Цитаты со словом «сердце»

Нет, я не бахвалюсь, испытана доблесть моя, кто хочет быть лучшим, тот подлости должен бежать, Теперь мне заменят коварных собратьев моих три друга, которые ближних родней и желанней: Горящее сердце, свистящий сверкающий меч и длинный мой лук, желтоватый и гладкий от рук, Украшенный кистью и перевязью ременной, упругий, звенящий, покорный уверенной длани.

Одна ты, мой несравненный, единственный друг, Аннета, не доверяя боязливому, ребяческому характеру других подруг и прочтя на моем лице следы печали, которая начинала серьезно мучить меня, только ты пришла ко мне, подала мне руку и, открыв мне свое сердце, просила, чтоб я в свою очередь ничего не скрывала от тебя, постоянно рассказывала тебе причины всех радостей своих и огорчений… С этой минуты я была вся твоя, почувствовала к тебе безграничную симпатию — и дала слово исполнить твое требование… Ты знаешь,

С тех пор старинный сказ в душе моей живет, — Он возвестил мне женщины приход, Любви полубезумное начало, И сердце мальчика сильнее застучало… Когда природа в сумерки одета, Когда сливаются в боренье тьмы и света И явь, и вымысел, и ночь, и день, Мне женщины видна таинственная тень. «

Без страха может засыпать И дети-подданные вольны По мыслям жизнь располагать, Везде природой наслаждаться, Везде наукой украшаться И славить прелести твои; Доколе злоба, дщерь Тифона, Пребудет в мрак удалена От светло-золотого трона; Доколе правда не страшна И чистый сердцем не боится В своих желаниях открыться Тебе, владычице души; Доколе всем даешь свободу И света не темнишь в умах; Пока доверенность к народу Видна во всех твоих делах, — Дотоле будешь свято чтима, От подданных боготворима И славима из рода в

Ни строчки, ни записки, ни ответа… О, если бы хоть знать, что в мире где-то Найду тебя, о, если б вера эта, Что ты опять откликнешься на зов… Ты бросила меня, и сердцу ясно, Что все мечты бесплодны и напрасны, И лишь тоска со мною ежечасно, И догореть последний луч готов.

Не понял он ее стремленья, Ее печали и волненья; Не думал он, чтобы она Из жалости одной пришла, Взглянувши на его мученья; Не думал также, чтоб любовь Точила сердце в ней и кровь; И в страшном был недоуменьи… · · · · · · Но в эту ночь ее он ждал… Настала ночь уж роковая; И сон от очей отгоняя, В пещере пленник мой лежал.

Беспокойно, первый раз так опасливо и реально, представил он долгий-предолгий путь, дожди, голод, ветры и лихорадки; пантер, прыгающих с дерева на загривок, магические глаза змей, стрелу в животе и пулю в сердце… Чей-то скелет среди глубокого ущелья… Он вспомнил красоту отделанного под орех ящика, на котором останавливается щедрая нога прохожего, солнечный асфальт, свою газету, свою кофейню и верное серебро.

Так вот, милая девочка, будь я на вашем месте, представься мне случай, как вам сейчас, – случай, какой, быть может, никогда не повторится, – я открыла бы сердце своей государыне и сказала бы ей: «Вы все можете и хотите мне добра, вам вручаю я свою судьбу; уничтожьте все препятствия.

И ту возненавидел он теперь, Кого любил он более отца, И матери, и всех земных творений, — Сестру свою и вместе с тем супругу, — За то, что человек ей было имя, Что взглядом Авелю была подобна, И голосом, и сердцем непорочным, За то, что Каина она любила, И, хоть ни в чем сама и не повинна, Не побоялась ради мужа все Оставить, с ним, проклятым, разделяя Проклятую судьбу.

И сходное впечатление нередко складывается, когда том за томом перечитываешь его литературное наследие, постоянно натыкаясь на раздражающие, а то и вовсе пустые места, обыденные, ничего не говорящие сердцу стихотворения, а то и попросту на очевидную халтуру… Но вот проскакивает нечто, никак не определимое словами, — и все окружающее освещается резким и отчетливым светом большого искусства.

