Цитаты со словом «пучина»

Если ж зыбкий гроб в пучине Присудили парки нам, Мы подземной Прозерпине И таинственным богам Предадим о молитвой душу, — А тебя из мглы пучин Тихо вынесет на сушу На спине своей — дельфин.

Носит пучина меня в бледном свете полярного полдня, Темно-зеленая зыбь брызгами лист обдает.

Тянулся он, и рос, и рос, Качаясь в темных безднах… Доныне отблеск вольных грез Дрожит в пучинах звездных.

Из самой пучины моря поднялся ветер и налетел на наш корабль.

Душа моя извелась в кручине, ищет Тебя от Хермонских теснин, от истоков Ярдена, где бездна взывает к бездне, ярясь в пучине, ущелья клокочут, и водопады исходят пеной.

Колосится над луной Звезд высоких полоса, Под туманной пеленой Спит приморская коса… Облака, как паруса Над вспененною волной… И стучит студеный ключ В звонком, горном хрустале, И сверкает булава, И, спускаясь по скале, Выезжает из-за туч К морю синему Бова… Над пучиной на волне Диво Дивное сидит, Вдоль по морю на коне Диво новое катит… Озарилися луга, Загорелися леса, И согнулась в небеса Разноцветная дуга… В колесницу бьется вал, И среди пучин упал В набегающий прибой Край одежды голубой: Скачет Диво и, гоня Непокорного коня, Отряхает с бороды Волн бушующих ряды И над утренней звездой Машет шелковой уздой… Пролетела бирюзою Стая трепетных зарниц, И серебряной слезою С тихо дремлющих ресниц Голубеющих небес Месяц канул в дальний лес… Вот у царственных палат Море

Однажды плыл в том челноке; Сквозь рев воды протяжным криком Младенец их на помощь звал; Ужасно вихорь тучи гнал, И великанскими главами Валы вставали над валами, И все гремело в темноте; Тогда рог месяца блестящий Прорезал тучи в высоте И, став над бездною кипящей, Весь ужас бури осветил: Засеребрилися вершины Встающих, падающих волн… И на скалу помчался челн; Среди сияющей пучины На той скале Варвика ждал Младенец — неизбежный мститель, И руку сам невольно дал Своей погибели губитель; Младенца нет; Варвик исчез… Вмиг ужас бури миновался; И ясен посреди небес, Вдруг успокоенных, остался Над усмиренною рекой, Как радость, месяц молодой,— Когда ж невидимая сила Без кормщика и без ветрила Вадима в третьем челноке Стремила по Днепру-реке: Над ним безоблачно сияло В

На нем его титла все яснее обозначались, а у нас не умолкали другие знамения, в заключение коих по осени только что стал лед, как вдруг сделалась оттепель: весь этот лед разметало и пошло наши постройки коверкать, и до того шли вреда за вредами, что вдруг один гранитный бык подмыло, и пучина поглотила все возведение многих лет, стоившее многих тысяч… Поразило это самих наших хозяев англичан, и было тут к их старшему Якову Яковлевичу от кого-то слово, что, дабы ото всего этого избавиться, надо нас, староверов, прогнать, но как он был человек благой души, то он этого слова не послушал, а, напротив, призвал меня и Луку Кирилова и говорит: – Дайте мне,

Печально двигались они, И каждый смерть нашел в своем курульном кресле В годину варварской резни; И юноши прошли с горячим сердцем, славно Пример подавшие другим, Что полным голосом пропели так недавно Свободе благодарный гимн; И моряки прошли, опутанные тиной, С песком в намокших волосах, Что были выброшены гибельной пучиной На чужестранных берегах; Я видел клочья тел, сжигаемых в угоду Обжорству медного быка,{181} Чья гибель пред лицом державного народа Была страшна и коротка; А дальше — кровью ран как пурпуром одеты, Униженные мудрецы, Трибуны пылкие, блестящие поэты, Застреленные в лоб борцы; Влюбленные четы и матери, с рыданьем К себе прижавшие детей, И дети были там… и крохотным созданьям Страдать пришлось

