Цитаты со словом «поэт»

Этот музыкальный запас лирической энергии был одновременно удвоен иным по своему почти религиозному оттенку, но родственным по существу настроением, породившим как стихотворение: «В чужбине свято наблюдаю», так и другое, вошедшее в состав поэмы: «Птичка Божия не знает»… Поэта умиляет участь птиц небесных, не сеющих, не жнущих, празднующих вечный праздник беспечной радости; это чувство сладостно мирит его с миром и Божеством; сам он выпускает из клетки пленную птичку, согласуя свою душу с небесным законом вольности и дорожа волею каждого

Вернемся назад на полстолетия, когда ни нас, ни нашего мира, ни самого Бориса Пастернака еще не существовало, и попытаемся угадать: каким может быть творчество поэта в течение двух десятилетий, из которых три года будут отданы мировой войне, еще три — гражданской, и еще двенадцать — строительству нового мира — и какому еще строительству!

Одна из причин — и причина существенная — заключается, видимо, в том, что стихи «Москвы кабацкой», написанные в основном в период зарубежной поездки поэта, в 1922–1923 годы, стали известны читателям и критикам лишь после его возвращения на родину, во второй половине 1923 года, а сам сборник «Москва кабацкая», где они были объединены в законченный Цикл, появился только летом 1924 года, в непосредственной временной

Можно, говоря о современной поэзии России, назвать одно из них, каждое из них без другого — и вся поэзия все-таки будет дана, как в каждом большом поэте, ибо поэзия не дробится ни в поэтах, ни на поэтов, она во всех своих явлениях — одна, одно, в каждом — вся, так же как, по существу, нет поэтов, а есть поэт, один и тот же с начала и до конца мира, сила, окрашивающаяся в цвета данных времен, племен, стран, наречий, лиц, проходящих через ее, силу, несущих, как река, теми или

Мысль о том, что на основе тенденциозного и одностороннего прочтения его стихов или столь же одностороннего толкования иных его поступков поэту стремились приписать самые невероятные настроения и взгляды — от участия чуть ли не в монархическом заговоре до злостного хулиганства.

Здесь без шуток, отечески увещательным топом было высказано, что писать звучные стишки без идеи и содержания не значит еще быть поэтом; что люди с истинным призванием к поэзии смотрят на свой талант как на дело святое и великое, как на достояние всего человечества и не расточают его на воспевание личных своих интересов и страданий, действительность которых к тому же подвержена еще большому сомнению; что содержание поэзии истинного поэта должно обнимать собою все вопросы науки и жизни, какие представляет современность; что прошло то время, когда за песенку или романс к Хлое можно было прослыть великим поэтом; что поэт настоящей эпохи в то же время должен быть человеком глубоко сочувствующим современности; что действительность должна быть почвою его поэзии и так далее.

Понятовского I; II Шебуев Василий Козьмич (1777–1855) – исторический живописец, заслуженный ректор Академии художеств (1832) I Шевич Иван Егорович (1754–1813) – ген.-лейтенант (1813), командир лейб-гвардии Гусарского полка (1808–1813) I Шевнин Нил Иванович (1772–1824) – в Финляндскую кампанию 1808–1809 подполковник Лейб-гренадерского полка, позднее ген.-майор (1816) I Шевырев Степан Петрович (1806–1864) – поэт, литературный критик, литературовед I; II Шекспир Уильям (1564–1616) – английский поэт и драматург I; II Шеллинг Фридрих Йозеф (1775–1854) – немецкий философ I Шелудяков Данила Григорьевич (1725 – не ранее 1777) – яицкий казак I; II Шепетковский Кирилл Иванович – капитан, затем майор, командир роты в Сухопутном шляхетском (Первом) кадетском корпусе I Шереметев Борис Петрович (1652–1719), граф (1706) – ген.-фельдмаршал (1701) I; II Шереметев Дмитрий Николаевич (1803–1871

Карлом Гюисмансом, задолго до Пруста описавшим непроизвольные воспоминания в романе «Наоборот» (A rebours, 1884), за гравированными портретами Феликса Валлоттона скрываются «сказочник» Морис Метерлинк, создавший «маленькие драмы, полные сладостного вымысла»; «буйный и неловкий» Эмиль Верхарн, повстречавший «дикий ноябрьский ветер на распутье сотен дорог»; «меланхоличный и величественный» Анри де Ренье, хранивший «сундуки, кладовые, подземелья» слов; Стефан Малларме, «предпочитавший словам их возможные смыслы»; поэт-язычник и автор «Девушки с отрубленными руками» Пьер Кийярд; близкий друг Де Гурмона и автор «Жестоких рассказов» Вилье де Лиль Адан, «более веривший слову, нежели реальности – осязаемой тени слова»; неторопливый Жюль Ренар, слышавший гневный шепот деревьев; «писатель-кровопийца» Жорж Экоут и автор «Тайны толпы» Поль Адан; «безумный незнакомец» Лотреамон, восхитительно непристойно описавший кораблекрушение в апокалиптично-кощунственных «Песнях Мальдорора»; Тристан Корбьер