Как вихрь бурный дует в пламя, Иль мехов насосных сотня В горн (сложенные все вместе) Верзят воздух, в них стесненный, Клубоомутной струею; Вдруг зажженный уголь рдеет, Зной палит в нем черно сердце, Угль горит, со треском искры, Как пращом, в окрестность мещет, Дым клубится, вихрем вьется, Жар и зной уж всё объемлют, И одно, одно мгновенье В горне видишь огнь геенны… Так царевна, не нашедши Ни меча, ни остра шила, Злу отчаянью

В голосе его, и без того каком-то кошачьем, появился новый звенящий звук, уж самым простым словом оскорбляющий больнее всякого грубого, всякого позорящего имени, а в сердце его открылась ужасающая беспощадность: ты проси его сколько хочешь, ты плачь, ты умирай, ничего не подействует — что поставил, то и сделает, как сказал, так и будет.

Уже никто не вденет ногу в стремя, — Ты одряхлел, классический Пегас, Тебе подсекло крылья злое Время: Влачишься ты по улицам у нас, Где давит сердце вечной скуки бремя, Где в мутной снежной тьме чуть брезжит газ, Где нет ни воли, ни любви, ни солнца, — Хромою клячей бедного чухонца.

Люблю я солнце, Есть что-то схожее в прощальном взгляде Великого светила с тайной грустью Обманутой любви; не холодней Оно само собою, но природа И все, что может чувствовать и видеть, Не могут быть согреты им; так точно И сердце: в нем все жив огонь, но люди Его понять однажды не умели, И он в глазах блеснуть не должен вновь, И до ланит он вечно не коснется.

Это подобно тому, как океан — средоточие всех вод, как кожа — средоточие всех прикосновений, как ноздри — средоточие всех запахов, как язык — средоточие всех вкусов, как глаз — средоточие всех образов, как ухо — средоточие всех звуков, как разум — средоточие всех решений, как сердце — средоточие всех знаний, как руки — средоточие всех дел, как детородный орган — средоточие всех удовольствий, как задний проход — средоточие всех извержений, как ноги — средоточие всех путешествий, как речь — средоточие всех вед.

И стал было господин Мичулин сам подпевать и звать к себе дрожащим голосом дорогого князя, стал было бить ногою такт и улыбаться и покачивать головою… Но вот тихо-тихо замер последний звук песенки, еще раз, и уж в последний раз, стукнула в такт нога Ивана Самойлыча, еще раз ускоренным шагом стукнуло его сердце, и вдруг ничего не стало слышно, и прежняя темнота опустилась на его душу, прежний холод охватил сердце… Потому что не он, а другой был тот дорогой князь, которого звала песенка в золотые чертоги, потому что ему наотрез было сказано, «что уж чему не быть, так и уж не бывать, и беспокоиться о том не извольте…» С горя, чтоб хоть сколько-нибудь рассеять печальные мысли свои, решился он отправиться в общую

Как земля пространством бесполым Отрывая по клочьям луну Этот хохот покрылся весь пеной и раной весь Ты сама не жива Не мертва Отчего же не шепчешь как другие Под занавес Трагические слова Да я знаю что тот Кто бывал на кладбище Хороня любимого не смеется Но что ж Я душой как единственной рубашкой нищий Прикрою твою небывалую дрожь Успокоится сердце Полное болотными огоньками Сердце Ты не смочишь слезами Как платок вечера И не станешь в тоске Беспокойно вертеться До шестого часа утра Твой зрачок проблеснет Точно флаг зорковыигрышный Выпрямится изломанная бровь Посмотри Я принес в твои хрупкие пригоршни Как хлеб твой насущный мою любовь Вот тянутся дни И волочатся месяцы Как вожжи выпущенные временем из рук И в какие страницы поместится Этот