Свечи затрещали и погасли, волны хлещут по паркету, все поднимают и опрокидывают, что ни встретится; картины, зеркала, вазы с цветами, — все смешалось, все трещит, все валится; иногда из-под хлеста волн вынырнет испуганное лицо, раздастся пронзительный крик, и оба исчезнут в пучине; лишь поверху носится открытый гроб, то бьется об драгоценные остатки уцелевшей статуи, то снова отпрянет на средину зала… Тщетно красавица просит о помощи, зовет мужа — она чувствует, как облипло на ней платье, как отяжелело, как тянет ее в глубину… Вдруг с треском рухнулись стены, раздался потолок, — и гроб, и все бывшее в зале волны вынесли в необозримое море… Все замолкло;

И кротким может быть и грозным облик вод; В нем есть величие покоя и движенья; Его смиряет луч и зыблет дуновенье; Он — то гармония, то хриплый рев и гром; Чудовища живут в раздолье голубом; В нем созревает смерч; в нем тайные пучины, Откуда и смельчак не выплыл ни единый; На нем как щепочка любой колосс земли; Как ты — насильников, крушит он корабли; Как разум над тобой, над ним маяк сверкает; Он — бог весть почему — то губит, то ласкает; Его прибой — на слух как будто стук мечей — Зловещим грохотом звучит во тьме ночей, И мнится, океан, — как ты, людское море, — Сегодня зарычав, все

Они поют в синеющем тумане О свергнутых земных богатырях, О роскоши, исчезнувшей в нирване, О подвиге, задавленном впотьмах,— О той поре, где всякий будет равен, И, внемля им, подумаешь: «Коль славен…» Следя кругом вседневные кончины, Страшусь терять бегущий мимо час: Отживший мир в безмолвии погас, А будущий не вызван из пучины, — Меж двух ночей мы царствуем одни, Мы, в полосе движения и света, Всесильные, пока нас греют дни, Пока для нас не грянул час запрета… И страшно мне за наш ответный пост, Где гению возможен светлый рост, Где только раз мы можем быть полезны,— И жутко мне над краем бездны!

Свершится ль предвещанье Стоять на высоте и замыкать созданье, На высоте – один – меж небом и землей И видеть целый мир в уступах под собой: Сперва цари, потом – на степенях различных — Старейшины домов удельных и владычных, Там доги, герцоги, церковные князья, Там рыцарских чинов священная семья, Там духовенство, рать, – а там, в дали туманной, На самом дне – народ, несчетный, неустанный, Пучина, вал морской, терзающий свой брег, Стозвучный гул, крик, вопль, порою горький смех, Таинственная жизнь, бессмертное движенье, Где, что ни брось во глубь, и все они в движенье — Зерцало грозное для совести царей Жерло, где гибнет трон, всплывает мавзолей!

Смотрит и сердится, и посылает своих посланцев с огнями, которые выплывают наверх и ходят взад и вперед, и узнают что-то, и о чем-то тихо советуются друг с другом, и все-таки печально уходят в безвестную пучину, ничего не понимая… А корабль все бежит неудержимым бегом к своей собственной цели… И много в эти часы думал Матвей Лозинский, — жаль только, что все эти мысли подымались и падали, как волны, не оставляя заметного следа, не застывая в готовом слове, вспыхивали и гасли, как морские огни в глубине… А впрочем, он говорил после и сам, что никогда не забудет

Всюду земля, и лишь небо, с водами слиянное, зрелось; Бог громовержец Кронион тяжелую темную тучу Прямо над нашим сгустил кораблем, и под ним потемнело Море; и вдруг, заблистав, он с небес на корабль громовую Бросил стрелу; закружилось пронзенное судно, и дымом Серным его обхватило; все разом товарищи были Сброшены в воду, и все, как вороны морские, рассеясь, В шумной исчезли пучине – возврата лишил их Кронион Всех; лишь объятого горем великим меня надоумил Вовремя он корабля остроносого мачту руками В бурной тревоге схватить, чтоб погибели верной избегнуть; Ветрам губящим во власть отдался я, привязанный к мачте.

