Цитаты со словом «станок»

Но когда мои воспоминания обращаются к Сибири, в моем воображении невольно встает эта темная щель, и быстрая река, и убогие лачуги станка, и последние отблески уходящего солнца, гаснущие в печальных глазах последнего потомка какого-то угасающего рода… Мы ехали берегом Лены на юг, а зима догоняла нас с севера.

Но он не хотел также платить прогоны, тем более что эта тихая, смиренная Лена имеет одну особенность: заплати г-н Арабин на Ат-Даване — и его престиж сразу падет, и уже всюду, на протяжении трех тысяч верст, ямщики от станка до станка разнесут известие, что улахан Арабын-тойон сдался и платит… И всюду уже с него неотступно потребуют тоже прогонов.

Вот мое предположение: клинтухи начинают лететь с севера на юг ранее, чем мы думаем, даже в феврале; но летят по ночам и высоко, как многие породы дичи, почему никто о том не знает; в больших стаях, вероятно, всегда есть усталые и слабые, которые отстают от станиц в продолжение дороги, где случится, и как некуда более деваться, то поселяются до настоящей весны на гумнах: их-то так рано встречают охотники.

Пишут, что один Мурза, именем Кандаул, хотел снять броню с мертвого и что из тела, уже оцепенелого, вдруг хлынула свежая кровь; что злобные Татары, положив оное на рундук, пускали в него стрелы; что сие продолжалось шесть недель; что Царь Кучюм и самые отдаленные Князья Остяцкие съехались туда наслаждаться местию; что к удивлению их, плотоядные птицы, стаями летая над трупом, не смели его коснуться; что страшные видения и сны заставили неверных схоронить мертвеца на Бегишевском кладбище под кудрявою сосною; что они в честь ему изжарив и съев 30 быков в день погребения, отдали верхнюю кольчугу Ермакову жрецам славного Белогорского идола, нижнюю Мурзе Кандаулу, кафтан Князю Сейдеку, а саблю с поясом Мурзе Караче; что многие чудеса совершались над

Но морской разбойник, турок, всегда важно и смело глядел в своей алой чалме, держась за кинжал… Сколько раз, когда тушили огонь и хозяин с хозяйкой засыпали спокойно и крепко, истомленному, разбитому наймиту грезилось, что все яркоперые птицы срываются со стен и шумно, отчаянной стаей вьются, бьются, кружатся над его изголовьем, все быстрей, все тяжелей, все жарче машут яркими, цветными крыльями — все душней от них… Вдруг, словно веянье ветра, словно вода плещет, исчезают все птицы, широкое и глубокое море колыхается и плещет в берег, на берегу сидит турок в алой чалме, держась за кинжал, глядит на наймита смелыми и важными глазами и словно о чем-

Своим цельным чувством, влюбленным в мир, воспринимая, как в свете солнца, в лепете ветра, в пеньи птиц, в спокойных голосах людей, в деловитом мельканьи жуков и бабочек развертывается бесконечная красивая картина, и еще не сознавая, но уже чувствуя, что за всем этим гармонически звучит великий ткацкий станок Миротворчества, цельным любящим своим чувством он сполна отбрасывал от себя такие мысли, как что-то ненужное и ложное и, когда к нему устремлялось слово «ад», он не слушал это злое слово, а начинал слушать, как шумит мельница или как щебечет, пролетая, ласточка; и щебетом ласточки он молился больше, чем те, которые произносят слова молитвы.

С поля битв, где бились за свободу, тысячи возросших духов – смертью захваченных – шли снова облекаться в тело и с еще большим презрением к смерти работать для мысли народной… Там духи-рыцари, взаимно влюбленные, собрались в те стаи, которыми они и до сегодня прилетают на землю… Там духи поэтов создали те волшебные гирлянды, подобные ныне пролетающим лебедям, которые разом являются, и, как будто колядуя, посещают народы… в каждом пропоют что-нибудь из духовных тайн… в каждом постигнут духа и уродят ему будущее… Там духи измыслили потребность в памятниках… то-есть необходимость славы посмертной, которая иногда не есть глупость

Как тяжело сознанье, Что муж, отец и сын, все те, кто дорог так, — Во власти хаоса; что самый лютый враг, Разбушевавшаяся грозная стихия, Играет жизнью их; что, ко всему глухие, На них бросаются, как звери, стаи волн; Что ветер, ярости неизъяснимой полн, Сечет и хлещет их и видеть им мешает; Что, может быть, сейчас им гибель угрожает, И где они — никто не ведает о том; И чтобы выстоять в сражении морском, Чтоб схватку выдержать с могуществом пучины, Им дан кусок доски и дан кусок холстины… И женщины бегут к бушующим волнам И молят океан: «Верни, верни