Андреевны, расспрашивающей мужа за дверью о том, с усами ли ревизор и с какими усами; брань ее на дочь, которая своею кокетливостию при туалете лишила ее возможности поскорее разузнать о ревизоре; эту пикировку с дочерью, в которой поблеклая кокетка уездного города представляется как бы видящею в молодой дочери свою соперницу, – скажем коротко, что во всем этом, как и в предшествовавшем, поэт остался верен своей идее, не изменил ей ни словом, ни чертою; что все это больше, нежели портрет или зеркало действительности, но более походит на действительность, нежели действительность походит сама на себя, ибо все это – художественная действительность, замыкающая в себе все частные явления подобной действительности… Перед нами Осип – герой лакейской природы, представитель целого рода бесчисленных явлений, из которых он ни на

И фабричные трубы герольдами пели Возглашая о чем-то знавшим все небесам В этот день так молились дома и калитки Ты прекрасно мгновенье Так тпру И воздух прополненный пеньем и зыбкий Затоплял марсельезой и щель и дыру В эти дни отречемся от дряхлого мира Отрекались от славных бесславии страны И уже заплывали медлительным жиром Крылья у самой спины Лишь ученый поэт да одна с тротуара Равнодушно глядели на зверинец людей Ибо знали Что новое выцвело старым Ибо знали Что нет у кастратов детей А в воздухе жидком от душевных поллюций От фанфар варшавянки содрогавшей балкон Кто-то самый безумный назвал революцией Менструацию Этих кровавых знамен ЖАННА Жанна здесь И на площади вымятой в жертвах Узнаю поступь глаз ваших к пальцам припав

Я слишком устала, да и слишком опротивело мне все… Там, в той же социальной среде я встретилась еще с одним видом пустоты и тщеславия, которое мне противнее всего: с литературным тщеславием… с одним видом глупости, который ниже всего: с политической глупостью… Там я узнала г-на Поля Бурже в зените его славы: этим все сказано… Это именно философ, поэт, моралист, который прекрасно соответствует претенциозному ничтожеству, умственному убожеству и лжи этой светской категории, где все искусственно: изящество, любовь, кухня, религиозное чувство, патриотизм, искусство, благотворительность, где искусствен даже сам порок, который под предлогом приличия и литературности окутывается мистической мишурой и прикрывается маской святости… и где видно только одно искреннее желание — сильная жажда денег, что делает этих людей еще более позорными, еще

Популяризировать тапочки, их скромный облик, символизирующий удобство при минимальных средствах; убеждать ригориста, домовладельца и пианиста, что его пианино — рутина и его прелестные головастики-ноты — в прошлом, когда музицировать было время; уверять самозваных безмозглых Мидасов, чьи двенадцать каратов невежества себе набивают цену, что не до́лжно брать напрокат седую длинную бороду и стращать иных любопытных неумолимой косою времени; вразумлять поэта с его чересчур эластичною музой для избранных, что его животворная сила — в умении побеждать собственную обособленность, что покуда в стихах преобладает гибкость над логикой, они летят по прямой, как ток электрический, в противном же случае — они как обезлюдевшая местность, что гордится своей захолустностью; доказывать святошам сановным, что чванливость нелепа, что достойнее быть в стороне от вековечного раболепства, когда лобзают ступни

Город великий не там, где тянутся пристани, доки, заводы, склады товаров, Не там, где всегда встречают прибывших, где поднимают якорь отплытий, Не там, где роскошны высокие зданья, магазины с издельями разных стран мира, Не там, где лучшие библиотеки, академии, где изобилие денег, Не там, где множество населенья, А там, где есть мощное племя ораторов и поэтов, И там, где любимы они, где их понимают и чтут, Где памятники героям — подвиги и дела, Где бережливость на месте своем, как и благоразумье, Где легки для мужчин и для женщин законы, Где нет ни рабов, ни рабовладельцев, Где восстанет сразу народ против наглости выборных лиц, Где толпы людей текут, как волны морские по свистку тревожному смерти, Где власть убежденья

