молился об убиенных и убийцах,] он молился об оглашенных, о предстоящих!

Божественное начало здесь не закрывается только границами человеческого сознания для человека, как это было в прежних неполных теофаниях, а само воспринимает эти границы: не то чтобы оно всецело вошло в эти границы природного сознания, что невозможно, но оно ощущает актуально эти границы как свои в данный момент, и это самоограничение Божества в Христе освобождает Его человечество, позволяя Его природной воле свободно отречься от себя в пользу божественного начала не как внешней силы (каковое самоотречение было бы несвободно), а как блага внутреннего, и тем действительно приобрести это благо.

Я люблю рассматривать их как части одного огромного целого, наделенного ощущениями и душой, — целого, чья форма наиболее совершенна и всеобъемлюща; чья тропа пролегает среди иных планет; чья робкая прислужница — Луна; чей покорный Богу властелин — Солнце; чья жизнь — вечность; чья мысль — о некоем божестве; чье наслаждение — в познании; чьи судьбы теряются в бесконечности; чье представление о нас сродни нашему представлению о микроскопических существах, кишащих у нас в крови, — вследствие чего это огромное существо представляется нам сугубо материальным, но неодушевленным, подобно тому, какими, наверное, мы кажемся этим микробам.

Наталия Григорьевна с ее докладами о Пушкине в Московском литературном кружке (то есть в Обществе любителей российской словесности), последний знаток и полубезумный служитель божеству Красоты дон Алонзо–Кихада дель Ретизанов с его культом изящного, «темный человек» Никодимов, сменивший блестящую карьеру офицера Генерального штаба на позорное положение полупровокатора, полусутенера, Машура, Лабунская и другие участницы общества «Белый голубь», проводящие свои дни в радостной печали мистических медитаций, — «вся Москва» в состоянии полуэкстаза — полусна — полуфантазии летит и летит к собственному уничтожению, чтобы в другой галактике воскреснуть, может быть,

Человеку истинно мужественному такие заботы не к лицу, не надо ему думать, как бы прожить подольше, не надо цепляться за жизнь, но, положившись в этом на божество и поверив женщинам, что от своей судьбы никому не уйти, надо искать способ провести дни и годы, которые ему предстоят, самым достойным образом; 513 пусть решит, следует ли приноровляться к государственному строю своего города, и если да, то ты, Калликл, должен сделаться очень похож на афинский народ, чтобы приобрести его благосклонность и большую силу в городе.

Вот тебе Дионис, томный и бессильный среди услад индийского триумфа; вот тебе и Феб, который, как всем известно, по поэтическому праву сделался из божества обитателем твоего дома: я имею в виду Феба — друга и приятеля моего Антедия, который стоит во главе коллегии оного бога, превосходя в искусстве рассуждать не только музыкантов, но даже и геометров, и математиков, и астрономов, ибо я поспорил бы, что никто точнее него не знает, каково влияние светил, стоящих в наклонности зодиака, и блуждающих планет, и звезд, рассеянных вне зодиакального

Навсифой; от него родились Рексенор с Алкиноем; Но Рексенор, сыновей не имев, сребролуким застрелен Был Аполлоном на пире вторичного брака, оставив Дочь сиротою, Арету; и, с ней Алкиной сочетавшись, Так почитает ее, как еще никогда не бывала В свете жена, свой любящая долг, почитаема мужем; Нежную сердца любовь ей всечасно являют в семействе Дети и царь Алкиной; в ней свое божество феакийцы Видят, и в городе с радостно-шумным всегда к ней теснятся Плеском, когда меж народа она там по улицам ходит.

Ибо хотя каждая из них имеет свой принцип в истории, а именно: Восток стоит на страдательном, а Запад на деятельном отношении к божеству, но в основе Церкви эти принципы не исключают, а восполняют друг друга; они различались и в древней Церкви, но не были причиной разделения: следовательно, разделение и противоборство между Христианским Востоком и Христианским Западом не вытекает из их церковных начал самих по себе, а только из их временного отрицательного положения, которое касается лишь исторического явления Церкви, а не ее истинной религиозной

И так ли важно, что поэт соединил воедино доподлинного исторического деятеля XVI века, основателя лиги ирокезских племен Гайавату, и индейское божество Таронхайавагона, если в память поколений врезались строки: Если спросите, откуда Эти сказки и легенды… Пафос поэмы Лонгфелло — романтическая тоска о жизни первобытно — гармонической и ясной, столь же ясной, как ясны были письмена, которым обучил свой народ Гайавата: Для земли нарисовал он Краской линию прямую, Для небес — дугу над нею, Для восхода — точку слева, Для заката — точку справа…— тоска о жизни,

Но надо быть очень нечутким, чтобы не заметить, как, вооружившись монументальным стилем – «стилетом», классической размеренностью, Пушкин заклинает мир, где царствует жуткая Геката, «могучая Персефона» и прочие хтонические божества, и призывает солнечного бога ФебаАполлона против «чар ночных» Диониса, против всякого колдовства и наговора, даже против «метафизики», которую он вместе с Гёте готов клеймить эпитетом «ложной мудрости»: Как эта лампадка бледнеет Пред ясным восходом зари, Так ложная мудрость мерцает и тлеет Пред солнцем бессмертным ума – Да здравствует солнце, да скроется тьма!

