Цитаты со словом «полет»

Октябрь 1913 (26 августа 1914) Было то в темных Карпатах, Было в Богемии дальней… Впрочем, прости… мне немного Жутко и холодно стало; Это — я помню неясно, Это — отрывок случайный, Это — из жизни другой мне Жалобный ветер напел… Верь, друг мой, сказкам: я привык Вникать В чудесный их язык И постигать В обрывках слов Туманный ход Иных миров, И темный времени полет Следить, И вместе с ветром петь; Так легче жить, Так легче жизнь терпеть И уповать, Что темной думы рост Нам в вечность перекинет мост, Надеяться и ждать… Жди, старый друг, терпи, терпи, Терпеть недолго, крепче спи, Всё равно всё пройдет, Всё равно ведь никто не поймет, Ни тебя не поймет, ни меня, Ни что ветер поет Нам, звеня… Октябрь 1913 (

Выходцем мира иного, Мало сказать, что чужого… Только отъехавши с версту от стана, Лодкой спугнув по пути пеликана, Он на волнах уносившейся Волги дремал, — Что пеликаны на Волге бывают, того я не знал, — Издали песню я вдруг услыхал хоровую… В звездную ночь, в голубую, Цельною шла, не куплет за куплетом, — Тьму рассекала ночную высоким фальцетом И, широко размахнув для полета великого крылья, Вдруг ни на чем обрывалась с бессилья… Чудная ночь эту песнь подхватила И в отголосках без счета в безбрежную даль проводила… Одним из тех великих чудодействий, Которыми ты, родина, полна, В степях песчаных и солончаковых Струится Волги мутная волна… С запасом жизни, взятым на дорогу Из недр глубоких северных болот, По странам жгучим засухи и зноя Она в

Замечательно, что именно в то время, когда все три искушения пробудились вновь, и вновь борьба Дьявола с Богом загорелась в человечестве с еще небывалою силою – во время Итальянского Возрождения – у человека, внутренне стоявшего ближе всех к этой борьбе, у Того, Кто в Тайной Вечере дал людям совершеннейший лик Господа – у Леонардо-да-Винчи является эта же искусительная мечта о полете, о крыльях человеческих: дневники Леонардо полны вычислениями и чертежами летательной машины; при тогдашнем состоянии механики это была самая невозможная, дерзкая и даже как бы детская мысль, что-то вроде желания Левушки лететь «на корточках»; и, однако, всю жизнь этого предтечу Галилея и Бэкона, точнейший из математических умов, преследует «неимоверное видение» «Лебедя», «великой Птицы», «grande uccello», крылатого «сверх-человека».

Вспомни обо мне… Колыхнется ли волна, Занавеска ль у окна, Иль чудесный и родной Донесется звук иной,- Всюду чудится мне он, Кто, бесплотный, будто сон, Все качает ветки роз, Все шуршит в листве берез… Только выйду, – вслед за мной, Вея страстью неземной, По цветам он полетит, По кустам зашелестит, Зашумит среди дерев И, на яблони слетев, Нежный цвет спешит стряхнуть, Чтобы мой усеять путь… Иль нежданно налетит И на бархате ланит Бестелесный, но живой Поцелуй оставит свой… И, когда слетают сны, В ночи ясные весны- Я не сплю… я жду… И вот - Мерный слышится полет… И таинственный, как сон, Ароматом напоен, Он мой полог распахнул И к груди моей прильнул!

Проснувшись, я долго не хотел верить, что это была не настоящая жизнь и что настоящая жизнь — вот эта комната с кроватями и дыханием спящих… Полеты во сне повторялись, причем каждый раз мне вспоминались прежние полеты, и я говорил себе с наслаждением: тогда это было только во сне… А ведь вот теперь летаю же я и наяву… Ощущения были живы, ярки, многосторонни, как сама действительность… Наибольший успех полета обозначался достижением мельницы, с ее яркими брызгами и шумом колес… Но если даже я летал только над двором или под потолком какого-то огромного зала, наполненного людьми, и тогда проснуться — значило испытать настоящее острое ощущение горя… Опять только сон!