Старые владыки Кремля, его законные хозяева, его кровные отцы и дети, строители и держатели русской земли, в гробах перевернулись бы, если бы слышали Троцкого и знали, что сделали над русской землей его сообщники; несказанна была бы их боль при виде того, что совершается в стенах и за стенами Кремля, где по развеселому восклицанию одного нынешнего московского поэта, Из опрокинутой лоханки,— Как вода в бане, Кровь, кровь хлещет, невыразимый ужас охватил бы этих царей и «попов» при виде того гигантского кровавого балагана, в который превращена Россия, но думаю все-таки, что предчувствовать всяческие новые беды и позорища, которые еще много раз могут поразить их несчастную родину, они не только могли, но и должны были.

Когда то в древности явление превращения, «метаморфозы» было известно людям; оно входило в жизнь, которая была еще свежа; не была осквернена государственностью и прочими наростами, порожденными ею; но в те времена, о которых у нас идет речь, метаморфоза давно уже «вышла из жизни»; о ней стало «трудно думать»; она стала метафорой, достоянием литературы; поэт Овидий, например, живший немного позже Катилины, знал, очевидно, состояние превращения; иначе, едва— ли, ему удалось бы написать свои пятнадцать книг «Метаморфоз»; но окружающие Овидия люди уже опустились на дно жизни: произведения Овидия были для них, в лучшем случае, предметом эстетической забавы, рядом красивых картинок, где их занимали сюжет, стиль и прочие постылые достоинства, но где самих себя они уже не

Если отбросить, как это, по-моему, следует сделать, три мимолетных упоминания о короле (605, 822 и 894) и «Земблю» Попа в строке 937, мы можем заключить, что окончательный текст «Бледного огня» был намеренно и беспощадно очищен от всех следов предоставленного мной материала; но мы найдем также, что, несмотря на контроль, производившийся над моим поэтом его домашним цензором и Бог один знает, кем еще, он предоставил царственному беглецу приют в сокровищнице сохраненных им вариантов; ибо в его черновике не менее 13 стихов, великолепных певучих стихов (приведенных мной в примечаниях к строкам 70, 79 и 130, все в Песни первой, над которой он, по всей очевидности, работал с большей творческой свободой, чем это дозволялось ему впоследствии),

Софокл тоже занимал гражданскую должность в своем городе; сегодняшние американские юмористы, эссеисты, новеллисты, кажется, ни о чем не мечтают столь страстно, как о должности в дипломатических представительствах; а Томас Гриффите Уэйнрайт, приятель Чарлза Лэма, о котором тот написал небольшой мемуарный очерк, при всей яркости своего артистического дарования также посвящал себя не одному искусству, но многому другому: он был не только поэт, живописец, художественный критик, собиратель предметов старины и прозаик, не только любитель разных замечательных вещей, он еще и подделывал бумаги, отличаясь всеми нужными для этого талантами, а уж на поприще отравителя, умеющего действовать изощренно и заметать за собой следы, его вряд ли кто превзошел что в его эпоху, что в любую прочую.

Федорова — В: 503 [О значении] христианского подвижничества в его прошлом и настоящем (1910) — В: 503 КОЗЛОВ Алексей Александрович (1831–1901), русский философ, сторонник панпсихизма — ПИ: 93; В: 468 КОКОШКИН Федор Федорович (1871–1918), русский правовед, публицист, один из лидеров партии кадетов; убит анархистами — ИГ: 774 КОЛРИДЖ (Coleridge) Сэмюэл Тейлор (1772–1834), английский поэт и критик, представитель «озерной школы» — ИГ: 870 КОНДИЛЬЯК (Condillac) Этьен Бонно де (1715–1780), французский философ, сенсуалист, энциклопедист — ПИ: 353, 356, 365-367 КОНДОРСЕ, Кондорсэ (Condorcet) Жан Антуан Никола (1743–1794), французский философ-просветитель, социолог и политический деятель — ПИ: 43, 353, 368, 372, 395, 401, 406, 419, 421, 422 Esquisse d’un tableau historique des progrès de l’esprit

