Цитаты со словом «рассвет»

На пути от Улема к морю на рассвете я снова имел возможность наблюдать этих странных насекомых.

Ничто не исчезало, всесильный Воланд был действительно всесилен, и сколько угодно, хотя бы до самого рассвета, могла Маргарита шелестеть листами тетрадей, разглядывать их и целовать и перечитывать слова: – Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город… Да, тьма… Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город.

Свидетели — луна морских зыбей и ясный ангел, лодочник рассвета… По воздуху, по землям, по морям я понесусь, не знающий запрета, привязанный к зеленым волосам моей сирены.

Дикие курочки, зобастые дупеля, красавцы бекасы, турухтаны, кулики-перевозчики, мартышки, чайки, дикие и домашние утки — весь этот сброд от зари до зари кричал на все голоса, и радостный, весенний воздух слушал их песни, бледнея на рассвете, золотясь днем и ярко пылая огромным горном на склоне запада.

Короткая тишина оборвалась немного изменившимся голосом Тинга: В мгле рассвета побледнел ясный ореол звезд, Сон тревожный, покой напрасный трудовых гнезд Свергнут небом, где тени утра плывут в зенит, Ты проснулась — и лес дымится, земля звенит; Дай мне руку твою, ребенок тенистых круч; Воздух кроток, твой голос звонок, а день певуч.

В какой-то газете, кажется в «Пэлл-Мэлл», в рецензии на генеральную репетицию одной из моих пьес, про тебя было сказано, что ты следовал за мной, как тень; теперь воспоминание о нашей дружбе тенью преследует меня здесь, оно никогда меня не покидает, оно будит меня ночью, без конца повторяя одну и ту же повесть, и гонит сон до самого рассвета; а на рассвете этот голос снова звучит, он преследует меня и в тюремном дворе, где я на ходу что-то бормочу сам себе; каждую мелочь страшных ссор я вынужден вспоминать, нет ни одной подробности из того, что случалось за эти годы, которая не воскресала бы в тех закоулках мозга, где гнездятся скорбь и страдание; каждый резкий звук твоего голоса, каждый жест, вздрагивание твоих

Одеваться скорей Торопиться На лежащую во всколыхнутой полумгле Смотрю Как на ненужную жертву убийца Не нашедший ни денег ни колец в столе Проститься Проститься Проститься Бежать Бежать Бежать Чтоб склеил мороз мне ресницы Чтоб дома забиться В кровать А вместо этого здорового бреда Говорю благодарность откинувши штору окна Так наверное Пирр кричал после победы Так Наполеон прошагнул по стонам Бородина Рассветает Спускаюсь Мглу вылизало дочиста Опрятное солнце лучи распустив как слюну Как досадно Забыл спросить имяотчество С каким названьем к телефону прильну Все равно Ограблен как исповедью Хорошего священника ты прислал мне Господь Хорошо что хоть душу Хоть душу Я высвободил Мою душу Не сохнущий срезанный Богом ломоть Дома Одна Тишина Холодновато Стыль Глядят упречливо томы Пахнет бисквитом В неночеванной комнате

В одиннадцать, как он уже докладывал, он явился и был встречен растерянной домработницей Груней, которая сказала, что с Александром Александровичем Мирцевым что-то случилось, что дома он не ночевал, что ночью приходил председатель правления Никанор Иванович с какими-то военными и что бумаги Мирцева увезли (Степа побледнел), а что если незнакомцу нужен Степан Богданович, то его на рассвете привезли двое каких-то совершенно пьяным и что он еще спит, как колода, и что она не знает, что делать, потому что обеда никто не заказывал… Тут иностранный артист позволил себе распорядиться самому: именно, послал Груню в ближайший магазин «Гастроном», и вот Груня и закупила все и сервировала… — Позвольте мне с вами рассчитаться,— сказал Степа и пошарил под подушкой, ища

Ложась спать, она молила Бога, чтобы скорее прошла ночь, чтобы скорее наступило утро: празднично было в доме, который ожил, наполнился чем-то новым, чудесным с приездом красавца барчука, нарядного, напомаженного, с высоким красным воротом мундира, с лицом смуглым, но нежным, как у барышни; празднично было даже в прихожей, где спала Наташка и где, вскакивая с рундука на рассвете, она сразу вспоминала, что в мире — радость, потому что у порога стояли, ждали чистки такие легонькие сапожки, что их впору было царскому сыну носить; и всего страшнее и праздничнее было за садом, в заброшенной бане, где хранилось двойное зеркальце в тяжелой серебряной оправе, — за садом, куда, пока еще все спали, по росистым зарослям, тайком бежала Наташка, чтоб насладиться обладанием своего