В дни, когда Пес, разгоревшись, Титана ярит во вселенной, Влагу с собой унося, и кровь сжимается в жилах, 35 И в нестерпимых лучах уже плавится ось мировая, — Нил, вопреки всему свету, встречает тогда свою зиму: Мощным паводком он заливает прибрежные села, Шире Эгейского моря, пучин ионийских бурливей, И на равнины полей бесконечною гладью ложится: 40 Волны встают над лугами, и весла над пахотью плещут, И, утомленный полуденным сном, в изумленье внезапном, Видит пастух, как плывут по волнам его стадо и хлевы.

Как сладко при луне душистой ночью лета Плясать в кругу виллис, под звонкий их напев, Качаться на ветвях дерев, Купаяся в лучах серебряного света… Иль рыбкой золотой нырнуть в пучину волн, Где людям все неведомо и ново, Познать все тайны дна морского, Всего, что скрыто там, чем ропот моря полн… Как хорошо в грозу носиться вместе с тучей, Когда средь молний гром грохочет в небесах, Неся земле и смерть, и страх… Какая власть и мощь, какой простор могучий!

Напрягались тщетно очи Разглядеть хоть что-нибудь… Только гнулась и скрипела Тяжко мачта, да шумело Море черное, и челн Уносило и качало И с разбегу осыпало Ледяною пылью волн… Но редеет мрак холодный; Отделились небеса От седой пучины водной, И сереют паруса; Над свалившеюся тучей, Как над черной горной кручей, Звезды блещут серебром; Над кормой огонь сигнальный Искрой бледной и печальной Догорает… А кругом,— Из морской дали туманной,— Бледным сумраком одет, Уж сквозит рассвет багряный, Дышит холодом рассвет!

Баркас разобьет вдребезги, как игрушку… — Жаль старую Ирму… Брата Андека постигнет та же участь… Все мы погибнем в пучине, — откликнулся Адам, с последними силами налегая на весла… Mope бушевало… По-прежнему грозно вздымались седые гребни… заливая баркас… Из сил выбивались гребцы, налегая на весла… С нахмуренным, сосредоточенным лицом стояла на коленях посреди баркаса Сирена, держась обеими руками за его борта, и напряженным взглядом мерила даль… Ее зеленые глаза сверкали, как у кошки, и лицо, казалось, было белее гребня седой

Английский проспект и множество перекрестков, где водоворот сносил громады мостовых развалин; они плотно спирались, их с троттуаров вскоре отбивало; в самой отдаленности хаос, океан, смутное смешение хлябей, которые отвсюду обтекали видимую часть города, а в соседних дворах примечал я, как вода приступала к дровяным запасам, разбирала по частям, по кускам и их, и бочки, ушаты, повозки и уносила в общую пучину, где ветры не давали им запружать каналы; всё изломанное в щепки неслось, влеклось неудержимым, неотразимым стремлением.

Разглядел Садок за старыми, За седыми, белоусыми Распознал царевну кроткую, И запел Садко с кручиною, На руках играя бусами: — Вдоль по морю над пучиною Корабли плывут за лодкою, А молодке Страшно в лодке, В малой лодке страшно, боязно Над пучиной синей, грозною: Нагоняют ее молодцы, Не женаты да не холосты — А один сидит за чашею, Море синее упрашивая: «Гой ты море, море синее, Ты, с пучиною-сестрицею, С городами, с ее весями!

