Цитаты со словом «пастушеский»

Если бы Лонгус мог прочесть то, что я о нем пишу, он, вероятно, очень удивился бы и, если бы понял, сказал, что в его произведении нет ничего подобного, что он желал только написать пастушескую идиллию во вкусе Феокрита, обычный для того времени роман с памятными знаками, с покинутыми и найденными детьми.

Народ поднимался… Яносик Нендза Литмановский со своей бандой жил в пастушеских шалашах, среди лесов, под Бабьей горой.

Быть может, один из этих эллинистов, окружавших Юлиана, один из этих утонченных и одиноких мечтателей, безнадежно влюбленных даже не в бездыханное тело, а только в прекрасную тень умершей Эллады, создал нежное, грустное видение пастушеской любви Дафниса и Хлои – двух невинных детей, покинутых в уютном уголке блаженного Лесбоса.

Они сидели у костра в удушливом дыму, словно прокоптившем их сильные тела и пастушескую одежду.

Пастушок накинул на плечи потертый и во многих местах залатанный, но все равно очень теплый пастушеский плащ из овчины. —

На этом не кончилась пастушеская жизнь Дафниса и Хлои: до конца дней посвящали они стадам большую часть времени и забот.

Возделанные поля, чистота хижин, сады, груды плодов и овощей, глубокий мир между людьми — всё свидетельствовало, что жизнь доведена трудом до крайней степени материального благосостояния; что самые заботы, страсти, интересы не выходят из круга немногих житейских потребностей; что область ума и духа цепенеет еще в сладком, младенческом сне, как в первобытных языческих пастушеских царствах; что жизнь эта дошла до того рубежа, где начинается царство духа, и не пошла далее… Но всё готово: у одних дверей стоит религия, с крестом и лучами света, и кротко ждет пробуждения младенцев; у других — «люди Соединенных Штатов» с бумажными и шерстяными тканями, ружьями, пушками и прочими орудиями новейшей цивилизации… Мы сошли с террасы и обошли замок вокруг, взбираясь

О Делий, годы невозвратны: Играй — пока нить дней твоих У черной Парки под перстами; Ударит час — всему конец: Тогда прости и луг с стадами, И твой из юных роз венец, И соловья приятны трели В лесу вечернею порой, И звук пастушеской свирели, И дом, и садик над рекой, Где мы, при факеле Дианы, Вокруг дернового стола, Стучим стаканами в стаканы И пьем из чистого стекла В вине печалей всех забвенье; Играй — таков есть мой совет; Не годы жизнь, а наслажденье; Кто счастье знал, тот жил сто лет; Пусть быстрым, лишь бы светлым, током Промчатся дни чрез жизни луг; Пусть смерть зайдет

Вот серебром блеснули в этой живой солнечной полосе две белые женские фигуры, вот, напомнив Яффу, промелькнул в ней старик, курчаво-седой, черно-сизый, с толстыми губами, тонкими борцами и раскрытой грудью, под черным платком и в пастушеской пегой хламиде; вот ярко озаренный угол какого-то вросшего в землю дома, сложенного из обломков дикого камня и древнееврейского мрамора, с травой на карнизе — над входом в мясную лавку… Все сильнее и радостнее чувствуется близость к какому-то далекому радостному утру дней Иисуса… Один из переулков налево весь состоит из лавок с крестиками и образками.

В ваших книгах я взбирался на вершины Эльборуса и Монблана и видел оттуда, как по утрам восходило солнце и как по вечерам заливало оно небо, океан и горные вершины багряным золотом; я видел оттуда, как надо мной, рассекая тучи, сверкали молнии; я видел зеленые леса, поля, реки, озера, города, слышал пение сирен и игру пастушеских свирелей, осязал крылья прекрасных дьяволов, прилетавших ко мне беседовать о боге… В ваших книгах я бросался в бездонные пропасти, творил чудеса, убивал, сжигал города, проповедовал новые религии, завоевывал целые царства… Ваши книги дали мне мудрость.

