Цитаты со словом «судно»

В апреле 1927 года в Феодосию пришел парусник капитана Дюка — «Марианна», и я уже уговорился с ним о поездке на этом судне до Мессины, откуда имел уже телеграмму от капитана Грея, сообщавшую, что его судно «Секрет» будет ожидать меня для выполнения нашей общей затеи: посещения Зурбагана, Лисса, Сан-Риоля, Покета и иных мест, где произошли события, описанные мною в книгах «Алые паруса», «Золотая цепь», «Блистающий мир» и проч.

Это было в годы, когда пометы этого поколения на дверном косяке только что появились, — и в памяти осталось, что дед умирал медленно, в мучительной болезни, и в полутемном (всегда занавешены были окна) его кабинете удушливо пахло судном красного дерева, похожим на трон деда, — дед не мог ходить, лежал на подушках высоко, и под подушками у него лежали конфекты: вот сладость этих конфект в удушьи судна и осталась навсегда в памяти, — и, если бы где-нибудь в хламе на базаре, встретился этот красного дерева трон судна — через десятилетия — его нельзя было бы не узнать… Но под террасой, на взвозе, на бульварчике наверху так буйно каждую весну цвели белые акации и сирени, — так буйно под террасой и под двенашннками, под забойкой разливалась Волга, несла простор, баржи

Сказав в конце Судебника, что законы его не касаются дел старых и не отменяют решений прежних, хотя еще и не исполненных; что новые случаи могут встретиться в судах и произвести новые уставы, которые должны быть приписаны к сему гражданскому Уложению, Иоанн от 1550 до 1580 года издал многие дополнительные указы, важные по тогдашним обстоятельствам Государства: отменив (в 1556 году) судные платежи, вместо их определив жалованье Наместникам, положив общую дань на города и волости, велев разбирать уголовные дела судьям, избранным гражданами и сельскими жителями, Головам, Старостам, Сотским, он запретил судебные поединки во всех случаях, где можно было решить дело свидетельствами или крестным целованием, то есть уничтожил навеки сие древнее обыкновение времен Рыцарства и невежества; уставил наказывать лжесвидетелей кнутом и тяжкою денежною

Плыли; уж Крит был за нами… Но Дий нам готовил погибель; 300 Остров из наших очей в отдаленье пропал, и исчезла Всюду земля, и лишь небо, с водами слиянное, зрелось; Бог громовержец Кронион тяжелую темную тучу Прямо над нашим сгустил кораблем, и под ним потемнело Море; и вдруг, заблистав, он с небес на корабль громовую 305 Бросил стрелу; закружилось пронзенное судно, и дымом Серным его обхватило; все разом товарищи были Сброшены в воду, и все, как вороны морские, рассеясь, В шумной исчезли пучине – возврата лишил их Кронион Всех; лишь объятого горем великим меня надоумил 310 Вовремя он корабля остроносого мачту руками В бурной тревоге схватить, чтоб погибели верной избегнуть; Ветрам губящим во власть отдался я, привязанный к мачте.

Между живущих людей безыменным никто не бывает Вовсе; в минуту рождения каждый, и низкий и знатный, Имя свое от родителей в сладостный дар получает; 555 Землю, и град, и народ свой потом назови, чтоб согласно С волей твоей и корабль наш свое направление выбрал; Кормщик не правит в морях кораблем феакийским; руля мы, Нужного каждому судну, на наших судах не имеем; Сами они понимают своих корабельщиков мысли; 560 Сами находят они и жилища людей, и поля их Тучнообильные; быстро они все моря обтекают, Мглой и туманом одетые; нет никогда им боязни Вред на волнах претерпеть иль от бури в пучине погибнуть.

Я понимаю широкие сердца героев, Нынешнюю храбрость и храбрость всех времён, Как шкипер увидел разбитое судно, в нём люди, оно без руля, и Смерть во всю бурю гналась за ним, как охотник, Шкипер пустился за судном, не отставая от него ни на шаг, днём и ночью верный ему, И мелом написал на борту: «Крепитесь, мы вас не покинем», Как он носился за ними и лавировал вслед за ними, и упорно добивался своего, Как он спас, наконец, дрейфовавших людей, Что за вид был у дряблых женщин в обвислых платьях, когда их увозили на шлюпках от развё

