Цитаты со словом «табун»

На скотном дворе, по-утреннему, ново, скрипят в это время ворота, оттуда с рёвом, визгом, хлопаньем кнутов выгоняют на сочный утренний корм коров, свиней, серо-кудрявую, плотную, волнующуюся отару овец, гонят поить на полевой пруд лошадей, и от топота их сильного, дружного табуна гудит земля, меж тем как в людской избе и белой кухне уже пылает оранжевый огонь в печах и начинается работа стряпух, смотреть и обонять которую лезут под окна и на пороги собаки, часто с визгом от них отскакивающие… После чая отец иногда едет со мной на беговых дрожках в поле, где, смотря по времени, или пашут, то есть идут и

Но, лишь могучий Алкид для Фракии Аргос покинул 10 И бистонийской земли тяжкой коснулся стопой, Дабы, царя сокрушив кровавого в дикой берлоге, Юной травою питать быстрых коней табуны, Возликовал певец веселью милой отчизны, Лире, умолкшей давно, голос былой воротил — 15 Радостным плектром задев ленивые жилы коровьи, Легкою пястью повел белую кость по струнам, Пенье услышав, тотчас притихли ветры и волны, Сонного Гебра застыл водами скудный поток, Насторожился хребет Родопский, внемля напеву, 20 И отряхнула снега Осса с вершины крутой; Тополь спускается вниз с пустынных Гема утесов, Вместе с

И он отодвинул ноги вглубь <…> Я долго ему рассказывал о табунах, о калмыцком хуруле, о каторжной работе табунщиков зимой в голодовку да в шурганы, когда по суткам с коня не слезаешь, чтоб табун головой против ветра держать… а он слушал, слушал, сначала все крутил ус, а потом рука опустилась, глаза устремились куда-то вдаль… задумчивые, радостные… Думаю, степь увидал <…> — Кланяйся Марии Ивановне да скажи, что приеду обязательно ее наливки пить <…> И Антон Павлович с блаженной улыбкой закрыл глаза и опустил голову на подушку. —

Днем и ночью брожу, вслушиваясь в твой шорох, в удары прибоя, Стараюсь понять странный смысл твоих слов (Здесь я просто стремлюсь передать их) — И табуны белогривых коней, что несутся на берег, И широкую улыбку покрытого солнечной рябью лица, И хмурое раздумье, а за ним бешенство ураганов, И неукротимость, своеволье, причуды; Как ты ни велик, океан, твои обильные слезы — о вечном, недостижимом (Что может еще возвеличить тебя, как не великие схватки, обиды и пораженья), — Твое огромное одиночество — ты его вечно ищешь и не находишь: Наверно, что-

Если же бы мы не знали, что лошадь желает себе своего и человек своего блага, что того желает каждая отдельная лошадь в табуне, что того блага себе желает каждая птица, козявка, дерево, трава, мы не видели бы отдельности существа, а не видя отдельности, никогда не могли бы понять ничего живого: и полк кавалеристов, и стадо, и птицы, и насекомые, и растения – все бы было как волны на море, и весь мир сливался бы для нас в одно безразличное движение, в котором мы никак

Средь гор кавказских есть, слыхал я, грот, Откуда Терек молодой течет, О скалы неприступные дробясь; С Казбека в пропасть иногда скатясь, Отверстие лавина завалит, Как мертвый, он на время замолчит… Но лишь враждебный снег промоет он, Быстрей его не будет аквилон; Беги сайгак от берега в тот час И жаждущий табун – умчит он вас, Сей ток, покрытый пеною густой, Свободный, как чеченец удалой: Так и любовь, покрыта скуки льдом, Прорвется и мучительным огнем Должна свою разрушить колыбель, Достигнет или не достигнет цель!

В безумьи мрачном и немом Желал, чтоб сжег небесный гром И стол, за коим я с друзьями Пил чашу радости и нег, И речки безымянной брег, Всегда покрытый табунами, Где принял он удар свинца, И возвышенные стремнины, И те коварные седины Неумолимого отца; И очи, очи неземные, И грудь и плечи молодые, И сладость тайную отрад, И уст неизлечимый яд; И ту зеленую аллею, Где я в лобзаньях утопал; И ложе то, где я… и с нею, И с этой мачехой лежал!

Я утверждаю, что в настоящее время в зарубежных журналах и книгах публикуется множество таких переводов Тютчева, Кольцова, Маяковского, Блока, Анны Ахматовой, Пастернака, Есенина, которые так же похожи на подлинник, как вышеприведенные строки на пушкинские: Богат и славен Кочубей, Его луга необозримы, Там табуны его коней Пасутся вольны, нехранимы И много у него добра, Мехов, атласа, серебра… И кто же не знает, что точно таким же манером были воссозданы на русском языке и Лопе де Вега, и Гете, и Лорка!