Бельцони Джованни Баттиста (1778–1823) – итальянский путешественник и египтолог II Бемфорд Сэмюэл (1788–1872) – английский деятель рабочего движения; автор ряда песен, популярных в рабочих кругах I; II Бендерский Константин Александрович (1784–1841) – артиллерист, поручик во время Финляндской кампании 1808–1809, позднее ген.-майор артиллерии (1826) I Бенитцкий Александр Петрович (Беницкий; 1782–1809) – поэт, прозаик, журналист II Бенкендорф Александр Христофорович (1782–1844), граф (1832) – генерал от кавалерии (1829), командующий императорской Главной квартирой, шеф жандармов и главный начальник III отделения (1826–1844), сенатор (1826) I; II Бенкендорф Константин Христофорович (1785–1828) – дипломат (1797–1812), военный (с 1812); камергер (1812), ген.-лейтенант (1826) I Беннигсен Леонтий Леонтьевич фон (Левин Август Теофил; 1745–1826), барон, граф (1813) –

Что же касается до его больших лирических произведений, как-то: многочисленных посланий, «Певца во стане русских воинов», «Певца на Кремле», «Песни барда над гробом славян-победителей», «Отчета о луне», «Двенадцати спящих дев», «Вадима» и пр., их можно считать образцами изящной реторики и стихотворного красноречия… В них чувство пробуждается редко – именно, когда поэт из чуждой ему сферы торжественной поэзии входит в свой элемент и сладкими стихами говорит о красе-девице, тоскующей над гробом милого, где для нее и зелень ярче, и цветы ароматнее, и небо светлее… Если б я достоверно знал, что «Эолова арфа», «Ахилл» и «Теон и Эсхин» – не переводы, а оригинальные произведения, я сказал бы, что у Жуковского есть три превосходные

Разворована наша житница — Едет набок седая кровля — Неприступные наши ворота — Разодрала как рот зевота — Хахаль твой ходит гоголем-моголем — Достоевская моя родина — Роговица глаза оленьего — Злыми псами кишок твоих вырвано Ах шалавы иконописные — поднимите свои бесстыжие — свои юбки цветные алые — свои очи как Бог уставшие — свои головы дурьи рыжие — ах поэты мои рублевые — Сколько ереси в вас это надо же — Мои девочки беспонтовые — Мои мальчики бесшабашные Павел Васильев Артём Весёлый Иван Приблудный Борис Корнилов Приходите ко мне мои близкие — Будем есть с вами чёрные ягоды — Я прошу вас о понимании — Я несу вам просьбу о милости — из моей поднебесной волости — Имена ваши — в моём имени — Наша родина —

Пушкина «Евгений Онегин» (1823–1831) — В: 490 ЛЕОНАРДО ДА ВИНЧИ (Leonardo da Vinci; 1452–1519), итальянский живописец, скульптор, архитектор, ученый — ПИ: 126, 127; ИГ: 743 ЛЕОНТЬЕВ Константин Николаевич (1831–1891), русский религиозный философ, писатель, публицист — В: 557; ИГ: 694, 743–745, 885 ЛЁРЕ (Leuret) Франсуа (1797–1851), французский анатом и психиатр — ПИ: 366 ЛЕРМОНТОВ Михаил Юрьевич (1814–1841), русский поэт и писатель — В: 583; ИГ: 801 Песня о купце Калашникове (1837) — В: 501 ЛЕРУА (Leroy) Шарль Жорж (1723–1789), французский королевский ловчий, автор первых трудов о поведении животных — ПИ: 377, 389, 421 Lettres philosophiques sur les animaux et sur l’homme [Философские письма о животных и о человеке] (1762).

Всякий, кто читал «Илиаду», верно, вспомнит Гомера, читая сравнения Гоголя; вспомнит, как Гомер, тоже оставляя сравниваемый предмет, предается тому, с которым сравнивает; и это нас всегда невольно останавливало даже и у Гомера: потому, что мы далеко отодвинуты от полного эпического созерцания; но этот характер сравнения необходим при всеобъемлющем эпическом взгляде; у поэта-эпика не может быть намеков, он не может просто указать на предмет и удовольствоваться; нет, взор его видит его вполне, со всею его жизнью, в которой находит сродство с жизнию повествуемого предмета, и взгляд его объемлет его вполне, и он вполне, независимо, самобытно, не утрачивая сколько-нибудь своей жизни, потому что он взят как сравнение, предстает перед читателем.