Проснулся утром, пошел в ванную и вымылся с ног до головы, вода и холодная и теплая, — выбрился, брился по-странному: коридор между кают на жилой палубе ведет до двери в складочную часть трюма, которая открыта сейчас божьему свету, там светло, — так вот там и брился; в каюте же бриться нельзя, потому что судно стояло на рейде и чистились котлы и не горело электричество, а когда оно не горит, в каютах темно, едва можно читать; на складе свалены были ящики, бочки, канаты, гарпуны, пахло треской, замечательным, единственным в мире запахом, — куда до него тухлой селедке и зеленому сыру! —

У этого человека, у Могучего, есть своя биография, как у каждого, — и она несущественна; за ним числится, как он в дни, когда в Архангельске были Мюллер и англичане, когда они уходили оттуда, он, помор Могучий, взял советское судно, ушел на нем из-под стражи, перестрелял советских матросов, судно продал в Норвегии, на второй его родине: это несущественно; Европа не уделила ему места на своем материке, право на жизнь погнало его в смерть: нельзя не гордиться человеком, который борьбой со смертью борется за право жить — Он лежит в своем мешке; о чем он думает? —

Несмотря на то опасное положение, в котором мы еще находились, не ведая, где мы были, хотя, конечно, на большом расстоянии от земли, с пищей, которой хватило бы нам, даже при большой осторожности, не более чем на две недели, почти совсем без воды, и носясь по воле каждого ветра и волн на обломке судна, бесконечно более ужасные опасности и отчаяние, которых мы только что и так чудесно избегли, заставляли нас смотреть на то, что мы претерпевали теперь, как на что‑то немногим большее, чем любое заурядное несчастье – так безусловно относительно бывает хорошее и дурное.

Англичане были озабочены и за водкой обсуждали совместно с капитаном — нижеследующее: назавтра, 2 ноября, в день декларации Бальфура, ожидалось антиеврейское выступление арабов, англичане не имели права сразу выпустить евреев на землю, без карантина и бани, баня же могла пропустить только триста человек, — а карантин стратегически так был расположен, что можно было ожидать нападения на него арабов; англичане предлагали судну уйти на эти дни в море; капитан широкоруко хохотал, пил водку и доказывал, что каждый день простоя стоит ему двести фунтов, — тем паче, что пассажиров надо кормить; тогда стали торговаться о цене.

Наконец, я встретил в «Зеленом баклане» великолепный прием, за который не устаю благодарить вас… Но, если я умею считать, минуло уже два месяца с того дня, когда трехмачтовое чилийское судно «Пенас» высадило меня в разгар зимы в гавани Рождества… – … и вам не терпится оказаться снова в вашей, то есть нашей стране, мистер Джорлинг, – закончил за меня мой собеседник, – снова увидеть Коннектикут и Хартфорд, нашу столицу… – Без всякого сомнения, почтенный Аткинс, ибо вот уже три года я скитаюсь по миру… Пришло время остановиться, пустить корни… – Хм, когда появляютя корни, – подхватил американец,

Они готовились вновь приняться за то и за другое, как внезапно громада дыма выдохнула вверх из палуб, будучи похожа на черную тяжелую грозовую тучу, – потом, словно из чрева судна, выбрызнул высокий ток яркого огня, по‑видимому, на четверть мили вверх, потом наступило внезапное круговое распространение пламени, потом вся атмосфера, в одно‑единственное мгновение, магически заполнилась диким хаосом из обломков дерева, металла и человеческих членов; и, наконец, возникло сотрясение в полнейшем своем бешенстве, оно порывисто сбило нас с ног, меж тем как холмы грянули эхом и новой перекличкой звуков эха

Но никакое другое судно, более удобное и просторное, не будет здесь годно по весьма понятной причине: если по низменным местам в разлив свободно может пройти мачтовое судно, то, с другой стороны, места возвышенные, которых верхушки едва покрыты водой, с трудом дают возможность свободному плаванию самой малой лодочке; кустарники, пни погорелых или порубленных лесов, скрытые в разлив под водой, также служат таким препятствием, которого, пустившись в это временное море на большой лодке, и преодолеть невозможно; да, правду сказать, эти препятствия таковы, что и на ботнике только при навыке

Возьми, например, это вот место, где мы сейчас: пока вон тот холм — просто одиночный холм, я могу идти напрямик своим путем, но как только он на вершине начинает раздваиваться в виде римской пятерки — я знаю, что мне надо сразу же ворочать право на борт, иначе я выпущу из нашего судна все внутренности; а в тот миг, когда одна вилка этой цифры заходит на другую, я должен вальсировать влево, не то выйдет инцидент с одной знакомой корягой — она выдерет киль у нашего парохода, как щепку из твоих рук.