Вот стихи: ты и сам, конечно, знаешь, Что размер их — одиннадцатисложник, Да не знаешь, что в нем три разных вида: 85 Первый вид изобрел Фалек когда-то, Отделив от гексаметра начало И прибавив к нему в конце два ямба; Вид второй из гексаметра же вышел, Взявши пять полустоп его зачина 90 И конец за пастушеской цезурой; Третий вид был созданьем девы Сапфо — Он, вторым начинаясь эпитритом, Ставит вслед хориямб и антибакхий.

Я люблю, как Леонтий любит свою жену, простодушной, чистой, почти пастушеской любовью, люблю сосредоточенной страстью, как этот серьезный Савелий, люблю, как Викентьев, со всею веселостью и резвостью жизни, люблю, как любит, может быть, Тушин, удивляясь и поклоняясь втайне, и люблю, как любит бабушка свою Веру, — и, наконец еще, как никто не любит, люблю такою любовью, которая дана Творцом и которая, как океан, омывает вселенную…» «А если сократить всё это в одно

Аллегорических Дам Мудрости и Добродетели, перед которыми склоняются Единороги с хрустальными копытами, то в одежды голубые, как летом тень деревьев на траве, то в хитон лиловый, как ракушки, что лежат в сером песке морских побережий, то в ткань, расшитую коралловыми ветвями, то в кисею цвета зари и сумерек, но тяжелому великолепию этих платьев, подаренных ей супругом, она предпочитала свой длинный пастушеский плащ из грубой шерсти и чепчик из полотна.

Звук свирели Пастушеской и ржанье кобылицы Стреноженной, и перекатный шум Колеблемых дыханьем ветра листьев, Как музыка, ласкали слух его; И вдоль ручья он уходил далеко От города; и как рыбак, который, Закинув удочку, ждет целые часы Улова, чтоб не даром голодая, Прийти в свою семью с лещом иль щукой, — Так, походя, весь день, он ждал чего-то Необычайного: прислушивался к ветру, Приглядывался к

Знакомясь с эпиграммами, представленными в настоящем томе, читатель отметит, что в эпиграмматическом роде упражнялись не только такие выдающиеся поэты, как, например, Феокрит, автор III века, знаменитый своими «буколическими», то есть пастушескими идиллиями, но и писатели, чью славу составили сочинения совсем иного плана: среди эпиграмматиков он найдет и философа Платона, и прозаика Лукиана, и комедиографа Менандра, и поэта-ученого Каллимаха, директора Александрийской библиотеки.

Здесь, в одном уголке, завел он пасеку, но большею частью просто бродил по окрестностям, заводя знакомства с крестьянами, И «крепко полюбилась ему простота нравов и нравственная чистота этих людей, и у него явилось желание принять непосредственное участие как в радостях, так и в горестях и неудачах этого пастушеского и земледельческого круга, увлекавшего его упорством, теряением в труде и осмысленностью его жизни».

Они обнажили головы, приложили к губам свои цевницы — и полились наивные и смиренно-радостные хвалы их солнцу, утру, ей, непорочной заступнице всех страждущих в этом злом и прекрасном мире, и рожденному от чрева ее в пещере Вифлеемской, в бедном пастушеском приюте, в далекой земле Иудиной… Тело же мертвого старика из Сан-Франциско возвращалось домой, в могилу, на берега Нового Света.

А вот насчет того, друг ли человек собаке, — это еще вопрос открыт… Представим себе, к примеру, такую картину, что вдруг самые разумные существа на земле — это собаки, а мы, люди, при них так, в «друзьях», вроде собак существуем… Значит, такая картина: сторожевые люди дворы собакам охраняют, охотничьи людишки на охоту их сопровождают, пастушеские человечки барашков пасут и так далее.

Формула эта, как и рассказ о пребывании Мышкина в Швейцарии, на родине Руссо, среди патриархального пастушеского народа, в общении с детьми и природой как бы соотносят его образ с руссоистской нормой «естественного человека», которая, однако, в романе осложнена и углублена: перенесенные Мышкиным страдания, болезнь обостряют его чуткость, его способность при всей доброте и невинности «насквозь» проникать в человека.