Рама распахнулась, в комнату ворвался свежий сырой воздух, но землемер не успел глотнуть его: он упал в кресло и так и остался на месте с закинутой назад головой, выкатившимися белками и раскрытыми посиневшими губами… И долго тянуло в эти раскрытые губы холодной пахучей сыростью ненастного осеннего рассвета… А в полдень, когда землемер уже спокойно лежал на столе, на сене, застланном простынею, вымытый, причесанный, в сюртуке и крахмальной рубашке, в зал на цыпочках вошел Иван Павлов, поклонился ему до земли, поцеловал в ледяной лоб, в л иловатые выпуклости закрытых глаз и, увидав выходящую из кабинета заплаканную Марью Яковлевну, вежливо, кротко и радостно сказал: — Имею честь поздравить с новопреставленным. (

Леший и перекинься ей поперек пути… Ходила, ходила пономариха, плутала, плутала: куда ни ступит, куст да трава, а проселка-то и не видать, словно сгинул; а ауканье-то в лесу все сильнее да сильнее… Что далее было, то неведомо; а вот на другой день раным-рано, с рассветом, Гаврюшка-конторщик, возвращаясь из города с барскими письмами, видит, на самой меже белеется что-то: пень не пень, камень не камень; глядь, ан Мавра-то и лежит навзничь; и руки посинели, и тело-то все избито, и понёва разодрана… Думал, думал Гаврюшка, да делать, видно, нечего было; не оставить же так тела христианского на съедение волкам: он взвалил его

В Париже, в первые годы двадцатых годов, мы получали иногда письма из Москвы всякими правдами, неправдами, чаще всего письма моего племянника (умершего лет пятнадцать тому назад), сына той двоюродной сестры моей, о которой я уже упоминал и в имении которой, в селе Васильевском, я подолгу живал многие годы — вплоть до нашего бегства оттуда в Елец и дальше, в Москву, на рассвете 23 октября 1917 года, вполне разумно опасаясь быть ни за что ни про что убитыми тамошними мужиками, которые неминуемо должны были быть пьяными поголовно 22 октября, по случаю Казанской, их престольного праздника.

Грацианский любил её как необыкновенной прелести экзотическую тему, зародившуюся в распадные годы его совершеннолетия — с вихревыми тройками, прославленными впоследствии на папиросных коробках для интуристов, с уютными скитами на приречных взгорьях, — хотя знавал русского монаха лишь по беллетристике, — с разбойными посвистами на мглистых безветренных рассветах, как это представлялось из барской квартирки на Сергиевской, — с кандальниками на песенной Владимирке, которых смертно побаивался, — со всеми теми затейными рисунками на занавеске, за которой проживали и мучились обыкновенные граждане империи, с обыкновенными царскими расстрелами безоружных толп, с обыкновенной мурцовкой на рабочем столе, с обыкновенными недородами, холерой и нищетой.

Как долго шедший пустыней, упав к холодным, еле лепечущим струям, не слышит и не видит, я так же ничего не видел, кроме этих поголубевших глаз, где лунное сияние смешивалось с бликами рассвета: мое ухо было чуждо звукам иным кроме прерывистого дыхания, нежных, еле слышных стонов утоляемой страсти… Вдруг я очнулся, я оторвался приподнялся, я смотрел во все стороны, но ничего не видел… Ни малейший шорох не шевелил листов, ни один лепесток с белых и розовых цветов, сгибавшихся к нам, не упадал, а между тем теперь я отчетливо слышал сухой ядовитый хохот.