У ног его дымились тучи, В степи взвивался прах летучий; Уже приюта между скал Елень испуганный искал; Орлы с утесов подымались И в небесах перекликались; Шум табунов, мычанье стад Уж гласом бури заглушались… И вдруг на долы дождь и град Из туч сквозь молний извергались; Волнами роя крутизны, Сдвигая камни вековые, Текли потоки дождевые — А пленник, с горной вышины, Один, за тучей громовою, Возврата солнечного ждал, Недосягаемый грозою, И бури немощному вою С какой-то радостью внимал.

Штука ловкая, повторил он и с неистощимым своим остроумием заметил, что дело походит на то, как поступают калмыки и киргизы, когда хотят загнать к себе чужой табун: садятся на здоровенных жеребцов, хлещут их нагайками, мчатся на табун, гикнут, гаркнут, промчатся сквозь ошалевших животных и скачут своею дорогою, – весь табун несется вслед куда угодно, – точно, он слыхивал, что эта штука всегда удается, – согласился он и наградил себя за остроумное сравнение обычною одобрительною руладою.

Мы обнаружим там собак охрипших свору, Облаивающих страну, Зовущих города к всеобщему раздору И накликающих войну; Отыщем скользких змей, что гения задушат, Едва расправит он крыла, И жалом клеветы отравят и разрушат Надгробье мертвого орла; Найдем обжорливых, драконовидных гадин, Что за червонец иль за грош Пускают по миру, распространяют за день Потоком льющуюся ложь; Мы табуны страстей продажных обнаружим, Всё осквернившие вокруг, Которые живут и действуют оружьем Клыков и загребастых рук.

Говорю сегодня Израилу — едем: Нина уезжает, проводим на конях… Он боится… коней взять из табуна боится без отцова спросу… «Ну, я возьму», — говорю… И взяла… Чего бояться… не укусит отец… И оба звонко расхохотались, сами не зная чему — тому ли, что отец их не может кусаться, или что оба они молоды, счастливы и что вся жизнь улыбается им, как интересная сказка с чудесным началом.

Одна легенда, озаглавленная именем ее героя, «Баймаган», представляет нам старинное житье-бытье кочевых киргизов — богача Хайбибулы, его красавицы дочери Гольдзейн, его старой жены и бедняков — рабочих Баймагана и Урмугуза, пасших его табуны… Остальные легенды — «Майя», «Лебедь Хантыгая» и «Слезы царицы» — имеют в своей основе, несомненно, исторические предания и очень интересны тем, что изображают нам суровое, грозное великолепие среднеазиатских ханов, живших в сказочно-роскошных дворцах».

Вдруг наверху шалаша послышались громкие и странные крики, смешанные с страшным топотом, будто скакал целый табун лошадей, — и наконец показалась чудовищная фигура: она была ростом не менее трех сажен и вся окружена пламенем; ни головы, ни рук, ни ног у ней не было, но она быстро вертелась, испуская повелительные и угрожающие крики; искры пламени, раздуваемого ветром, окружали ее, но, казалось, огонь не вредил ей.

За ним, погибель рассыпая, Вломилась шайка удалая, И чрез минуту шумный бой Рассыпался в долине той… Далеко от сраженья, меж кустов, Питомец смелый трамских табунов, Расседланный, хладея постепенно, Лежал издохший конь; и перед ним, Участием исполненный живым, Стоял черкес, соратника лишенный; Крестом сжав руки и кидая взгляд Завистливый туда, на поле боя, Он проклинать судьбу свою был рад, Его печаль – была печаль героя!

Брошенные кони, бредущие табунами; брошенные пушки, перевернутые автомобили, костры; железнодорожное полотно, забитое на десятки верст вереницами вагонов; разбитые интендантские склады, или взрывы бронепоездов, или беглецы, уходящие с нами; измерзшие дети, обезумевшие женщины, пожары мельниц в Севастополе, или офицер, стрелявшийся на нашем транспорте «Херсон»; или наши раненые, волоча куски сползших бинтов, набрякших от крови, ползущие к нам по канатам на транспорт, пробиравшиеся на костылях в

Так ехала я три недели… Однажды, заслышав какой-то содом, Циновку мою я открыла, Взглянула: мы едем обширным селом, Мне сразу глаза ослепило: Пылали костры по дороге моей… Тут были крестьяне, крестьянки, Солдаты и — целый табун лошадей… «Здесь станция: ждут серебрянки, — Сказал мой ямщик, — Мы увидим ее, Она, чай, идет недалече…» Сибирь высылала богатство свое, Я рада была этой встрече: «Дождусь серебрянки!

Главным образом тут не идет у Ивана Андреевича дело не потому только, что не дают, не веря в эту культуру, ему денег, а потому, что и соответствующих рабочих нет: там машину сломал, там лошадь опоил, там корову упустил в мирской табун… то все, что здесь, конечно, еще пустяки, а если всю новую картину взять, — без новых людей откуда она возьмется?