Повторись тот закат — я смотрел бы на него без всякого восхищения и, вероятно, комментировал бы его про себя следующим образом: «По солнцу видно, что завтра будет ветер; плывущее бревно означает, что река поднимается, и это не очень приятно; та блестящая полоса указывает на скрытый под водой каменистый порог, о который чье-нибудь судно разобьется ночью, если он будет так сильно выступать; эти трепещущие «зайчики» показывают, что мель размыло и меняется фарватер, а черточки и круги там, на гладкой поверхности, — что этот неприятный участок реки опасно мелеет.

Бошняк пишет, между прочим, в своих записках, что, разузнавая постоянно, нет ли где-нибудь на острове поселившихся русских, он узнал от туземцев в селении Танги следующее: лет 35 или 40 назад у восточного берега разбилось какое-то судно, экипаж спасся, выстроил себе дом, а через несколько времени и судно; на этом судне неизвестные люди через Лаперузов пролив прошли в Татарский и здесь опять потерпели крушение близ села Мгачи, и на этот раз спасся только один человек, который называл себя кемцем.

По всем частям дока… Ни один боцман его не проведет… А уж управлялся судном — одно слово… И у его на судах первая по всему флоту команда была… Их и звали чертями… Так вот как назначат Сбойникова на новое судно, он сейчас явится на корабль… команду во фронт — и к им… А сам он из себя был небольшой, коренастый, чернявый… Лицо точно у цыгана и глаза этакие пронзительные… Идет это спешно, ус дергает, поздоровкается как следовает и зыкнет: «Знаете, мол, такие-сякие, Сбойникова?

С противоположной стороны, в тесной ограде огромных дубов, между тремя красными колоннами фиванского мрамора, наподобие треугольной палатки, протянут латинский парус с изображениями херувимов и серафимов; там высится языческий алтарь, на барельефе которого стоит статуя Победы, подобная той, которая вычеканена на тетрадрахме Димитрия Полиоркета; статуя стоит на носу трехвесельного судна, с распростертыми крыльями, с трубой в правой руке и с каким-то орудием в виде длинного креста — в левой; быть может, это принадлежность трофея или, скорее, какое-нибудь украшение кормовой части судна.

Капитан выждал, пока они немного стихли, и произнес спокойно: — Вы можете делать со мною, что хотите, потому что я один, а вас двадцать с лишком человек, но в Стамбул мы плыть сегодня никак не можем, потому что буря крепнет с каждым часом и «Белой звезде» не устоять против нее: наше судно погибнет и вы все вместе с ним… Я отвечаю за вашу жизнь, ради вас же не могу вести судно дальше… Кроме того, ведь вы не одни на судне.

Я уходил на несколько верст от города и, пролеживая целыми днями на пустынном берегу моря, у подножия одинокой скалы, мечтал… Пиратское судно решило пристать к этому месту, чтобы закопать награбленное сокровище: окованный железом сундук, полный старинных испанских дублонов, гиней, золотых бразильских и мексиканских монет и разной золотой, осыпанной драгоценными камнями утвари… Грубые голоса, загорелые лица, хриплый смех и ром, ром без конца… Я, спрятавшись в одному мне известном углублении на верхушке скалы, молча слежу за всем происходящим: мускулистые руки энергично роют песок,

Вахтенный, молодой офицер, весь в белом легком костюме, ходит взад и вперед по мостику, поглядывает вперед, нет ли где огоньков идущего судна, вдыхает полной грудью прохладный воздух ночи, невольно мечтает, предаваясь воспоминаниям, и, усталый от долгой ходьбы, прислоняется к поручням, дремлет с открытыми глазами, как умеют дремать моряки, и снова начинает ходить, вновь вспоминая, быть может, кого-нибудь из близких, находящихся далеко-далеко, или пару милых глаз, кажущихся среди океана еще милее, или маленькую руку с тонкими длинными пальцами, с голубыми жилками,

Тут он огромнейший первого камень схватил и с размаху В море его с непомерною силой швырнул; загудевши, Он позади корабля темноносого с шумом великим 540 Грянулся в воду так близко к нему, что едва не расплюснул Нашей кормы; всколыхалося море от падшей громады; Судно ж волною помчало вперед к недалекому брегу Острова Коз; и вошли мы обратно в ту пристань, где наши В месте защитном оставлены были суда, где печально 545 Спутники в скуке сидели и ждали, чтоб мы воротились.