В этой географической точке, которая зовется Москва и которую легче всего представить — астрономически — пересечением широт и дол тому что здесь в море только так означались путины), остались дела, друзья, борения, ночи, рассветы, жена, усталость, тридцать пять лет жизни, картины, тщеславие, пыль в мастерской, — и все время — в страхе — представлялась пустыня сентябрьской российской ночи, волчьи российские просторы, дребезг вагонных сцеплений, поезд в ночи, купэ международного вагона, где он один со своими мыслями, — и поезд шел в Москву, и там, впереди во мраке, возникали зеленоватые огни Москвы; и все двоилось — один Лачинов стоял у

И словно какая-то тайна свершалась В торжественном мраке глубоких аллей, И сладкими вздохами грудь волновалась, И страсть, трепеща, разгоралася в ней… Всю ночь пробродил я, всю ночь до рассвета, Обвеянный чарами неги и грез; И страстно я жаждал родного привета, И женских объятий, и радостных слез… Как волны, давно позабытые звуки Нахлынули в душу, пылая огнем, И бились в ней, полные трепетной муки, И отклика ждали в затишье ночном… А демон мой, демон тоски и сомненья, Не спал… Он шептал мне: «Ты помнишь о том, Как гордо давал ты

В мгновенной прорези зарниц, В крыле перелетевшей птицы, В чуть слышном шелесте страницы, В немом лице, склоненном ниц, В глазке лазурном незабудки, В веселом всклике ямщика, Когда качель саней легка На свеже-белом первопутке, В мерцаньи восковой свечи, Зажженной трепетной рукою, В простых словах «Христос с тобою», Струящих кроткие лучи, В глухой ночи, в зеленоватом Рассвете, истончившем мрак, И в петухах, понявших знак, Чтоб перепеться перекатом, В лесах, где папоротник, взвив Свой веер, манит к тайне клада,— Она одна, другой не надо, Лишь ей, Жар-птицей, дух мой жив.

Ужель позабыть ты могла Ту ночь, когда дымная мгла На небе луну сожрала, Когда ты моею была, И был я и робким и страстным, И вдруг пред рассветом ненастным, Исхлестанный черным дождем, Гонец постучался в наш дом, Явился и спас нас двоих От родичей гневных твоих… Отдавшись любви, как судьбе, Забыл я о Страшном суде, И Хинд разлюбить я не волен — Любовью и юностью болен… И Хинд наконец мне сказала, Слегка приподняв покрывало: «Как ворон, сторожкая птица, Что глаз любопытных боится, Проникни во тьме, в тишине Незримо, неслышно

Оставив малочисленную пехоту в обозе у Займища, гетман ввечеру (23 июня) с десятью тысячами всадников и с легкими пушками выступил навстречу к Шуйскому, столь тихо, что Елецкий и Волуев не заметили сего движения и сидели спокойно в укреплениях, воображая всю рать неприятельскую пред собою; а гетман, принужденный идти верст двадцать медленно, ночью, узкою, худою дорогою, на рассвете увидел, близ села Клушина, между полями и лесом, плетнями и двумя деревеньками, обширный стан тридцати тысяч россиян и пяти тысяч шведов, нимало не готовых к бою, беспечных, сонных.

А в жаркую пору, в лодке, поднимать корзины для ловли омаров, загружённые тяжелыми камнями (мне известны все поплавки), Как сладко майское утро, перед самым рассветом, когда я плыву к поплавкам И дёргаю бечеву вбок, и вынимаю корзины, и тёмнозелёные раки отчаянно угрожают клешнями, когда я беру их оттуда и сую в их клешни деревяжки, И объезжаю одно за другим все места, а потом гребу обратно, к берегу, И там кидаю их в кипящую воду, в котёл, и они кипят, покуда не

И, сдавив горло, выдвинув нижнюю челюсть, скрипуче, медлительно и печально ответил сам себе, как бы из-за двери: — Yes, come in… А на рассвете, когда побелело за окном сорок третьего номера и влажный ветер зашуршал рваной листвой банана, когда поднялось и раскинулось над островом Капри голубое утреннее небо и озолотилась против солнца, восходящего за далекими синими горами Италии, чистая и четкая вершина Монте-Соляро, когда пошли на работу каменщики, поправлявшие на острове тропинки для туристов, — принесли к сорок третьему номеру длинный ящик из-под

А когда въехали в город и опять потемнело, опять пошел сильный дождь и стал громыхать гром, да еще страшней, раскатистей, как всегда на рассвете да еще над камнем, над городом, она, накрывшись кожей, спала уже сидя, но, хотя и спала, все видела, как неживая, — видела предрассветные бледно-фиолетовые молнии, освещавшие черные крыши домов, на которых младенчески кричали от страха кошки, высокую колокольню, мелькавшую своей белизной при молниях, галок, кружившихся над крестом, а потом улицу, выходящую в поле, какие-то заборы и шумящие за ними

Всюду, куда она только ни смотрела, миллионы запахов, туманов, сыростей поднимали к ней холодные, пьянящие пары; в кустах шиповника возились осторожные шорохи, неясные зовы; вода неслась мимо, говорила на странном, неуловимом языке; она увидела, как смутные и дрожащие камни пили студеный, тянущий вниз это дрожание поверхности полумрак; подымался рассвет; она чувствовала, что воздух начинает тянуть ее властными исступленными пространствами; все обращалось к ней, все воспаленными тайными устами искало ее глаз, к которым — она чувствовала, почти осязала — оранжевые рябиновые кисти припадали пылающим жаром.

