Цитаты со словом «суд»

Что касается рассказов моих, о которых Вы пишете, то часть их, а именно: 1) "Раз в год", 2) "Отставной раб", 3) "Суд", 4) "Трактир" и 5) "Казак" - мною исключены совершенно, в полное собрание они не войдут, о чем я и сообщал Вам своевременно.

Я хотел было послать телеграмму директорам и поздравить всех, но так как мне не пишут, так как обо мне, очевидно, забыли и даже не прислали мне отчета (который, судя по газетам, вышел в свет недавно) и так как в "Чайке" играет всё та же Роксанова, то я почел за лучшее делать вид, что я обижен, - и вот поздравляю Вас только одну.

Действительно все выработано до высшей степени и точности и аккуратности; видим, что в этой области труда все понятно всему земледельческому миру, все строго разработано, что тут мирская мысль много работала; видим, что, сообразно этому пониманию труда, и суд деревенский справедлив и строг в этой только области; тогда как в таких вопросах, которые не касаются этой сферы народных знаний, и сход, как бы он ни галдел (это тоже похваливают), кривит иногда душой не хуже интеллигентного акционерного собрания, и суд подкупен, и продается мирской интерес… В сфере земледельческого труда нельзя обсчитать общинника на вершок земли, нельзя наложить одной сотой лишних податей, нельзя потому, что тут — главный центр, на котором в самом деле, всурьез, сосредоточено общинное внимание; а в то же время можно за ведро вина

Не по воле бессмертных воздвигнуто было Здание то, и не долго оно на земле уцелело: 10 Гектор доколе дышал, и Пелид бездействовал гневный, И доколе нерушенным град возвышался Приамов, Гордое зданье данаев, стена невредимой стояла, Но когда как троянские в брани погибли герои, Так и аргивские многие пали, другие спаслися, 15 И когда, Илион на десятое лето разрушив, В черных судах аргивяне отплыли к отчизне любезной, В оное время совет Посейдаон и Феб сотворили Стену разрушить, могущество рек на нее устремивши Всех, что с Идейских гор изливаются в бурное море: 20 Реза, Кареза, Гептапора, быстрого Родия волны Эзипа, воды Граника, священные волны Скамандра И Симоиса, где столько щитов и блистательных шлемов Пало во прах и легли полубоги, могучие мужи: Устья их

Толстого, в которых, заведомо для подсудимого, изложены суждения, возбуждающие к неповиновению закону: 1) 62 экземпляра брошюры, под заглавием: «Как освободиться рабочему народу», в которой разъясняется, что трудящийся народ может только тогда хорошо устроить свою жизнь, если будет жить «по-божьи», то есть жить по евангельским заповедям: никого не убивать, не ссориться, не распутничать, не клясться, не присягать ни на суде, ни на подданство царю, ни на солдатскую службу, не наказывать никого, не сажать в тюрьмы, не ссылать и не казнить, жить «по-божьи» – значит бояться и слушаться бога больше, чем исправника, губернатора, царя; когда исправник, губернатор, царь требует чего-нибудь, а бог запрещает, то слушаться не исправника, не губернатора, не царя, а бога; 2) 28 экземпляров брошюры, под заглавием: «Христианство

Из превосходного вагона железной дороги пассажир вылезает прямо в лужи грязи, грязи непроходимой, из которой никто не придет вас вынуть, потому что машина прошла в таком месте, где отроду не было ни народу, ни дорог… Ощущение гибели, беспомощности вдруг овладевает вами нежданно-негаданно, и с первого же шага нежданность явлений и ощущений уж не покидает вас: в новом суде изо дня в день тянется перед глазами слушателей одна и та же до мелочей однообразная повесть о крайнем убожестве, об убийстве спьяну, о краже спьяну, о краже с голоду, — повесть о круглой голи, о какой-то маленькой, зеленой копейке, а обстановка этой копейки стоит рубля; на сцену ставят дело о несчастнейшей, беднейшей, забитейшей женщине, которая не помнит, как родила где-