Пройдясь по залам, уставленным столами с старичками, играющими в ералаш, повернувшись в инфернальной, где уж знаменитый «Пучин» начал свою партию против «компании», постояв несколько времени у одного из бильярдов, около которого, хватаясь за борт, семенил важный старичок и еле-еле попадал в своего шара, и заглянув в библиотеку, где какой-то генерал степенно читал через очки, далеко держа от себя газету, и записанный юноша, стараясь не шуметь, пересматривал подряд все журналы, золотой молодой человек подсел на диван

Зловещий вихрь метал легкое суденышко из стороны в сторону… Черные волны то высоко выбрасывали баркас на гребне своих валов, то стремительно низвергали его в пучину… Казалось, вот он исчезнет навеки в черной клокочущей пропасти, называемой морем… На веслах сидело четверо… Адам, Яков, Мартус и юноша Мартин… Фонарь, прикрепленный на корме, освещал слабым светом напряженные, суровые и угрюмые лица латышей… Они гребли изо всех сил, напрягая мышцы, но ветер и волны были вдвое, втрое, вдесятеро сильнее их.

Повыситься из статских в действительные статские, а под конец, за долговременную и полезную службу и «неусыпные труды», как по службе, так и в картах, — в тайные советники и бросить якорь в порте, в какой-нибудь нетленной комиссии или в комитете, с сохранением окладов, — а там, волнуйся себе человеческий океан, меняйся век, лети в пучину судьба народов, царств, — всё пролетит мимо его, пока апоплексический или другой удар не остановит течение его жизни.

Гром гремит, И тяжким шумом лес шумит, Как-будто бурей возмущен Пучин тяжеловодных сон, И, сотрясенная до дна, Гудит и стонет глубина, Гнев неба, ветра вой глуша… Тем часом Заводи душа Уходит в омуты сипи, Где, сумеречные струи Расплавом беглым золотя, Мерцают рыбки…Как дитя, Укрыто матерним крылом, Беспечно внемлет горний гром, — Вдруг новой молнии излом Его пугает и слепит, Но мать над ним, — младенец спит: Так в диком трепете огней И

Очевидно, что здесь, в лесу, среди этих бесчисленных суводей, заводей, мысов, омутов, песков и лесов — он у себя, дома, что со всем этим он сжился, что его собственный пульс бьется в такт со всеми этими плесками, шорохами, глубокими вздохами невольно пугающей нас ночи… Как прежде лодка, казалось, сама несет его над пучиной, так теперь огонь вспыхивает при одном приближении его руки к пламени, направляя свои языки именно туда, где ему нужно. —

Мы стояли на утесе и в унылом безмолвии долго смотрели на валяющийся в углу нашего горизонта бледный, безобразный труп кометы, вчера еще столь яркой, блистательной, прекрасной, вчера еще двигавшейся собственною силою в пучинах пространства и как бы нарочно прилетевшей из отдаленных миров, от других солнц и других звезд, чтоб найти для себя, возле нас смертных, гроб на нашей планете и прах свой, перемешанный с нашим прахом, соединить с ее перстью.

За ней по следам братья бегут, зовут… но днепровская пучина уж далеко унесла сестру и разбила по острым камням, и напрасно братья ходят по диким берегам: в быстрых волнах ничего не видно, кроме отраженья ясного неба, окрестных утесов и лесов… Давно когда-то, в Овруче, если знаете, народился у одного козака мальчик Остап, и как только этот мальчик Остап стал на свои ножки, сейчас пошел по Овручу, всюду поглядел, посмотрел,

В уме губителя теснились мрачны думы, Он новую в мечтах Европе цепь ковал И, к дальним берегам возведши взор угрюмый, Свирепо прошептал: «Вокруг меня всё мертвым сном почило, Легла в туман пучина бурных волн, Не выплывет ни утлый в море челн, Ни гладный зверь не взвоет над могилой — Я здесь один, мятежной думы полн… О, скоро ли, напенясь под рулями, Меня помчит покорная волна И спящих вод прервется тишина?

Все ближе… Две ладьи… И взор открыл В них темнокожий люд… Как взмахи крыл, В пучине весла быстрые сверкают, Челны прибой вспененный рассекают, То вдруг взлетят на завиток гряды, То ухнут вниз, в гремящие бразды, А глубь кипит и в кипень влагу мелет, Вверх мечет хлопьями, холстами стелет… И прорвались чрез мощные валы, Как малых птицы две из бурной мглы… Товарищам зыбей второй природой Искусство стало — биться с непогодой.