И так ей дорого достался этот клад Славянских доблестей… И, варварства остаток, Над нею тяготит татарский отпечаток: Невежеством, как тьмой, кругом обложена, Рассвета пышного напрасно ждет она, И бедные рабы в надежде доли новой По-прежнему влачат тяжелые оковы… Вам мало этого, хотите больше вы: Чтоб снова у ворот ликующей Москвы Явился белый царь, и грозный, и правдивый, Могучий властелин, отец чадолюбивый… А безглагольные любимцы перед ним, Опричники, неслись по улицам пустым… Чтоб в Думе поп воссел писать свои решенья, Чтоб чернокнижием звалося

След потравы вопит, временщик, за тобою, Он не скоро исчезнет… А вот рыбнадзор Приохотил и сына к реке, и порою До рассвета стучит на воде их мотор… И малец прикипел к ней, не щедрый на слово, По-отцовски глядит, ветром, стужей пропах — Это возобладала закваска отцова, Отзываясь раденьем в сыновних кровях… (Луч ложится румянцем на чуткие воды…) Он сидит на корме, погруженный в своё, — Не чужанин и не приживал у природы, А кровинка, наследный печальник её… Потянуло порой перелётов, и стая

Но, доскакав до Ефремова, струсил, решил обдумать дело серьезнее, переночевать в Ефремове — и всю ночь не мог заснуть от волнения, от поминутной смены решений, ехать или не ехать, скитался всю ночь по городу и так устал, что, зайдя на рассвете в городской сад, мертвым сном заснул на первой попавшейся скамейке, а проснувшись, и совсем протрезвился, подумал еще немного — и поскакал назад, домой, где работники сказали мне: — Эх, барчук, барчук, и как только ухитрились вы так обработать киргиза за одне сутки!

А поймал он у нее как-то раз матросика своего же экипажа, да и велел ему эту Машку привязать косами к крюку на потолке… Матросик не осмелился перечить, со страху исполнил приказание; тогда Сбойников велел ему уйти и сам вышел, да еще и двери запер… На рассвете эту Машку замертво сняли… слышали, как она криком кричала… Сломали двери… Видят обходные — висит человек и еле дышит… Доложили по начальству… Однако дело замяли… Тут вскорости и войну объявили… Не до того было!

Распущенный флаг плескался по ветру и, казалось, стлался у ног медной женщины, которая держала над ним свой факел… Матвей смотрел, как европейский корабль тихо расталкивает своею грудью волны, и на глаза его просились слезы… Как недавно еще он с такого же корабля глядел до самого рассвета на эту статую, пока на ней угасли огни и лучи солнца начинали золотить ее голову… А Анна тихо спала, склонясь на свой узел… Невдалеке от этого места стоит круглое невысокое здание, вроде цирка.

Гремит от гор до моря канонада, — За жизнь, за вдохновенье, да мечту, — И каждая пылинка Сталинграда Частицей бури рвется в высоту Сквозь девяносто дней, седых от дыма, Сквозь девяносто огненных ночей… У Волги чуда не было — незримо Примчалась буря с воинством смертей, Посеянная старшим поколеньем В грохочущий разрывами рассвет, Она пришла для нового сраженья… За двадцать пять советских славных лет Россия богатырская впитала В себя высокий дух большевика, Поправ невзгоды, гибель и усталость, Неся освобожденье на штыках.

Ты любишь лесные заросли На своем берегу — Там, где ветвей сплетенье, Где колышутся зыбкие тени, Где юркая змейка тропинки Огибает стволы на бегу, А над нею бамбук Машет сотней зеленых рук, И вокруг полутьмы прохлада, И тишина вокруг… Там на рассвете и к вечеру, Пройдя через рощи тенистые, Собираются женщины возле пристани, И дети до темноты По воде пускают плоты… Ты любишь лесные заросли На своем берегу — Там, где ветвей сплетенье, Где колышутся зыбкие тени.