Покуда я религиозные сомнения эти отчасти своим умом разбирал, отчасти подвергал рассмотрению служителей святыни, я узнаю совершенно неожиданную для себя новость: что только в таинства богини был я посвящен, но обрядами Озириса непобедимого, великого бога и верховного родителя богов, никогда просвещен не был, и что хотя сущности этих божеств и их учений тесно соприкасаются между собою и даже едины, но в посвящениях имеются огромные отличия; поэтому мне должно быть понятно, что я призван сделаться служителем и этого великого бога.

Бывает, что при виде Всей этой свалки нечистот На самого тебя, о Гутенберг, в обиде, Смутится этот или тот Достойный гражданин, и глухо он застонет, Оплакав общую беду, И молча на руки он голову уронит, Пылающую, как в бреду, И обвинит во всем неправедное, злое, Безжалостное божество, И самого тебя объявит с аналоя Лихим сообщником его, И проклянет за то, что ты трудился честно, Свободу гордую любя, И, наконец, начнет кричать он повсеместно, Что лучше б не было тебя!

Вот каковое повествование о том нам предано: первоначальное существо Эфир, совокупяся с нестройностью стихий, произвели на свет великую нашу богиню, царицу земли и матерь всех богов, а она, сочетавшись со Световидом, или солнцем, равным ей по древности божеством, породила миру Перуна, строителя громостреляний и всех воздушных явлений; потом Волоса, бога скотов, по нем Купала, бога всякородных плодов древесных и земных, и прочих богов и богинь, как-то: Ладу, Зимцерлу, Белбога, Чернобога, Нию, Похвиста, Догоду, Услада, Кикимору и им подобных.

Как скоро объявили мы приворотнику желание наше поклониться и жертвовать богине, так скоро и отпер он нам железные ворота, которые непрестанно были заперты для опасности от разбойников, ибо в сем храме сохранялось великое сокровище, возросшее от щедрых приношений молебщиков, потому что, из почтения к сему божеству, не дерзал ни един приходящий отойти от него без принесения ему какой-либо вещи, а ежели ничего не имел, то, вырвав из платья своего волос, приносил оный в дар, кланяясь в землю.

Не та богиня чудной красоты, Которая с волшебной высоты Рим и Элладу озаряла светом, Свои алмазы и свои цветы Дарившая торжественным поэтам, — Гомеру, вдохновенному слепцу, Вергилию, поэту-мудрецу, Овидию, изгнаннику-певцу, — Но божество, чей здравый смысл хромает И чей девиз: как можно больше ври; К нему немало авторов взывает, Оно напутствует и вдохновляет Сорлена, Лемуана, Скюдери И чепуху струит из полной чаши На оперы и на романы наши; Театр, и суд, и университет — Вымаливают у него совет.

Уже начинал положенный на уголья кол наш Пламя давать, разгоревшись, хотя и сырой был; поспешно 380 Вынул его из огня я; товарищи смело с обоих Стали боков – божество в них, конечно, вложило отважность; Кол обхватили они и его острием раскаленным Втиснули спящему в глаз; и, с конца приподнявши, его я Начал вертеть, как вертит буравом корабельный строитель, 385 Толстую доску пронзая; другие ж ему помогают, ремнями Острый бурав обращая, и, в доску вгрызаясь, визжит он.

Их необрезанные сердца, может быть, еще и не то изобразят и велят за божество почитать: в Египте же и быка, и лук красноперый богом чтили; но только уже мы богам чуждым не поклонимся и жидово лицо за Спасов лик не примем, а даже изображения эти, сколь бы они ни были искусны, за студодейное невежество почитаем и отвращаемся от него, поелику есть отчее предание, что развлечение очес разоряет чистоту разума, яко водомет поврежденный погубляет воду».

И тогда только мы сумеем любовно постигнуть и его жизненный путь, во всех его порывах, блужданиях и вихрях, – ибо мы убедимся, что храм, только что покинутый Божеством, остается храмом, в который Божество возвратится в следующий и во многие следующие часы, и что о жилище Божием позволительно говорить только с благоговейною любовью… И вот первое, что мы должны сказать и утвердить о нем, это его русскость, его неотделимость от России, его насыщенность Россией.

Хотим назад… возвратный путь захвачен; Спасенья нет; победа невозможна; Храбрейшие упали духом; ратник Оружие готов был кинуть; тщетно, Советуясь, вожди искали средства К отпору – средства нет… Но в этот миг Свершается неслыханное чудо: Из глубины густой дубовой рощи Выходит к нам девица, яркий шлем На голове; идет, как божество, Прекрасная и страшная на взгляд, И темными кудрями по плечам Летают волосы… и вдруг чело Сиянием небесным обвилося, Когда она, приблизившись, сказала: «Что медлите, французы?

Кто чрез мириады блестящих сфер, кружащихся в голубом небесном пространстве, умеет возноситься духом своим к престолу невидимого божества; кто внимает гласу его и в громах и в зефирах, в шуме морей и — собственном сердце своем; кто в атоме видит мир и в мире — атом беспредельного творения; кто в каждом цветочке, в каждом движении и действии природы чувствует дыхание вышней благости и в алых небесных молниях лобызает край Саваофовой ризы: тот не может быть злодеем.

Он объяснил им, между прочим, что у русских есть те же божества, которые есть и в древней якутской религии: бог-отец, живущий на седьмом небе, бог-сын, служащий посредником между божеством и людьми, бог дух святой (дыхание божества), божья матерь, которая родила сына (кажется, о божьей матери были у якутов слишком материалистические представления), и, наконец — по-видимому, это произвело на якутов особенно сильное впечатление, — у якутов оказались даже ангелы.