Это был день, когда я провалил все торговое предприятие двух знаменитых компаньонов, потому что вся контора их, как я узнал после, только и создана была около этого станка и ради этого станка… Это был день, когда я разорил трех самых бойких и способных посредников… И наконец, это был день, когда я видел самую печальную в мире процессию: впереди компаньоны с пачкой забранных из конторы деловых бумаг (стол и пустые ящики были подарены ими дворнику за услуги); за компаньонами угрюмо шагал вконец разоренный Трейгис, а за ним, совсем убитый, плелся Михаил Борисович под

Впрочем, в этом же номере газеты был напечатан добрый один-другой десяток программ театров, варьете, открытых сцен, кино, — и — если день труда, тумана, очередей, приемных, торжественной тишины высокопотолочных бухгалтерских зал, стрекота ткацких станков на бумаго- и шерстеткацких фабриках, грома молотов на заводах и кузнях, свистов уходящих и идущих паровозов, ревов автобусов и автомобилей, чечетки трамвайных звонков, телефонных звонков, звонков у подъездов, плача радио, — день машины города, людей, мужчин, женщин, детей, стариков, зрелых людей, — если забежать вперед и сменить день труда и дела на вечер, как это и сделало время, загрузив день сумерками, разлив

Причина этого та, что при наступлении летних месяцев крестьянин предпочитает за ту же цену, которую дает фабрика, работать другую, крестьянскую работу; он предпочитает, например, косить, жать, вместо того чтобы торчать у фабричного станка… Видите ли, он не доведен еще до такого деревянного положения, как иностранный рабочий, иссушенный и обездушенный каленою атмосферою и машинного деятельностью фабрики, и позволяет себе еще фантазировать, прихотничать, бросая с весны его кормилицу-фабрику… Возможно ли, стало быть, нашему капиталисту вести свои дела так, как ведет их капиталист иностранный; возможно ли ему конкурировать с фабриками, на которых люди работают с

В то самое время как главный инженер вел переговоры с центральным правительством Марса о пенсиях семьям погибших на работе и тем, кто от болезней потерял способность к труду, старший помощник тайно вел агитацию против него среди недовольных: он подстрекал их устроить стачку, с требованием перенесения работ из этой местности в другую, что было невозможно по существу дела, так как разрушало весь план Великих работ, и отставки главного инженера, что было, конечно, вполне осуществимо… Когда тот узнал все это, он пригласил к себе старшего помощника для объяснений и убил его на месте.

Но король уезжал – и снова городок погружался в безмолвие; только по воскресным дням шли к обедне горожанки в белых чепцах из кружева, которое плетут соломенными длинными спицами; но в будни весь город точно вымирал: ни человеческого шага, ни голоса; лишь крики ласточек, реющих между белыми башнями замка, или в темной лавке шелест вертящегося колеса в токарном станке; да в весенние вечера, когда веяло свежестью тополей из пригородных садов, мальчики и девочки, играя чинно, как взрослые, становились в кружок, брались за руки, плясали и пели старинную песенку о Сен Дени, святителе Франции.

Но когда о младших начальниках, строящих войско к бою, говорится: …Подобно как волки, Хищные звери, у коих в сердцах беспредельная дерзость, Кои еленя рогатого, в дебри нагорной повергнув, Зверски терзают; у всех обагровлены кровию пасти; После стаею целой к источнику черному рыщут; Там языками их гибкими мутную воду потока Локчут, рыгая кровь поглощенную; в персях их бьется Неукротимое сердце, и всех их раздуты утробы, — В брань таковы мирмидонян вожди и строители ратей Реяли окрест Патрокла, — то собственно сравнению отведены три строки из десяти: вожди мирмидонян, окружавшие Патрокла, были похожи на волков.

Звезды на небе и звезды на земле»; если Гомер мог сказать о слове, что оно, «как птица, вылетает из-за городьбы зубов», то и наш Боян не мог не дать образа перстам и струнам, уподобляя первых десяти соколам, а вторых стае лебедей, не мог он и себя не опрокинуть так же, как Трисмигист, в небо, где мысль, как древо, а сам он, «Бояне вещий Велесов внуче», соловьем скачет по ветвям этого древа мысли, ибо то и другое рождается в одних яслях явления музыки и творческой картины по законам самой природы.