Суворин> писал: «Г-на Некрасова действительно любят у нас, но любят не потому только, что он является грозным сатириком, что ему удается вызвать часто своими стихами чувство негодования в читателе, а потому особенно, что он чувствует жизнь, что он нашел в пей примиряющий элемент <…> Успокоение это вносится в душу поэта чувством любви к родине-матери и к народу <…> И нива просветлеет перед поэтом, станет пышней и красивей, и ласковей замашет лес своими вершинами, и слезы хлынут из глаз, и в умилении посылает он привет и рекам родным, и деревенской тишине, и широким нивам, и божий храм пахнет на него детски чистым чувством веры, и пропадет отрицанье и сомненье. „

Толпа пела «вечную память»… — На другой день гроб поставили в товарный вагон, убранный соломенными венками и хвойными ветками, и поезд, переполненный родными и близкими, друзьями и поклонниками, представителями печати и общественности, медленно тронулся… «Приехав в день похорон в Ясную Поляну с журналистом Поповым, — писал в „Русских ведомостях“ поэт Брюсов, — мы пошли к усадьбе пешком… Вот фруктовый сад, насаженный Толстым, вот крытая аллея, где он любил сидеть отдыхать, а вот и рощица, где вырыта для него могила… Дальше — типичная усадьба деревенских дворян, простой двухэтажный дом… Во дворе усадьбы — толпы народу, студенты, курсистки, фотографы… В парке повсюду конные стражники и конные казаки… Откуда-то издали уже слышится хоровое пение приближающегося

С поля битв, где бились за свободу, тысячи возросших духов – смертью захваченных – шли снова облекаться в тело и с еще большим презрением к смерти работать для мысли народной… Там духи-рыцари, взаимно влюбленные, собрались в те стаи, которыми они и до сегодня прилетают на землю… Там духи поэтов создали те волшебные гирлянды, подобные ныне пролетающим лебедям, которые разом являются, и, как будто колядуя, посещают народы… в каждом пропоют что-нибудь из духовных тайн… в каждом постигнут духа и уродят ему будущее… Там духи измыслили потребность в памятниках… то-есть необходимость славы посмертной, которая иногда не есть глупость и людской недуг, как возглашают это с амвона священники… а была

Вообще чрезвычайно любопытный случай, но если вникнуть в него, то и вы, и всякий, кто бы вы ни были, несомненно придете к заключению, чуть лишь размыслите, что случай этот совершенно нормальный, что, заговорив о Некрасове как о поэте, действительно никак нельзя миновать говорить о нем как и о лице, потому что в Некрасове поэт и гражданин – до того связаны, до того оба необъяснимы один без другого и до того взятые вместе объясняют друг друга, что, заговорив о нем как о поэте, вы даже невольно переходите к гражданину и чувствуете, что как бы принуждены и должны это сделать и избежать не можете.

Есть в этой смерти, наряду с ее физической жутью, та же нарочитая своевольная фатальность стольких поэтических жизней и стольких их концов, — та нарочитая уродливость, которую жизнь вымещает на поэтах за красоту, которую те несут; есть здесь прямые издевательства, как глухота Бетховен, а хромота Байрона, позвоночник Гейне, Пушкинская рана в живо (а не в грудь), гибель Байрона не в битве за свободу, а в постели, Рильке — но здесь издевательство троякое: поэт пола и крови, угасший от белокровия, борец за «свою» смерть, умерший смертью врачебной, — он, завещавший, чтобы на его надгробной плите написали: Rose, oh reiner Widerspruch, Lust niemandes Schlaf zu sein unter soviel Lidern.

Кто бы ни была знакомая Пушкину носительница этого имени – девушка из «Зеленого Трактира» или дочь табора, с которым несколько дней странствовал Пушкин, как потом вспоминал сам, по Буджакской степи, или, наконец, ни та, ни другая, – важно единственно то, что синтетический тип Цыганки сроднился для поэта с этим звуком: Мариулой окрестил он мать Земфиры, очерченную в рассказе старого Цыгана почти с большею яркостью, чем с какою выступает характер главной героини из самого действия; и стихи поэмы, предшествующие заключительному трагическому аккорду о всеобщей неизбежности «роковых страстей» и о власти «судеб», от которых «защиты нет», опять воспроизводят, как мелодический лейтмотив, основные созвучия, пустынные, унылые и страстные: В походах

Я увидел, что под общим словом романтизма разумеют произведения, носящие на себе печать уныния или мечтательности, что, следуя сему своевольному определению, один из самых оригинальных писателей нашего времени, не всегда правый, но всегда оправданный удовольствием очарованных читателей, не усумнился включить Озерова в число поэтов романтических, что, наконец, наши журнальные Аристархи без церемонии ставят на одну доску Dante и Ламартина, самовластно разделяют Европу литературную на классическую и романтическую, уступая первой — языки латинского Юга и приписывая второй германские племена Севера, так что Dante (il gran padre Alighieri) , Ариосто, Лопец де Vega, Кальдерон и Сервантес попались в классическую фалангу, которой победа, благодаря сей неожиданной помощи, доставленной издателем «