Сюда изредка заплывали и какие-то диковинные узкие суда, под черными просмоленными парусами, с грязной тряпкой вместо флага; обогнув мол и чуть-чуть не чиркнув об него бортом, такое судно, все накренившись набок и не умеряя хода, влетало в любую гавань, приставало среди разноязычной ругани, проклятий и угроз к первому попавшему молу, где матросы его, – совершенно голые, бронзовые, маленькие люди, – издавая гортанный клекот, с непостижимой быстротой убирали рваные паруса, и мгновенно грязное, таинственное судно делалось как мертвое.

Это столкновение восходит к первоначальному конфликту Духа добра и Духа зла, о котором наиболее выразительно рассказывается в «Проповеди о двух духах» («Ясна», 30): А теперь обращусь я к тем, кто желает слушать… Прислушайтесь ушами своими к наилучшему [учению], Проникнитесь ясным пониманием двух верований, Дабы каждый перед [лицом] Судного дня сам избрал одно из них: Оба духа, которые уже изначально, в сновидении были близнецам подобны И поныне пребывают во всех мыслях, словах и делах, суть Добро и Зло.

Вы, может быть, ожидаете от меня какой-нибудь великолепной картины крушения: вам, конечно, хотелось бы, чтобы судно разбилось об утес, а мы спасались бы87 на досках, или ураган сломал бы все три мачты, оторвал руль, унес паруса, чтобы беспомощный корабль носился по воле ветров несколько суток, пожалуй, недель, по бурному морю; мы простирали бы к небу руки, умоляя о спасении… Между тем провизия вышла, мы томимся голодом и жаждой, доходим до отчаяния, готовы съесть друг друга.

Итог был кошмарен: «Новогородцы дали Великому Князю 8500 рублей и договорною грамотою обязались платить ему черную, или народную дань, виры, или судные пени; отменили так называемые Вечевые грамоты, коими народ стеснял власть Княжескую; клялися не принимать к себе Иоанна Можайского, ни сына Шемякина, ни матери, ни зятя его и никого из лиходеев Василиевых; отступились от земель, купленных их согражданами в областях Ростовской и Белозерской; обещали употреблять в Государственных делах одну печать Великокняжескую, и проч.;

Двоим морякам, едва не погибшим от жажды, удается не только доплыть на лодке до пресной воды, преодолев расстояние почти в сто километров, им удается преодолеть в самих себе величайший соблазн и не польститься на сверкающий самородок золота, не польститься на него потому, что они люди, а человеку не подобает ради золота оставить умирать без воды товарищей, команду судна Да, если уж подвиг совершают люди, они зовут за собой всех, кто об этом узнал.

Все служили, отбывая повинность, но не любили, казалось Скворцову, дела, не любили своего судна тою любовью, про которую слышал он от прежних моряков… Что сказал бы его добрый старик, если б явился на «Грозный» и увидал, что спустя тридцать лет после отмены телесных наказаний молодые безусые мичмана, не только не крадучись, а с сознанием полного своего достоинства бьют по зубам матросов и после хвастают в кают-компании, возбуждая негодование — и то молчаливое и конфузливое —

Суденышко то подымается несколько мгновений на холм воды, то вдруг, получив удар в нос, стремительно начинает падать вниз, иногда оно не попадет поперек, волна забирает слегка в сторону его пути и тогда кораблик сваливается то в левую, то в правую сторону, волна вырастает сажени на полторы выше низкого борта, столб брызг с шумом рушится на нос судна, пассажиры благословляют брезент и циновки, иначе это была бы не поездка, а соленая ванна.

Он был еще более хмур, желт и раздражен, чем обыкновенно, этот худощавый, высокий блондин с светло-русыми баками и усами, мученик службы и дисциплины, беспрекословный исполнитель и один из тех «собак» — старших офицеров, который, не зная отдыха, заботился о безукоризненном порядке и умопомрачающей чистоте «Кречета», вечно «собачился» и, самолюбивый службист, наводил страх на матросов беспощадною строгостью, чтобы судно было в порядке и чтобы капитан не мог быть недовольным лихими работами команды. —