Но отдадим справедливость и тирану: Иоанн в самых крайностях зла является как бы призраком Великого Монарха, ревностный, неутомимый, часто проницательный в государственной деятельности; хотя любив всегда равнять себя в доблести с Александром Македонским, не имел ни тени мужества в душе, но остался завоевателем; в политике внешней неуклонно следовал великим намерениям своего деда; любил правду в судах, сам нередко разбирал тяжбы, выслушивал жалобы, читал всякую бумагу, решал немедленно; казнил утеснителей народа, сановников бессовестных, лихоимцев, телесно и стыдом (рядил их в великолепную одежду, сажал на колесницу и приказывал живодерам возить из улицы в улицу); не терпел гнусного пьянства (только на Святой Неделе и в Рождество Христово дозволялось народу веселиться в кабаках; пьяных во всякое иное время отсылали в

Надо выбрать то, что выбрал бы хороший и мужественный человек, особенно если он уверял, что всю жизнь заботился о доблести. e Что касается меня, так мне стыдно и за тебя, и за нас, твоих близких, если станут думать, что все это произошло с тобой по какому-то малодушию с нашей стороны: и то, что дело попало в суд, хотя могло бы туда и не попасть, и то, как шло разбирательство, и, наконец, это последнее, похожее на нелепую развязку; ведь можно подумать, что мы всё упустили по нашей трусости и малодушию, и мы тебя не спасли, и сам ты себя не спас, хотя это было осуществимо и возможно, если б мы на что-нибудь годились.

Алкею не было выгоды выхаживать Пруденция, и он втайне очень бы рад был от него избавиться, чтобы сокрыть все свои пути и места, где у него были в чужих портах склады, но он не хотел, чтобы Пруденций исчез так же, как исчезнул Гифас, потому что одинакие случаи два раза кряду могли повести к подозрению, и суд простых рыбаков родного поселка мог быть слишком суров для Алкея, но Алкей сделал все, что только мог, чтобы растлить душу Пруденция, и когда они заходили в чужие порты, Алкей его поощрял пить вино и оставлял в сообществе соблазнительных женщин, которым обещал хорошую цену за то, чтобы отогнать от Пруденция скромность и увлечь его в порочную страстность.

То «бывший балахонский посадник, что ныне города Алаторя публичной нотариус», Андрей Щуров, давно и с великим успехом боровшийся с магистратом, подносил магистратским законникам какую-нибудь неожиданную затейную кляузу, то другой исконный магистратский враг, соляной промышленник, а стеклянной фабрики содержатель, Филипп Городчанинов, человек богатый и со связями, требовал себе, через высшие команды, законного удовольствия, обвиняя магистратских судей в неправедных к стороне купечества послаблениях, а ему, промышленнику, в утеснении, «отчего уже и приходит во всеконечное разорение»… Вообще, трудно было бы перечислить все случаи, которые могли подать повод к той или другой невзгоде, и, поистине, без традиционной подьяческой пронырливости, ставшей притчею во языцех, приказные дела вести в те времена было бы «весьма невозможно».

Как известно, в своем отчете мы упоминали о трудном взлете; затем подтвердили предположение Лейка, что высочайшие вершины состоят из сланцевых и прочих древних пород и окончательно сформировались к середине команчского периода; еще раз упомянули о прилепившихся к склонам кубических фигурах необычно правильной формы, напоминающих крепостные стены; сообщили, что, судя по виду расщелин, здесь имеются и вкрапления известняка; предположили, что некоторые склоны и перешейки вполне преодолимы для альпинистов, если штурмовать их в подходящий сезон, и, наконец, объявили, что по другую сторону загадочных гор раскинулось поистине безграничное плато столь же древнего происхождения, как и сами горы, – высотой около двадцати тысяч футов над уровнем моря, с поверхностью, изрезанной скальными образованиями, проступающими под

Так Новгород покорился Иоанну, более шести веков слыв в России и в Европе Державою народною, или Республикою, и действительно имев образ Демократии: ибо Вече гражданское присвоивало себе не только законодательную, но и вышнюю исполнительную власть; избирало, сменяло не только Посадников, Тысячских, но и Князей, ссылаясь на жалованную грамоту Ярослава Великого; давало им власть, но подчиняло ее своей верховной; принимало жалобы, судило и наказывало в случаях важных; даже с Московскими Государями, даже и с Иоанном заключало условия, взаимною клятвою утверждаемые, и в нарушении оных имея право мести или войны; одним словом, владычествовало как собрание народа Афинского или Франков на поле Марсовом, представляя лицо Новагорода, который именовался Государем.