Когда Горик, под влиянием старшего брата хорошо ознакомившийся с Библией, говорил Игорю о глубокой своей неприязни к Пятикнижию и указывал, что гораздо больше религиозной красоты и человеческого чувства просветленного в других частях этой книги или, вернее, собрания разнородных и разноценных книг – в поэме высочайшего полета, зовущейся книгой Иова, в отдельных страницах пророка Исайи, Амоса и Осии, в нежной пасторали, рассказывающей о Руфи, в псалмах, в Песни песней, этом виноградном грозде, насыщенном лучами солнца, – Игорь называл его слова змеиным соблазном, говорил, что нерукотворный храм нужно весь отвергнуть или весь принять, и укоризненно указывал, что в Евангелии от Матфея Иисус, искушаемый Дьяволом, прогоняет от себя Сатану, ссылаясь

Тем, кто родился после потрясающих открытий семидесятых годов и, значит, не видал ничего из разряда летательных снарядов, кроме разве воздушного змея или игрушечных надувных шаров (все еще, кажется, разрешенных в некоторых штатах, несмотря на недавние статьи д-ра де Саттона на эту тему), нелегко представить себе аэропланы, особенно оттого, что старые фотографические изображения этих чудесных машин в полете лишены жизни, которую только искусство и могло бы им сохранить, — но, как это ни странно, ни один великий художник ни разу не сделал их своим исключительным предметом, не впрыснул в них своего гения, чтобы этим уберечь их облик от распада.

Слово "бог" Мне на уста не приходило; Молитв целительная сила Была чужда обоим нам, И он ко всем моим речам Был равнодушен, как могила, Как птица раненая, он Приник — и уж не ждал полета; А я сказал ему, чтоб он Житейских дрязг порвал тенета, Чтоб он рванулся на простор - Бежал в прохладу дальних гор, В глушь деревень, к полям иль к морю, Туда, где человек в борьбе С природой смело смотрит горю В лицо, не мысля о себе… Он воспаленными глазами Мне заглянул в глаза, руками Закрыл лицо и не шутя Заплакал горько, как

Так славься Коль славна славься Собачья моя любовь Только страшно одно И на шею Ты накинешь словно петлю Если губы твои вдруг сумеют Прошептать мне люблю Я надменный и радостный тебя поцелую И ослепну Как узник увидевший яростный свет И той не станет Какую Искал Тысячу девятьсот семнадцать лет И в огромном курьерском запевающей похоти Мы как все Как другие полетим Поскользим И не станет сжигающей в хохоте Труп любимого сердца Не желая расстаться с ним 1918 Соломону – первому имажинисту, Одевшему любовь Песней-Песней пестро, От меня, на паровозе дней машиниста.

Я сотни раз пересекал эту реку и видел солнечный диск почти перед самым закатом, Я видел декабрьских чаек, я видел, как на недвижных крыльях они парят над водой, слегка покачиваясь в полете, Я видел, как желтый луч зажигает их оперенье, но часть его остается в глубокой тени, Я видел медлительные круги, друг за дружкой бегущие борозды от кораблей, направлявшихся к югу, Я знаю, как небо, по-летнему синее, отражается в тихой воде, Я знаю, как ослепляет сверкающий солнечный след, Как выглядит ореол из лучей, подобных тончайшим центростремительным спицам, вкруг тени, упавшей от

Быстро (как полем широким коней четверня, беспрестанно Сильным гонимых бичом, поражающим всех совокупно, Чуть до земли прикасаясь ногами, легко совершает Путь свой) корабль, воздвигая корму, побежал, и, пурпурной 85 Сзади волной напирая, его многошумное море Мчало вперед; беспрепятственно плыл он; и сокол, быстрейший Между пернатыми неба, его не догнал бы в полете, — Так он стремительно, зыбь рассекая, летел через море, Мужа неся богоравного, полного мыслей высоких, 90 Много встречавшего бед, сокрушающих сердце, средь бурной Странствуя зыби, и много великих видавшего браней — Ныне же спал он, забыв претерпенное, сном беззаботным.

Ходят и летают пташки разряженные… в разных сарафанах, рубашках: в беленьких, сереньких, пестреньких, красненьких, синеньких, голубеньких, желтеньких, аленьких, зелененьких — всяких разноцветных… Походят и побегают, постоят и посидят и полетают… В тени и на солнышке… по земельке гуляют… На озере плавают… ныряют в воде, и на крыльях летают… Играет Иванушко с ребятами-лебедятами да с девицами-лебедицами, гуляет по садам и цветочкам, в ягодках разных… Забыл и про дом… А когда вспомнил — и говорит: — Хорошо мне у вас, да стосковался по доме… Простился со всеми, и понесли его домой гуси-

В этом сне наяву о крыльях (все мы летали во сне) не сказывается ли какая-то очень темная, мистическая черта, свойственная природе человеческой вообще: притяжение бездны, соблазн крыльев, искушение чудом полета, – может быть, смутная мечта о той самой «физической перемене» людей и законов природы, которой бредит Кириллов у Достоевского, и о которой пророчествует апостол: «Не все мы умрем, но все мы изменимся скоро, во мгновение ока», – самое страшное и таинственное искушение Господа Дьяволом: «поставил Его на крыле храма и сказал Ему: если Ты Сын Божий, бросься отсюда вниз».