Но Анна знала: заноза, что сидит в нём, саднит и саднит душу, и однажды покой этот полетит к чёрту и разыграется русская стихия, которой он восхищался, как грозой с молниями, с грохотом грома и с ливнями, как бешеной скачкой одичалых конских табунов в лугах, как скрежетом ломаемых в ледоход сине-зелёных панцирных глыб, возвещающих о половодье.

Уж Росламбек с брегов Кубани Князей союзных поджидал; Лезгинец, слыша голос брани, Готовит стрелы и кинжал; Скопилась месть их роковая В тиши над дремлющим врагом: Так летом глыба снеговая, Цветами радуги блистая, Висит, прохладу обещая, Над беззаботным табуном… В тот самый год, осенним днем, Между Железной и Змеиной, Где чуть приметный путь лежал, Цветущей, узкою долиной Тихонько всадник проезжал.

Недаром покойная ханша Сызге, мать царевны, на смертном одре предсказала ей счастливую будущность… Я дам за нею лучшие мои табуны, лучших кобылиц и курдючных овец им в придачу… Шелковых чапанов наменяю от Бухарских купцов… Завалю твою юрту тартою, царевич… Возьми все, дарю тебе в жены красавицу Ханджар… Но за это… за это ты, царевич, победишь мне русского алактая.

Вот месяц выйдет из тумана, Верхи дерев осеребрит, И нам откроется поляна, Где наш аул во мраке спит; Заблещут, издали мелькая, Огни джематских пастухов, И различим мы, подъезжая, Глухое ржанье табунов; И кони вкруг тебя столпятся… Но стоит мне лишь приподняться; Они в испуге захрапят, И все шарахнутся назад: Они почуют издалека, Что мы с тобою дети рока!

Ее мысль между тем быстро мчалась все дальше и дальше… «Он», синеокий пленник, станет мусульманином, отец сделает его своим ближним корочей, даст ему табунов и кибиток вдоволь, сделает его богатым и знатным — и станет синеокий витязь ее мужем-повелителем, ее лучшим другом навсегда… «Ему» она покорится, она, Ханджар, не покорявшаяся доселе никому в мире… Мамет-Кулу откажет отец.

Крепость наша стояла на высоком месте, и вид был с вала прекрасный: с одной стороны широкая поляна, изрытая несколькими балками, оканчивалась лесом, который тянулся до самого хребта гор; кое-где на ней дымились аулы, ходили табуны; с другой — бежала мелкая речка, и к ней примыкал частый кустарник, покрывавший кремнистые возвышенности, которые соединялись с главной цепью Кавказа.

Блажен, кто посреди нагих степей Меж дикими воспитан табунами; Кто приучен был на хребте коней, Косматых, легких, вольных, как над нами Златые облака, от ранних дней Носиться; кто, главой припав на гриву, Летал, подобно сумрачному Диву, Через пустыню, чувствовал, считал, Как мерно конь о землю ударял Копытом звучным, и вперед землею Упругой был кидаем с быстротою.

Они за несколько минут пробегали все небо и скрывались где-то там, за лесом, а за одним табуном вылетал из-за Дила второй, третий… Вихрь развевал по небу их гривы, сотни копыт гремели по небесному помосту, а из-под копыт вылетали крупные холодные капли воды, вначале редкие, но чем дальше, тем все чаще и чаще.

Прежде табуны угонялъ, былъ богатъ, дѣвки и бабы его всѣ любили, зналъ татарскихъ князей, и хозяйка была у него; а теперь она съ офицеромъ бѣжала, всѣ друзья его умерли, законы стали строги, и онъ жилъ бобылемъ, день и ночь проводя на охотѣ, а въ станицѣ всегда за виномъ и за пѣснями.

Один Кико получит все эти алазанские виноградники и поля, поместья, горный замок, превосходные стада овец и табуны коней, в то время как мои молодцы-сыновья должны будут довольствоваться такими же подачками от него, какие из милости дарит мне его отец… Согласись, что это несправедливо, горбун, — заключил свою длинную речь Вано вопросом, обращенным к Али.

Смелый Дьяк Ржевский, приманив к себе триста Малороссийских Литовских Козаков с Атаманами Млынским и Есковичем, ударил на Ислам-Кирмень, на Очаков; шесть дней бился с Ханским Калгою, умертвил множество Крымцев и Турков, отогнал их табуны, вышел с добычею и принудил Девлет-Гирея спешить назад для защиты Крыма, где, сверх того, свирепствовали смертоносные болезни.

За острожными тыньями, хоть и не сразу, Зачинались и в небо росли, всё тесней Табунясь у заплывших, у тучных лабазов, Избы тульских кровей да рязанских кровей, Ведь какая-то жадная сила, нимало Не скудея с годами, как встарь, тяжела, Сёла целые — с отчих гнездовий снимала И на отсвет удачи — на север влекла.