Ультиматум состоял в следующем: 1) Сестрицы получают десять тысяч (пять сейчас и пять по окончании дела) и затем выдают ему, адвокату Хлестакову, безграничную доверенность, которою предоставляют ему как ведение дела, так и взыскание денег, с употреблением сих последних по своему усмотрению, не отдавая им, сестрицам, в том никакого отчета; 2) кроме того, сестрицы обязываются: а) являться в суд, в качестве свидетельниц, в самой бедной одежде, лгать, как им будет указано, и, в случае надобности, плакать; б) дозволить газете "Старейшая Российская Пенкоснимательница" напечатать рекламу следующего содержания: "Нас обвиняют в том, что в последнее время мы сделались как бы органом известного Прокопа и его защитников.

Места себе не находил, и в голову все скверные мысли лезли… А Василию Федоровичу, я полагаю, и еще жутче было… Ведь ответственность-то вся на нем, что мы дали полным ходом в тумане… И главное — нравственная ответственность, а не то, что перед судом… И он молодчага — решился… Другой бы не торопился так вызволять товарища, а он… Зато и пережил он много в этот денек… Недаром с мостика не сходил… На душе-то кошки скребли… Только не показывал он этого… вот и все… И нельзя себя обнаруживать хорошему моряку, чтобы не наводить паники на других… Так-то, голубчик… Ну, прощайте… Я спать пошел!

Гробокопательный снаряд: Кирпич, кирка, известка, млат Слепой игумен с места встал, И руку тощую поднял, И узницу благословил… И в землю факел свой вонзил, И к жертве подошел монах; И уж она в его руках Трепещет, борется, кричит, И, сладив с пей, уже тащит, Бесчувственный на крик и плач, Ее живую в гроб палач… Сто ступеней наверх вели; Из тайника судьи пошли, И вид их был свирепо-дик: И глухо жалкий, томный крик Из глубины их провожал; И страх шаги их ускорял; И глуше становился стон, И наконец умолкнул он; И скоро вольный воздух им Своим дыханием живым Стесненны груди оживил.

Должно спустить на священные воды корабль чернобокий, В море еще не ходивший; потом изберем пятьдесят два Самых отважных меж лучшими здесь молодыми гребцами; Весла к скамьям прикрепив корабельным, пускай соберутся В царских палатах они и поспешно себе на дорогу Вкусный обед приготовят; я всех их к себе приглашаю Так от меня объявите гребцам молодым; а самих вас, Скиптродержавных владык и судей, я прошу в мой пространный Дом, чтоб со мною как следует там угостить иноземца; Всех вас прошу, отказаться не властен никто; позовите Также певца Демодока: дар песней приял от богов он Дивный, чтоб все воспевать, что в его пробуждается сердце».

Разве я не знаю, кто они…» И партия раскалывалась пополам, и в каждом уголке ее кто-то хотел вывести другого на свежую воду, кто-то доказывал другому, что он врет, что он вот что такое, а вовсе не то, что представляет… От ребра, как от центра, рассыпалось по окраинам мировых судов, съездов, апелляций много дел об оскорблениях, о пощечинах в публичном месте, об угрозе застрелить из револьвера, «о сдернутии меня с кресла за ногу в бенефисе госпожи Ленской, в оперетте „Прекрасная Елена“…», «о зашвырнутии моей калоши из швейцарской благородного собрания в дегтярный клуб дворянином Еруслановым, съевшим три прокламации» и т.