Я полагал прежде, что куличков-воробьев можно считать третьим, самым меньшим видом болотного курахтана (о котором сейчас буду говорить), основываясь на том, что они чрезвычайно похожи на осенних курахтанов пером и статями, и также на том, что к осени кулички-воробьи почти всегда смешиваются в одну стаю с курахтанами; но, несмотря на видимую основательность этих причин, я решительно не могу назвать куличка-воробья курахтанчиком третьего вида, потому что он не разделяет главной особенности болотных курахтанов, то есть самец куличка-воробья не имеет весною гривы и не переменяет своего пера осенью.

Кроме того, в последнюю редакцию не вошли и упоминания о печальных результатах крестьянской «реформы» 1861 года, строки о нищих переселенцах, о рвении приставов по взыскиванию с крестьян долгов, о разговорах среди крестьян по поводу нового размежевания, о лондонских «беспорядках», о рабочих стачках и усмирении рабочих «военными командами»; исчезли и страницы полемики Успенского с правыми народниками, славянофилами и толстовцами, обращение к молодым писателям с призывом отражать в своих произведениях жизнь народа и с резкой критикой дворянской и буржуазной литературы; остались не включенными и ряд строк из дорожных впечатлений описательного характера.

Тише, вслушайтесь в звуки фабричных свистков, Лязг цепей, крик безвольных, бесправных рабов, Плач детей беспризорных, голодных, Стон и скрежет проклятий народных… Через Польшу, Финляндию, дальний Кавказ, Вплоть до тундры, где день безнадежно погас, Стон за стоном несется, как в буре морской За волною волна, за прибоем прибой… Стон за стоном… На шахтах, полях, рудниках, У плавильных печей, за станками, Надрываясь в тяжелых, бессменных трудах, То рабочие и́дут рядами… И пред нами, вперед, кандалами звеня, В путь суровый Сибири холодной В ожидании близкого лучшего дня Идут вестники жизни свободной. <

Летят по небу гуси с грудным настороженным гоготом, вытянув шеи, забирая все выше и выше при виде окопных дымков, тянут под самыми облаками с серебряным присвистом журавлиные стаи, оглашая дали печальным прощальным курлыканьем: «Родина, родина, тебя скорей журавли могут унести на своих крыльях, чем огнем лютый неведомый враг выжечь из сердца, отнять и ввергнуть в небытие: нет для тебя погибели, потому что велика и величава полевая печаль от века, ни один народ ее не примет, ни одна душа не благословит, ни одно сердце песни о ней не сложит!

Когда же солнце тонуло и наступали сумерки, с болота, что находилось в долине, поднимался синеватый ажурный туман, начинало нести прелой сыростью, а в камышах, окаймлявших болото, просыпалась какая то особенная ночная жизнь, томно квакали лягушки, пуская по временам длительную, мелодичную трель, протяжно и жутко кричала выпь… И тогда скрипка Стася, проникаясь торжественной и мрачной красотой наступавшей ночи, начинала петь серьезно, медленно и печально, и звуки уже не стремились к солнцу, в вышину, как прежде, а низко стлались по земле, припадали к стенам старого замка и глухо рыдали.

Кризис буржуазно-помещичьего испанского общества углублялся все три первых десятилетия нашего века: «трагическая неделя» барселонских рабочих, «геройски боровшихся с военной авантюрой их правительства» в 1909 году; революционные стачки и массовые выступления в 1917–1923 годах под влиянием известий о Великой Октябрьской революции в России; поражение в Марокко; установление военной диктатуры Примо де Риверы; восстание солдат и рабочих Арагона в 1930 году; падение монархии, заслужившей всеобщую ненависть; пять лет классовых боев в условиях буржуазной республики; Астурийское восстание 1934 года; победа Народного фронта в феврале 1936 года — пока не разрешился

Он мог бы рассказать много, этот солдат, — как росла, крепла и потом сокрушилась германская мечта о самородном русском золотишке в распадах сибирских гор, о тучных рыбных стаях в тесноте полноводных рек, о волшебных куполах, всегда манивших немецкое око, о самом солнце, что нисходит на землю в этом государстве в обличий нефти, хлопка, пшеницы и вина; он мог бы похвастаться, как началось бредовое шествие железных пауков по чужим столицам, этим начальным ступенькам к синим хребтам, за которыми раскинулись блаженные страны Азии, земной рай с даровым шнапсом, где закуска

Подобно как волки, Хищные звери, у коих в сердцах беспредельная дерзость, Кои еленя рогатого, в дебри нагорной повергнув, Зверски терзают; у всех обагровлены кровию пасти; 160 После, стаею целой, к источнику черному рыщут; Там языками их гибкими мутную воду потока Лочут, рыгая кровь поглощенную; в персях их бьется Неукротимое сердце, у всех их раздуты утробы, – В брань таковы мирмидонян вожди и строители ратей 165 Реяли окрест Патрокла, слуги Эакида героя, Боем пылая; в среде их стоял Ахиллес бранолюбец, Криком кругом возбуждая коней и мужей щитоносцев.