За что цветов тогда мне было жаль — Бог ведает: за то ль, что без расцвета Им суждено погибнуть, за тебя ль — Не знаю я… в прошедшем нет ответа… А мне цветов глубоко было жаль… 1842 Когда средь сонма звезд, размеренно и стройно, Как звуков перелив, одна вослед другой, Определенный путь свершающих спокойно, Комета полетит неправильной чертой, Недосозданная, вся полная раздора, Невзнузданных стихий неистового спора, Горя еще сама и на пути своем Грозя иным звездам стремленьем и огнем, Что нужды ей тогда до общего смущенья, До разрушения гармонии?…

Так, Жан Бодэн, знаменитый автор трактата «De republica» , которого Бокль признавал одним из замечательнейших историков, в то же время автор книги «La Demonomanie des sorciers» , подробно исследующей договоры с Дьяволом и полеты на шабаш; Амбруаз Парэ, преобразователь хирургии, описал природу демонов и виды одержания; Кеплер защищал свою мать от обвинения в ведовстве, не возражая против самого обвинения; племянник знаменитого Пико, Джованни-Франческо делла Мирандола, написал диалог «Ведьма», с целью убедить образованных, неверующих людей в существовании ведьм; по его словам, скорее можно сомневаться в существовании Америки, и т.

Стократ беда тому, чья муза с дивным рвеньем Подарит своего любимца вдохновеньем, И тут же, отрешась от низменных забот, Туда, за грань небес, направит он полет, — Смешок уж тут как тут, весь злобою пропитан, Он сам туда не вхож, но с завистью глядит он На тех, кто рвется ввысь, и свой гнилой плевок На райские врата наложит, как замок; И муза светлая, что, напрягая силы, Навстречу ринулась к могучему светилу, Чтоб в упоительном порыве и мечте Спеть вдохновенный гимн нетленной красоте, Теперь унижена, с тоскою и

А ты смотри, там в высоте Два черных ворона кружатся; Они почуяли добычу, И будет им добыча; Тобой насытив жадный голод, На север полетит один, На полдень полетит другой, На север к твоему отцу, На полдень к матери твоей, И им они за угощенье Прокаркают свое спасибо; Не догадается отец, А мать начнет рыдать и плакать; А обо мне моя невеста Не будет ни рыдать, ни плакать; На нас теперь с ограды замка Она глядит; моя победа Ей славой и утехой будет».

Искусство прорицаний Установил и, правду ото лжи В пророческих виденьях отделяя, Я вещие приметы указал, Что путнику встречаются в дороге, Что видим мы в полете птиц с кривыми Когтями – знак иль добрый, иль дурной; Воздушные собрания пернатых, Их пищу, жизнь, любовь и неприязнь, Отличия во внутренностях теплых, И печени, и желчи цвет желанный — Все признаки, угодные богам; И части жертв, обернутые жиром, И бедра их широкие сложив Над пламенем на алтаре священном, Я всесожженью смертных научил И знаменьям глубоким, сокровенным, Являемым в пылающем огне.

Мир физический, в самом широком смысле этого слова, – мир ангелов и гадов, – представляется для поэзии непосредственно как предмет усиленного, повышенного и углубленного внимания – в интересе чисто созерцательном, причем, однако, уже и этот мир, будучи миром естественных различий, не допускает безразличного отношения к себе со стороны поэта (или художника вообще), – в том смысле, что если художник кисти или слова изобразит прямой полет ангела как кривое пресмыкание гада и наоборот, то он погрешит против истины, а тем самым и против красоты, – произведет нечто ложное и безобразное.

На следующий день, надев пестрые одежды и безобразно размалевав лицо краской грязно-бурого цвета, искусно подведя глаза, выступили они, украсившись женскими повязками и шафрановыми платьями из полотна и шелка; на некоторых были белые туники, поддерживаемые поясами, разрисованные узкими пурпурными полосками, напоминавшими маленькие копья в полете, ноги обуты в желтые туфли; а изображение богини, закутанное в шелковый покров, водрузили они на меня; сами же, обнажив руки до плеч, несли огромные мечи и секиры и прыгали с криками, возбуждаемые звуками флейты, в бешеном священном танце.