Понеже вы ныне уже довольно слышали о малослыханном в свете преступлении сына моего против нас, яко отца и государя своего, и, хотя я довольно власти над оным, по божественным и гражданским правам, имею, а особливо, по правам Российским (которые суд между отца и детей, и у партикулярных людей, всегда отмещут), учинить за преступление по воле моей, без совета других, а однако ж, боюсь Бога, дабы не погрешить: ибо натурально есть, что люди в своих делах меньше видят, нежели другие – в их; тако ж и врачи: хотя б и всех искуснее который был, то не отважится свою болезнь сам лечить, но

Между живущих людей безыменным никто не бывает Вовсе; в минуту рождения каждый, и низкий и знатный, Имя свое от родителей в сладостный дар получает; Землю, и град, и народ свой потом назови, чтоб согласно С волей твоей и корабль наш свое направление выбрал; Кормщик не правит в морях кораблем феакийским; руля мы, Нужного каждому судну, на наших судах не имеем; Сами они понимают своих корабельщиков мысли; Сами находят они и жилища людей и поля их Тучнообильные; быстро они все моря обтекают, Мглой и туманом одетые; нет никогда им боязни Вред на волнах претерпеть иль от бури в пучине погибнуть.

Совершенно точно было высказано убеждение, что верующему христианину, а наипаче служителю церкви (о монахах уж и не говорилось) дóлжно принимать общественную жизнь, все ее существующие формы, проявления, течения и уклады такими, каковы они есть, отнюдь их не судя и в них не вмешиваясь; пастырь-де молится о сохранении того, что пребывает в данный момент, веруя, что оно ниспослано Богом, дарующим наилучшее; поскольку же он принимает участие в действиях общественных, — постольку он перестает быть пастырем, а делается частным человеком, то есть соответственно отходит от Бога, как соответственно отходит, конечно, и просто верующий, ибо ведь это все ступени одной и

Летописец наш говорит только, что Великого Князя не было тогда в Новегороде и что Шведы, оставив в крепости войско, удалились; но Историки Шведские пишут, что Россияне, имея намерение сжечь их флот, хотели при сильном ветре пустить несколько горящих судов из Ладожского озера в Неву; но что маршал Торкель, уведомленный о сем через лазутчиков, велел оградить исток Невы потаенными сваями; что Новогородцы, видя неудачу, вышли из лодок, напали на Шведов и с великим уроном отступили; что знаменитый Матфей Кеттильмундсон, бывший после опекуном Шведского Короля Магнуса, гнался до самой ночи за нашими всадниками, громогласно вызывая на поединок храбрецов Российских, но что

Даже и самый судъ, какъ что-то отвлеченное, не могъ мнѣ представляться иначе, какъ жалкимъ и смѣшнымъ, потому что я невольно зналъ и видѣлъ> А при неизбѣжныхъ личныхъ отношен[і]яхъ каждаго обвиняемаго къ новом[у] Суду это впечатлѣніе весьма важн[о]: <возможность уваженія, или необходимость презрѣнія очень измѣняютъ положеніе подсудимаго, въ особенности не могущаго себя считать виновнымъ> Ибо если, по несчастному стеченію обстоятельствъ, оказываеш[ься] въ такомъ положеніи, что можешь быть обвиняемъ въ преступленіи, каждому изъ насъ будетъ нисколько не тяжело, а даже пріятно, предстать

Пол евого усил ивал ась горьким чувством сознания в том, что другие занял и место впереди его, лишили его (и его убеждения, потому что он дорожил своими убеждениями) первенства, господст ва в критике, что л итература перестал а признават ь его своим верховны м судьею, сознания, что он не побеждает, как прежде, а побежден, — и болезненными криками гл убоко уязвл яемого сам ол юбия; но все это было тол ько второстепенны м элементом, развившимся в течение борьбы , — а истинными, гл азными причинами борьбы были убеждения, бес-коры стны е и чужды е низких расчет ов или мелочного тщеславия.

И поэтому в молодых его письмах мы постоянно читаем: «Был сейчас на скачках…», «Ел, спал и пил с офицерней…», «Хожу в гости к монахам…», «Уеду на стеклянный завод…», «Буду все лето кружиться по Украине и на манер Ноздрева ездить по ярмаркам…», «Пил и пел с двумя оперными басами…», «Бываю в камере мирового судьи…», «Был в поганом трактире, где видел, как в битком набитой бильярдной два жулика отлично играли в бильярд…», «Был шофером у одного доктора…», «Богемский… ухаживает слегка за Яденькой, бывает у Людмилочки… Левитан закружился в вихре, Ольга жалеет, что не вышла за Матвея, и т.

