Цитаты со словом «пытка»

Любовь и пытка, любовь и разлука, любовь и свидание, любовь и смерть, — где в мире можно почувствовать острее прикосновение этого двойственного лезвия, как не в горах с их резкими изломами, с их внезапными поворотами и глубокими пропастями, научающими человеческое сердце понимать, что любовь

Орудия пытки», – подумал Голицын и зажмурил глаза, чтобы не видеть. «

Хочешь прекратить пытку: скажи всю правду — и страсти нет, я покоен, буду сам смеяться с тобой и уезжаю завтра же.

Никакой боли, пытки не чувствовал он.

Он сказал Асмат: «Пока я буду, мысль свою терзая, Речь вести, быть может, злая пытка чувств лишит меня.

Была уже ночь, когда Малюта, после пытки Колычевых, родственников и друзей сведенного митрополита, вышел наконец из тюрьмы.

Почти в страхе, упал я ниц на подушки, сам готовый плакать и скрежетать зубами, но Рената с насилием влекла меня к себе, заставляя быть живым орудием ее пытки, добровольным, но содрогающимся палачом, терзая и распиная себя, с ненасытимой жаждой, на колесе ласк и кресте сладострастия.

Но он любит удлинять время их страданий всякими тонкими пытками; он любит чувствовать дрожь, пробегающую по их коже, и биение их сердца в своих руках; своими руками он как бы следит, считает и собирает их мучения, судороги, смерть… Я раз была при том, как Жозеф убил утку.

Так безмятежно зевнул, крестясь и закрывая рот ладонью, что Голицын вдруг начал надеяться, что пытки не будет. «

Один: не замечал я корабля хоть был пред носом другой: мачта сломана а по волнам снуют бревен забыл повеситься и теперь мчит прямой ветер (оба уходят) женщина: Она спросила неужели вы не узнаете сынов рожден- ных мною здесь в душном неисчислимом возьмите их уведите в школу дальше пусть желт реек режет и возвеличивает реющие пытки о не боюсь за их будущее и знайте что не удержат ные (кровать стоявшая до селе незаметно у стены поднимается, чтец стоявший незаметно у стола начинает быстро и высоко читать, голос порой опадает, скользит, перерезывает предыдущие предложения:) зю цю э спрум реда м уги таж зе бин цы шу берегам америк не увидеть шигунов це шу бегу.

Загримированные под штабные автобусы, они шли здесь в ряду бронетранспортёров и грузовиков, «круппов», «опелей» и «мерседесов», как бы возглавляя их шествие, а за ними, мелким дьявол ком и на бесшумной резине, неслось всё, что века таилось в подпольях германских университетов — скотские бичи на наших мужиков, гвозди — прибивать младенцев под мишени, негашёная известь и сквозные металлические перчатки для пытки пленных, чёрная паста, что вводится в ноздри грудных для умерщвленья, пустые и жадные чемоданы под трофейное барахло и мины, пока ещё безвредные, бесконечно замедленного действия, не уловимые приборами мины на святыни и элеваторы, обсерватории и школы наши, когда они наполнятся детворой.

Генерал, который, вытянувшись и немножко скругля локти, с натянутым вниманием идет по темпам на приступ фигуры, под строгим наблюдением государя императора, и растерянный сановник, с подкашивающимися от страха ногами, с улыбкой и почти со слезою на глазах, — всё это было представлено так, что человек, никогда не видавший Николая, мог совершенно основательно узнать, в чем состояла пытка царской кадрили и опасность высочайшего vis-a-vis, Я забыл сказать, что дипломат один танцевал с изученной небрежностью и с большим fini, скрывая то неловкое чувство беспокойства, которое ощущает самый храбрый человек с зажженной сигарой возле бочки с порохом.

Если познать ты хочешь тот источник, Из чьих глубин твой брат порабощенный Черпал в могильной муке, под бичом, Утеху, веру, крепость, мощь терпенья И силу плеч — нести ярмо неволи И тошный мусор жизни, в вечной пытке Без края, без предела, без конца; — И если хочешь знать родное лоно, К которому народ твой приникал, Чтоб выплакать обиды, вылить вопли — И, слушая, тряслись утробы ада, И цепенел, внимая, Сатана, И трескались утесы, — только сердце Врага жесточе скал и Сатаны; — И если хочешь видеть ту твердыню, Где прадеды укрыли клад любимый, Зеницу ока — Свиток — и спасли; И знать тайник,

Одну секунду ему казалось, что все прошло, и он проснулся, но со страшной быстротой, точно откуда-то извне налетели и сознание неотвратимой действительности и того, что уже скоро, и снова то же, мучительное, как пытка, недоуменно и острая потребность скорее, как можно скорее что-то обдумать и сообразить… Быстро, мельком, точно отбрасывая прочь, со словами: «Не то… не то…» — Анисимов припомнил убитого машиниста, потом еще других, которые скатывались с баррикад и свертывались на окровавленном снегу, потом мастерового, потом черного, горбоносого человека и два короткие выстрела, сопровождаемые легким страдальческим вскриком, и внезапно увидел среди бледного и