У него установились постоянные сношения с министрами, с привратниками, с генералами, полицейскими агентами, князьями, сутенерами, куртизанками, послами, епископами, с посредниками, с мошенниками крупного полета, с людьми из общества, с шулерами, с извозчиками, с лакеями из кафе и со многими другими; он стал равнодушным и небескорыстным приятелем всех этих людей — приятелем из расчета; все они были одинаковы в его глазах, он мерил всех одной меркой, всех оценивал с одной и той же точки зрения, так как сталкивался с ними ежедневно во все часы дня, непосредственно

Книгоиздательство «Скорпион», Москва, 1907 Историческая «среда», в которой возникла эта книга, — безумный мятеж, кошмар, охвативший сознание передовых людей всей Европы, ощущение какого-то уклона, какого-то полета в неизведанные пропасти; оглушенность сознания, обнаженность закаленных нервов, которая превратила человеческий мозг в счетный аппарат; мозг человеческий в гулах вселенной исчисляет и регистрирует удары молота по наковальне истории с безумной точностью, которая не снилась науке; более чем когда-нибудь интуиция опережает науку, и нелепый с научной точки зрения факт — налицо: восприятие равно мышлению и обратно.

Но не таков удел, другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу все, что ежеминутно перед глазами и чего не зрят равнодушные очи, — всю страшную тину мелочей, опутавших нашу жизнь… Ему не собрать народных рукоплесканий; ему не зреть признательных слез и единодушного восторга взволнованных им душ; к нему не полетит навстречу шестнадцатилетняя девушка с закружившеюся головой и геройским увлечением… ему не избежать, наконец, современного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные создания… отнимет у него сердце и душу и божественное пламя таланта.

Ни минуты не колеблясь, он соступил на мостовую и, поскольку шляпы, которую можно было бы приподнять, у него не имелось (шляп никто с плащами не носит, к тому же Демон, чтобы справиться с трудностями этого, завершавшего бессонный полет, дня, только что принял весьма экзотическую, мощную пилюлю), ограничился – и правильно сделал – приветственным взмахом узкого зонта; в красочном озарении припомнил полоскательных девушек ее покойного мужа и гладко промахнул перед мерно цокающей, запряженной в тележку зеленщика кобылкой, навсегда разлучившей его с госпожой R 4.

Ему не собрать народных рукоплесканий, ему не зреть признательных слез и единодушного восторга взволнованных им душ; к нему не полетит навстречу шестнадцатилетняя девушка с закружившеюся головою и геройским увлеченьем; ему не позабыться в сладком обаянье им же исторгнутых звуков; ему не избежать, наконец, от современного суда, лицемерно-бесчувственного современного суда, который назовет ничтожными и низкими им лелеянные созданья, отведет ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придаст ему качества им же изображенных героев, отнимет от него и сердце, и

Когда же снег растает, а где не растает, по крайней мере обмелеет, так что можно ездить хотя как-нибудь и хоть на чем-нибудь, то сделается возможен и подъезд к тетеревам: сначала рано по утрам, на самых токах, а потом, когда выстрелы их разгонят, около токов: ибо далеко они не полетят, а все будут биться вокруг одного места до тех пор, пока придет время разлетаться им с токов по своим местам, то есть часов до девяти утра.

И я покоен, ибо впереди меня сидит брат-человек, несущий меня по воздуху… И так я думаю не только об этом нашем полете: в том полете Земного Шара, в тех его путях, которыми мы живем сейчас, не только Осима-сан и я — братья в праве на жизнь, но именно в этом праве должны братствовать и народы: — по воздуху нас несет самолет, наши жизни связаны самолетом, — мы летим по воздуху волей человеческого гения, подчинившего стихии машине.

Дочь станционного смотрителя Что Пушкин целовал… Налпореа напор воздушных струй Зов воздуха и авиатор худ Дух бензинный с неба Смотрит Саваофом Семафором для полета Над полями дыни облака Прямо в лоб… Авиатор юн, костляв Рота — ив… Вялый сок Рот ево уверен Не реву, а смел… Дед отец считали галок на крестах И на крышах хат серых без цветов Дед темнее был отца… не умел читать Но умен Сын летайлой Смелым красным Стал ласточкой — Эсесесер Ресесесэ Op. 1.

Во-вторых, это поимка очень редкой и местной бабочки — которых ты пожирал глазами в книгах, в никому не известных научных журналах, на чудесных иллюстрациях знаменитых трудов и которую теперь видишь в полете, в ее естественной среде, среди растений и камней, которые приобретают таинственную магию через близкую связь с теми редкостями, которых они порождают и кормят, так что этот пейзаж живет дважды: как прекрасная дикая природа сама по себе и как среда обитания данной бабочки, дневной или ночной.

Его винты поют, как струны… Смотри: недрогнувший пилот К слепому солнцу над трибуной Стремит свой винтовой полет… Уж в вышине недостижимой Сияет двигателя медь… Там, еле слышный и незримый, Пропеллер продолжает петь… Потом – напрасно ищет око: На небе не найдешь следа: В бинокле, вскинутом высоко, Лишь воздух – ясный, как вода… А здесь, в колеблющемся зное, В курящейся над лугом мгле, Ангары, люди, все земное — Как бы придавлено к земле… Но снова в золотом тумане, Как будто неземной