И я подозреваю, что она потихоньку от мужа возобновляла старые связи, окунулась в веселые омуты… И, разумеется, ей становилось еще хуже, потому что, отведя душу во лжи, которую она считала протестом, она встречала дома все ту же непоколебимую верность мужа и ей и делу… Эта-то преданность ей и делу и терзала ее… Тут была настоящая, всей душой, всем сердцем, преданность и верность — и даже глядеть-то на них Верочке было не по силам… Она каждую минуту должна была чувствовать, что в ней нет этого ничего… Она не могла понять, как это можно быть просто верным всю жизнь, как был верен ей муж… Ей надо было чего-нибудь еще к этому, какой-нибудь приправы, а приправы не было, была одна

Я знал, что не выдержи я хотя один раз — я убью ее своим поведением тут же на месте… Я мучился молча, связанный по рукам и по ногам неизбежностью смерти моей матери в том случае, если я дам волю съедавшей меня тоске… Голова моя в эту пору была точно пустая тыква, но зато вся боль, вся мука сосредоточилась в сердце, и тот мир, которому я изменил из страха погубить мать, стал с каждым днем принимать все более и более пленительные образы… Иной раз эта деревенька, занесенная снегом, все эти босоногие мальчишки, ходоки с сосульками на бородах — все это мне стало представляться обетованною землею… Этою мыслью я только и жил… Очень может быть, что мысль эта, раз успокоив меня, то есть

Он поймет тогда, что был когда-то такой добрый русский барин, который плакал скорбными слезами о его народном горе и ничего лучше и придумать не мог, как, убегая от своего богатства и от грешных соблазнов барской жизни своей, приходить в очень тяжкие минуты свои к нему, к народу, и в неудержимой любви к нему очищать свое измученное сердце, – ибо любовь к народу у Некрасова была лишь исходом его собственной скорби по себе самом… Но прежде чем разъясню, как понимаю я эту «собственную скорбь» дорогого нам усопшего поэта по себе самом, – не могу не обратить внимание на одно характерное и любопытное обстоятельство, обозначившееся почти во всей нашей газетной прессе сейчас после смерти Некрасова, почти во всех статьях, говоривших о

Посох, и жалкую гибель в своем бы он встретил владенье, Если бы сам свинопас, за собаками бросясь поспешно, Выбежать, кинув работу свою, не успел из заграды: Крикнув на бешеных псов, чтоб пугнуть их, швырять он большими Камнями начал; потом он сказал, обратясь к Одиссею: “Был бы, старик, ты разорван, когда б опоздал я минуту; Тяжким упреком легло б мне на сердце такое несчастье; Мне же и так уж довольно печалей бессмертные дали: Здесь, о моем господине божественном сетуя, должен Я для незваных гостей боровов Одиссеевых жирных Прочить, тогда как, быть может, он сам без покрова, без пищи Странствует в чуждых землях меж народов иного языка (Если он только еще где сиянием дня веселится).

Если б теперь выбирали храбрейших мужей пред судами Чтобы в засаду идти, где легко проявляется доблесть, Где познается скорей и трусливый душой, и бесстрашный, (Ибо кто робок, в лице тот меняется часто и резко, Нет в нем присутствия духа, чтоб место хранить неподвижно, 13-280 Он то одну, то другую, то обе ноги поджимает; Сильно в груди у него боязливое сердце трепещет, И в предвкушении смерти стучат в его челюстях зубы; Тот же, кто сердцем отважен, в лице не меняется вовсе, И не трепещет, когда уже сел он в засаде с мужами, 13-285 Только стремится скорей в беспощадную страшную битву), — Не осудили б и там ни силы твоей, ни отваги.

В них рассказ убедительно-лживый Развивал невозможную повесть, И змеиного цвета отливы Соблазняли и мучили совесть; Обвиняющий слышался голос, И рыдали в ответ оправданья, И бессильная воля боролась С возрастающей бурей желанья, И в туманных волнах рисовались Берега позабытой отчизны, Неземные слова раздавались И манили назад с укоризной, И так билося сердце тревожно, Так ему становилось понятно Все блаженство, что было возможно И потеряно так невозвратно, И к себе беспощадная бездна Свою жертву, казалось, тянула, А стезею лазурной и звездной Уж полнеба луна обогнула; Звуки пели, дрожали так звонко, Замирали и пели сначала, Беглым пламенем синяя жженка Музыканта лицо освещала… Начало 1857 Уж ласточки, кружась, над крышей щебетали, Красуяся, идет нарядная весна:

Хотя и не накрывается теперь для этого стол, по причине того, что невежественными христианами, безумным буйством их ликований, словами раздора, а не любви, давно была опозорена святыня этого трогательного небесного пиршества в самом дому Божием, на котором все пировавшие были святы, как одна душа были души их, и, чистые младенцы сердцем, вели они такую беседу, как бы у Самого Бога были на небесах; хотя сами Церкви увидели строгую надобность уничтожить это, и самое воспоминанье об этой трапезе исчезнуло во многих Церквах; но, несмотря на то, одна Восточная Церковь не могла решиться на уничтожение вовсе такого обряда, и в раздаче Святого Хлеба посреди церкви всему народу совершает ту же Святую Трапезу Любви.

И тихо рассказывает, так тихо, будто спят в комнате или болен кто и боится она разбудить, потревожить голосом, все рассказывает и о индюшке, и о яйце чудесном, о петушке индейском, о Разбойнике, и как строила она с Петькой заставу на Сухаревке, и как вернули ей Петьку с разорванной грудью, пробитым сердцем, окоченелого, и картуз Петькин с козырьком лаковым… — Пошла я, батюшка, — тихо, еще тише, рассказывала бабушка, — пошла я свечечку поставить Ивану Осляничеку обидяющему, хочу поставить, а рука не подымается… И подымала бабушка свою трясущуюся руку, и опустилась рука: это обида безвиненная, горькая, смертельная опускала ей руку, горечью темнила глаза ей, и рука тряслась, все подняться хотела и не давалась; а синие

Он писал: «В „При дороге“ Буниным рассказано, как в душе и крови деревенской девушки Парашки сначала дремотно-растительно, нежно („ночным перепелиным трюканьем“), потом острее и томительнее („тоскою горизонтов, дорог, видом и песнею цыганского табора“) постепенно нарастает любовь; как эта безликая любовь постепенно распаляет душу и, слепая, мечется во все стороны, охлестывая задумчивое и страстно-мечтательное сердце Парашки глухими, грешными порывами то к собственному отцу, то к городскому мещанину, то к глупому и страшному работнику Володе; как, наконец, эта любовь, — такая прекрасная в природе и в предчувствии и такая оскорбительная и смрадно-душная между людьми, — доводит ни в чем не повинную Парашку до преступления и безумия».

Ещё недавно он сам вынес жестокую горячку, которая подкосила его в тот момент, когда неугомонный царь воздвигал крест на Котлине в ознаменование закладки там будущей грозной крепости; ещё недавно метался он на могучих руках царя, в безумном бреду, переживая те острые боли постоянно бьющих по сердцу и по нервам впечатлений, неизбежных в присутствии такой страшной, всё опрокидывающей силы, как Пётр, и слишком сильных для такого хрупкого организма, как организм юноши; ещё не успел этот юноша отрешиться ни от глубокого потрясения, какое он испытал в Украине, в саду у Кочубея, при необыкновенной встрече с его дочкою, залитою цветами, и с этим смеющимся сатиром с лукавыми глазами,

Замечая, как ты недоволен Мной иногда бываешь, как я, неразумный младенец, Плачу, как в то же время Бертальду, случайно быть может, Что-нибудь заставляет смеяться, в своем безрассудстве Видит он то, чему здесь и признака нет, колобродит, Злится и в наши дела, незваный, мешается; пользы Нет от того никакой, что ему я грожу и гоняю С сердцем отсюда его; он мне, упрямый, не верит; в бездушной, Бедной жизни своей никогда не будет способен Он постигнуть того, что в любви и страданье и радость Так пленительно сходны, так близко родня, что разрознить Их никакая сила не может: с улыбкою слезы Сладко сливаются, слезы рождают улыбку».

А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнут глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка… Агафья Матвеевна мало прежде видала таких людей, как Обломов, а если