С тупым равнодушием русские воры смотрели, как ляхи и западноруссы, державшиеся или латинской веры, или какой реформатской схизмы, грабили и оскверняли монастыри и святые храмы, запирали в них скот, брали ризы на свои одежды, воздухи и шитые пелены употребляли вместо попон или дарили их на наряды своим блудницам; пили и ели из церковных сосудов; иноков и священников мучили всякими пытками, допрашивая, где спрятаны сокровища; а потом предавали их смерти или заставляли исполнять на себя всякие черные работы: молоть хлеб, колоть дрова, носить воду, мыть грязные порты, ходить за конями, стеречь скот и т.

Тщетно прибегали судьи к хитростям: вводили ведьм в застенок задом, чтобы взгляд их не очаровал судью и не внушил ему преступной жалости; перед пыткою женщин и девушек раздевали донага и брили, не оставляя на теле ни волоса, дабы удобнее было отыскивать «дьявольскую печать» – stigma diabolicum, которая, скрываясь под кожею или в волосах, делала ведьму бесчувственной; поили и кропили их святою водою; окуривали ладаном орудия пытки, освящали их частицами Проскомидийного Агнца и мощей; опоясывали подсудимых полотняною лентою, длиной тела Господня, подвешивали им бумажки, на которых начертаны были слова, произнесенные на кресте Спасителем.

Нет в тебе творящего искусства… Но кипит в тебе живая кровь, Торжествует мстительное чувство, Догорая, теплится любовь, — Та любовь, что добрых прославляет, Что клеймит злодея и глупца И венком терновым наделяет Беззащитного певца… 1855 Я сегодня так грустно настроен, Так устал от мучительных дум, Так глубоко, глубоко спокоен Мой истерзанный пыткою ум, — Что недуг, мое сердце гнетущий, Как-то горько меня веселит — Встречу смерти, грозящей, идущей, Сам пошел бы… Но сон освежит — Завтра встану и выбегу жадно Встречу первому солнца лучу: Вся душа встрепенется отрадно, И мучительно жить захочу!

Та неувядающая и негибнущая любовь лежала могуче, как сила жизни, на лицах их — в годину дружной скорби светилась в медленно и молча обмененном взгляде совокупного страдания, слышалась в бесконечном взаимном терпении против жизненной пытки, в сдержанных слезах и заглушенных рыданиях… В туманную грусть и вопросы, посещавшие Ольгу, тихо вселились другие, хотя отдаленные, но ясные, определенные и грозные сны… Под успокоительным и твердым словом мужа, в безграничном доверии к нему отдыхала Ольга и от своей загадочной, не всем знакомой грусти, и от вещих и грозных снов будущего, шла бодро вперед.

В этой цепи каторжников, угоняемых на галеры, были: 1) молодой парень, укравший корзину с бельем (осужденный за любовь к белью); 2) грустный каторжник, который «спел» — признался под пыткой, — что он занимался конокрадством (певец на дыбе); 3) осужденный за долг в пять дукатов (около двенадцати долларов); 4) человек с благородным лицом, «торговец живым товаром» (сводник), которого нарядили и торжественно прокатили верхом; 5) студент, который слишком много баловался (знаток латыни); 6) загадочный вор Хинес де Пасамонте, тюремный гений, написавший историю своей жизни, который вскоре омрачит победу Дон Кихота, украв у

Я знал и чувствовал, до какой степени Григорьев, среди стеснительной догматики домашней жизни, дорожил каждою свободною минутой для занятий; а между тем я всеми силами старался мешать ему, прибегая иногда к пытке, выстраданной еще в Верро и состоящей в том, чтобы, поймав с обеих сторон кисти рук своей жертвы и подсунув в них снизу под ладони большие пальцы, вдруг вывернуть обе свои кисти, не выпуская рук противника, из середины ладонями кверху; при этом не ожидавший такого мучительного и беспомощного положения рук противник лишается всякой возможности защиты.

Сказано: «кто запрется и отцалуется на неправде – бить его кнутом по три дня и потом посадить на год, а будет про то дело сыскати нечем, то разымати пыткою…» На этом месте я, моего читателя всепокорный слуга и автор, излагающий эту повесть, позволил себя перебить Оноприя Опанасовича Перегуда почтительным замечанием, что допрашиваемые люди могли ему не поверить, что он вправе бить их кнутом и пытать на пытке, но он отвечал: – А это позвольте: почему же бы они мне в том не поверили?