Чуть не десять лет служил он у Маторина, но и эти десять лет слились в один-два дня: апрельский дождик накрапывает и пятнит железные листы, которые, грохоча и звеня, кидают на телегу возле соседней лавки… серый морозный полдень, голуби шумной стаей падают на снег возле лавки другого соседа, торгующего мукой, крупой, халуем, — гуртуют, воркуют, трепещут крыльями, — а они с братом бычьим хвостом подхлестывают жужжащий у порога кубарь… Маторин был тогда молод, крепок, сизо-красен, с чисто выбритым подбородком, с рыжими бачками, срезанными до половины.

Так это напоминало мне конец девятнадцатого года, когда мы с генералом Красновым выпускали для фронта Северо-Западной армии газету «Приневский край», везя за собою Гуттенбергов станок с ручным колесом из Гатчины в Ямбург, а оттуда — в Нарву и Ревель… И начало двадцатого года, когда «Новая русская жизнь», выходившая в Гельсингфорсе, вся помещалась в двух чуланчиках: и наборная, и типография, и корректорская, и редакция… А потом, в последние дни «Общего дела»… в нем до самого конца остались лишь настоящие журналисты.

Здесь извозчики в трактирах пьют чай, как греческие философы; здесь на плоской крыше небольшого небоскреба показывают ночью американскую сыщицкую драму; здесь приличный молодой человек на бульваре, не останавливая ничьего внимания, высвистывает сложную арию Тангейзера, чтобы заработать свой хлеб, и в полчаса на садовой скамейке художник старой школы сделает вам портрет на серебряную академическую медаль; здесь папиросные мальчишки ходят стаями, как собаки в Константинополе, и не боятся конкуренции; ярославцы продают пирожные, кавказские люди засели в гастрономической прохладе.

Знаешь край где плещет влага Камень скользкий бьет звеня Голос смутный голос мага Дух объемлет леденя Край зеленый бело пенный Чаек взлеты чаек крик Голос моря глас несменный Седовласый пенный лик Пролетают альбатросы Луг зеленый луг внизу С хриплой песнею матросы Якорь ржавленный везут Над зелено пенной зыбью Пролетают альбатросы Чайки ловят стаю рыбью В снасти впутались матросы В море зыблются медузы Меж цветными кораблями О порви с брегами узы Взвейся сильный над морями.

И Демулен участвовал в сентябрьских убийствах, голосовал за казнь короля… меж тем как в стае уже поднималась грызня и уже не было никакой возможности уклониться от этой грызни… Кончилось, короче сказать, тем, что «этот ужасный человек, этот литературный бездельник, этот революционный фельетонист должен был стать жертвой той самой революции, которую он же и спустил с цепи… должен был взойти на эшафот под улюлюкание той же самой черни, которой он столько льстил, злобным и низким инстинктам

На границе уже грохотали немецкие пушки и лилась кровь, а в поездах в глубь России перевозились раненые и пленные… Деревня Стася наполовину опустела: ушли запасные на станцию, чтобы ехать на сборный пункт в сопровождении опечаленных жен и матерей… Но война была еще где-то далеко, и не хотелось верить, что призрак ее молча надвинется на мирное селение, скомкает тихий и дремотный уклад деревенской жизни и раздавит слабых людей, чтобы шагнуть дальше к новым жертвам.

Они тоже прощались, как перед кончиной, и с детьми и с женами, и не в одном сердце заранее звучала тогда величаво-грустная «дума» о том, «як на Чорному мopi, на бiлому каменi сидить ясен сокiл-бiлозiрець, жалiбненько квилить-проквиляє…» Многих из них ожидали «кайдани турецькiї, каторга бусурманська», и «cивi тумани» в дороге, и одинокая смерть под степным курганом, и стаи орлов сизокрылых, что будут «на чорнiї кудрi наступати, з лоба очi козацькії видирати…».