В боязливом упорстве массы, в тупом отстаивании старого, в консервативной цепкости ее есть своего рода темное воспоминание, что виселица и покаяние, смертная казнь и бессмертие души, страх божий и страх власти, уголовная палата и страшный суд, царь и жрец, что все это были некогда огромные шаги вперед, огромные ступени вверх, великие Errungenschaften, подмостки, по которым люди, выбиваясь из сил, взбирались к покойной жизни, комяги, на которых подплывали, сами не зная дороги, к гавани, где бы можно было отдохнуть от тяжелой борьбы со стихиями, от земляной и кровавой работы, можно было бы найти бестревожный досуг и святую

Он — сын бога — человечески любил людей и сострадал им в их нищете, грязи, позоре, разврате, пороках, злодействах; он разрешил бросить камень в блудницу тем, которые ничем не могли упрекнуть себя в совести, и устыдил жестокосердых судей и сказал падшей женщине слово утешения, — и разбойник, испуская дух на орудии заслуженной им казни, за одну минуту раскаяния услышал от него слово прощения и мира… А мы — сыны человеческие — мы хотим любить из наших братий только равных нам, отворачиваемся от низших, как от парий, от падших, как от прокаженных… Какие добродетели и заслуги дали нам на это право?

Ибо, как показывает сохранившийся и по сей день первоначальный вариант отчета, Комиссия под руководством самого талантливого своего члена — Стивена Уинклса (члена Королевского общества, доктора медицинских наук, члена Королевского терапевтического колледжа, доктора естественных наук, мирового судьи, доктора прав и прочая и прочая) — уже установила, что случайная утечка Гераклеофорбии совершенно исключена; Комиссия готова была высказаться в пользу Чудо-пищи при условии, что изготовление оной будет поручено авторитетному комитету (разумеется, во главе с Уинклсом) и этот же комитет получит исключительное право контроля над продажей; по мнению Комиссии, эти меры должны были удовлетворить всех, кто выступал против широкого применения

Уговор лучше денег; кто в куму Соломониду удался, ни сказки, ни присказки моей слушать не садись; сказка моя о похождениях слезных, приключениях жалостных Стоухана Рогоухова и Бабарыки Подстегайловны лежит у меня под спудом; а присказка о косом и куцом зайце и сказка о суде Шемякином написана, к быту приноровлена и поговорками с ярмонки Макарьевской разукрашена, для свата Демьяна с честными сотоварищи: всякому зерну своя борозда; на всех не угодишь; шапка с заломом, будь и бархатная, не на дворянскую голову шьется — а по мне да по свату куцое платье, французская булка на свет не родись!

Гусевым, «житие Юстина», «Разговор о науке» и «Два путника», из которых первые три публикуются впервые; три печатающиеся в собраниях сочинений Толстого статьи: «Письмо к издателям» [О методах обучения грамоте], другое «Письмо к издателю» [о самарском голоде] и «О народном образовании» и впервые публикуемые черновые наброски одиннадцати статей: «Новый суд в его приложении», начало педагогической статьи, «О будущей жизни вне времени и пространства», «О душе и жизни ее вне известной и понятной нам жизни», «Определение религии — веры», «Психология обыденной жизни», «О царствовании Александра II», «Христианский катехизис», «О значении христианской религии», «Собеседники» и «Прение о вере».

Защиты мы, конечно, дать не могли; напротив, мы сами жаловались мужикам на этого же самого кровопивца, но, не делая разоряемым людям добра, мы — по крайней мере я и дети — на самом деле узнавали историю того куска хлеба, который мы ели… Все эти описи имуществ и распродажи крестьянского добра, все эти моментальные решения в пользу нашу разных судов и инстанций и годовые, десятками лет тянущиеся дела, затеянные крестьянами, словом, вся эта процедура хозяйства — все это невольно, но неотразимо доказывало нам, что так жить и делать, как делали до нас хорошие и нехорошие хозяева, нельзя.