Он заключил позорный мир с Германией, он впустил германские полки разорять русскую землю, он порвал всякие дружеские отношения с нашими старыми союзниками англичанами и французами, он вместе с немцами устроил самостоятельную Украину, и он же источил русскую землю кровью, уничтожил десятки тысяч людей в тюремных застенках и под орудиями пытки палачей, он призвал наемных китайцев и латышей, чтобы пытать и уничтожать русских людей, он задушил русскую свободу и вернул Россию к самым темным временам бесправия, полицейского режима, пыток и казней.

Сенат как главный орган власти и руководитель управления первый должен был воспринять и сообщить подведомственным местам новое направление: восставая против пытки, ему приказывала Екатерина преступников обращать к чистому признанию больше милосердием и увещанием, нежели строгостью и истязанием, вести дела без отягощения народного, без новых налогов, покрывая новые расходы «другими, благопристойнейшими способами»; генерал-прокурору Сената в секретнейшем наставлении ставилось на вид, что в высшем управлении «одна лишь форма канцелярская исполняется, а думать еще иные и ныне прямо не смеют, хотя в том

Но не тому сложить трудящиеся руки И дать бездействовать тревожному уму, Кто понял, что борьба, проклятия и муки — Не бред безумных книг, не грезятся ему; Как жалкий трус, я жизнь не прятал за обманы И не рядил ее в поддельные цветы, Но безбоязненно в зияющие раны, Как врач и друг, вложил пытливые персты; Огнем и пыткою правдивого сомненья Я все проверил в ней, боясь себе солгать, — И нету для меня покоя и забвенья, И вечно буду я бороться и страдать!

Иногда заключают они меня в мои собственные темницы, опускают в бездонные колодцы, куют меня в собственные мои цепи, дождят на меня холодною плесенью с полуразрушенных сводов, — заставляют меня переносить все пытки, мною изобретенные, с костра сбрасывают на дыбу, с дыбы на вертел, каждый нерв подвергают нежданному страданию, — и между тем, жестокие, прядают, хохочут вокруг меня, не дают умереть мне, допытываются, зачем осудил я их на жизнь неполную и на вечное терзание, — и наконец, изможденного, ослабевшего, снова выталкивают на землю.

По приходе судей в застенок, долгую веревку палач перекинет через поперечный в дыбе столб и взяв подлежащего к пытке, руки назад заворотит, и положа их в хомут, через приставленных для того людей встягивает, дабы пытанный на земле не стоял, у которого руки и выворотит совсем назад, и он на них висит; потом свяжет ремнем ноги и привязывает к сделанному нарочно впереди дыбы столбу; и растянувши сим образом, бьет кнутом, где и спрашивается о злодействах и все записывается, что таковой

Конечно, он повторяет и здесь: — Толстой «воплотил в огромной душе своей все недостатки нации, все увечья, нанесенные нам пытками истории нашей; его туманная проповедь „неделания“, непротивления злу, проповедь пассивизма — это все нездоровое брожение старой русской крови, отравленной монгольским фатализмом и, так сказать, химически враждебной Западу с его неустанной творческой работой, неуклонным, действенным сопротивлением злу жизни… Он… желает лечь высокой горой на пути нашем к Европе, к жизни активной, строго требующей от человека напряжения всех духовных сил», и проч., и

Нет, это уже не будут толпы бородатых, оборванных дезертиров-мужиков семнадцатого года, стремившихся стихийно к разделу земли и к бабе на печку: теперь пойдут гулять по лицу нашей родины шайки полузверей, познавших все: и расстрелы, и пытки, и радость ночного грабежа среди пылающих городов, и сладость насилия над ребенком, кричащим предсмертным криком; полулюдей, у которых трехлетняя принудительная гражданская война вышибла из памяти все — родину, семью, веру… Разве не появятся в глухих русских берлогах самозванцы, лжепророки, основатели чудовищных сект?

Нужна была болезненная наследственность моего рода, усиленная к тому же пуританским и лицемерным воспитанием, моя ненормальная идиосинкразия, страшные пытки и терзания при приближении всякой женщины, нужны были не только физические немощи, но еще и различные другие внешние причины — сразивший отца удар и мой внезапный отъезд, — чтобы эта женщина и я, никогда не встречавшиеся раньше, — разве лишь в случайных отражениях предопределения, — пришли в заранее условленный час и по различным путям на свиданье, которое, казалось, указано было нам судьбой.

Простые люди, до которых не доходили такие предписания или которым не все было понятно в манифестах, постигали дух и направление нового правительства по слухам об ограничении пытки и конфискаций, по распоряжениям против монополий и взяточничества, по указам о свободе торговли и удешевлении соли, о производстве подушной переписи без разорительных воинских команд, по отмене задержек на городских заставах и других мелких стеснений, устранение которых, однако, значительно облегчало общежитие и давало всем чувствовать, что башмак меньше прежнего жмет ногу. «