Вон тот лужок, где мы встретились с разодетыми пастушками и разряженными пастухами, задумавшими воссоздать и воскресить здесь пастушескую Аркадию, каковая мысль представляется мне столь же своеобразной, сколь и благоразумной, и если ты ничего не имеешь против, Санчо, давай в подражание им также превратимся в пастухов хотя бы на то время, которое мне положено провести в уединении.

И шумы лесные, И говоры птичьи, И бедной природы Простое обличье; И стежки, где в поле Босой я ходил С пастушеским ветром Один на один; И песни, и сказки, Что слышал от деда, И все, что я видел, Что рано изведал, — Я в памяти все Берегу, не теряя, За тысячу верст От родимого края.

Люби ж других — других всегда Насквозь обманывать старайся; Меня ж отнынь ты никогда Ничем уверить не ласкайся… Овечки родные, Овечки мои, Радушен мне с вами Пастушеский быт; Хоть, правда, я беден, Хоть стадо моё Не может сравняться С стадами других, Зато я счастливей Богатых селян, Зато я спокойней Всех наших селян.

Помню, когда я был еще совсем маленьким и не мог уверенно держать в руке не то что пастушеский бич, но даже прут, которым погоняют волов; в пору, когда мне не доверили бы не только стадо, но даже поросенка в поле, — у меня было одно заветное желание: мне хотелось побывать в лесу.

Своеобразен мир, в котором протекают события его любви: декорации пастушеского балета здесь сочетаются с живыми картинами северной природы; пастушек и нимф заменяет он краснощекими крепостными девушками и не без вызова вопрошает самого Анакреона: Зрел ли ты, Певец Тииский, Как в лугу весной бычка Пляшут девушки Российски Под свирелью пастушка?

С толпою мудрецов сидели до зари, Гипотезы судили мировые И розами венчали алтари… Тот век давно прошел… К богам исчезла вера, Чудесный мир забыт… И ты, моя гетера, Твой нрав веселый не таков: К лицу тебе твоя пастушеская шляпа, И изо всех языческих богов Ты любишь – одного Приапа.

Рядом вырисовывается фигура младшего современника Петрарки: это автор «Декамерона», Джованни Боккаччо, создатель многих прекрасных поэтических произведений, в которых четко прослеживается путь от поздней рыцарской поэзии, процветавшей при дворе неаполитанского короля Роберта Анжуйского, где прошла юность Боккаччо, до очаровательной пейзажной живописи его пастушеских идиллий «Амето» и «Фьезоланские нимфы».

Не патриархально-пастушеской Грецией, какую можно представить себе по поэмам Гомера, были Афины Эсхила, Софокла и Еврипида, а развитым городом-государством (подчеркиваем вторую часть этого термина), где процветали земледелие, ремесла и торговля, но — главное для искусства — сложился совершенно другой, в силу этих отличий, тип человека.

Действие вынесено за пределы города, в леса и поля, так как мир элементарных сил (ведь неодушевленная природа — это воплощенный в своем творении Эрот) выступает там осязаемо-наглядно, а пастушеские обязанности приводят героев в тесное соприкосновение со сферой живой природы, тоже подвластной Эроту и его воплощающей.

Облачившись в это одеяние, он, для полноты картины, взял в руку свой старый пастушеский посох, и маленький паж, с изумлением наблюдавший за ним, широко открыв свои большие голубые глаза, спросил улыбаясь: – Господин, я вижу твою мантию и твой скипетр, но где же твоя корона?

Вдосталь наговорившись с пастухами, наглядевшись на бесчисленные отары, до одури нанюхавшись дыма кочевых костров, искусанный блохами, которые неистребимо живут во всех кошмах пастушеских юрт, нагонявшись по пастбищам, я направился через высокогорные луга на север, чтобы отдохнуть после всех странствий в гостеприимной долине Самура.