Цитаты со словом «падший»

Она начала, и прямо и косвенно, толковать о поэтических заслугах Пушкина, стараясь унизить их; невпопад и кстати начала сравнивать Пушкина и с Мининым, и с Пожарским, и с Суворовым, вместо того чтоб сравнивать его с поэтами своей родины… Подобные нелепости не заслуживали бы ничего, кроме презрения, как выражение бессильной злобы; но веселое скакание водовозных существ на могиле падшего в бою льва возмущает душу, как зрелище неприличное и отвратительное; а наглое бесстыдство низости имеет свойство выводить из терпения достоинство, сильное одною истиною… Мудрено ли, что и такое ничтожное само по себе обстоятельство, раздражая людей, способных понять и оценить Пушкина как должно, только более и более увлекало их в благородном, но вместе с тем я безотчетном удивлении к великому поэту…

По ним свободы враг отважною стопою За всемогуществом шагал от боя к бою; От рейнских твердынь до Немана валов, От Сциллы древния до Бельта берегов* Одна ужасная простерлася могила; Все смолкло… мрачная, с кровавым взором, Сила На груде падших царств воссела, страж царей; Пред сим страшилищем и доблесть прежних дней, И к просвещенью жар, и помышленья славы, И непорочные семей смиренных нравы — Погибло все, окрест один лишь стук оков Смущал угрюмое молчание гробов, Да ратей изредка шумели переходы, Спешащих истребить еще приют свободы, Унылость на сердца народов налегла — Лишь Вера в тишине звезды своей ждала, С святым терпением тяжелый

Он – сын бога – человечески любил людей и сострадал им в их нищете, грязи, позоре, разврате, пороках, злодействах; он разрешил бросить камень в блудницу тем», которые ничем не могли упрекнуть себя в совести, и устыдил жестокосердых судей и сказал падшей женщине слово утешения, – и разбойник, испуская дух на орудии заслуженной им казни, за одну минуту раскаяния услышал от него слово прощения и мира… А мы – сыны человеческие – мы хотим любить из наших братии только равных нам, отворачиваемся от низших, как от парий, от падших, как от прокаженных… Какие добродетели и заслуги дали нам на это право?

Вебер, Мейербер, Герольд, Обер для меня понятны, они постигли этот неземной язык, этот язык звуков, который выражает и буйную страсть, и кроткое спокойствие души, и горе, и радость, и усладительное пение жителей небесных, и стоны падших ангелов: я слушаю их с восторгом, но лишь только услышу звуки итальянской музыки, лишь только эти оперные салтомортали, эти бездушные подражания инструментам, эти бесконечные рулады раздадутся в ушах моих, со мной делается тоска, меня клонит сон, и я готов бежать на край света, чтоб только не слышать классического мяуканья музыкальных машин, которые, бог знает почему, называют себя актерами.

И потому форма этой поэмы неестественна, и при многих превосходных отдельных местах, обличающих исполинскую фантазию, в ней множество уродливых частностей, не соответствующих величию предмета: стоит только указать на сражения ангелов с падшими духами земным оружием, на раны, которые наносят они своим эфирным телам и которые заживают, смотря по силе удара, от часу до суток времени, на пушки, которые ангелы добывают ночью из гор, чтоб стрелять из них в злых духов… «Мессиада» тоже не лишена поэтических частностей… О наших российских «идах», «адах» и «ядах» нечего сказать, кроме «Покойся, милый прах, до радостного утра»…

Небес далеких глубина Сияла яркими звездами; Дремали пальмы над водами, Вершины томно преклоня, Как девы, от веселий дня Устав, в подушки пуховые Склоняют головы младые; Ночной упившися росой, Лилеи с девственной красой В роскошном сне благоухали И ночью листья освежали, Чтоб встретить милый день пышней; Чертоги падшие царей, В величии уединенья, Великолепного виденья Остатками казались там: По их обрушенным стенам, Ночной их страж, сова порхала И ночь безмолвну окликала, И временем, когда луна Являлась вдруг, обнажена От перелетного тумана, Печально-тихая султана*, Как идол на столпе седом, Сияла пу́рпурным крылом.

Если бы ты сказал, например, что блажен муж, который и среди уныния других не предается унынию, но сеет бодрость в души, подъемлет повсюду падшего и воздвигает дух в человеке, или – блажен муж, отдавший всего себя на служение богу, который, взявши какое бы то ни было мирское место и звание, служит на нем не для мира и не для своей почести и не ждет ни от кого из людей за это награды, но, как святыню, обнявши долг свой, умеет перенести все и не оставит своего

Украшают тебя добродетели, До которых другим далеко, И – беру небеса во свидетели – Уважаю тебя глубоко… Когда из мрака заблужденья Горячим словом убежденья Я душу падшую извлек, И, вся полна глубокой муки, Ты прокляла, ломая руки, Тебя опутавший порок; Когда, забывчивую совесть Воспоминанием казня, Ты мне передавала повесть Всего, что было до меня; И вдруг, закрыв лицо руками, Стыдом и ужасом полна, Ты разрешилася слезами, Возмущена, потрясена, – Верь: я внимал не без участья, Я жадно каждый звук ловил… Я понял всё, дитя несчастья!

Тут он огромнейший первого камень схватил и с размаху В море его с непомерною силой швырнул; загудевши, Он позади корабля темноносого с шумом великим 540 Грянулся в воду так близко к нему, что едва не расплюснул Нашей кормы; всколыхалося море от падшей громады; Судно ж волною помчало вперед к недалекому брегу Острова Коз; и вошли мы обратно в ту пристань, где наши В месте защитном оставлены были суда, где печально 545 Спутники в скуке сидели и ждали, чтоб мы воротились.

Конечно, если бы все три административных органа, восседавших на одной земской подводе, могли и желали вспомнить прошлое этого ныне падшего в их глазах земства, они бы знали, что уже давным-давно само земство предвидело и публично заявляло о неминуемом своем падении, если только вместо простого, но существенно важного для народа дела оно принуждено будет ограничиться канцелярской суетой и вместо «дела» только бумагой, — конечно, повторяю, если бы рассерженные представители администрации помнили все это, они бы не удивились тому, что вместо трех

Известия эти сопровождались мифическими преувеличениями вроде того, что крупнейшая фирма несгораемых шкафов через объявления в газетах целого континента пригласила Векшина на постоянную работу в качестве эксперта по банковским сейфам, но тот отказался из понятных политических соображений, а это уже означало, что русский Чуркин выходит в Рокамболи международной категории… Так из дружеских симпатий напрасно старался Василий Васильевич романтической шумихой поддержать славу падшего героя, на деле давно готового превратиться в заурядную шпану, которую общество просто смахивает, как сор с большого стола.

Он сравнивал ее с другими, особенно «новыми» женщинами, из которых многие так любострастно поддавались жизни по новому учению, как Марина своим любвям, — и находил, что это — жалкие, пошлые и более падшие создания, нежели все другие падшие женщины, уступавшие воображению, темпераменту и даже золоту, а те будто бы принципу, которого часто не понимали, в котором не убедились, поверив на слово, следовательно, уступали чему-нибудь другому, чему простодушно уступала, например, жена Козлова, только лицемерно или тупо прикрывали это принципом.

Ты спасена, когда любила ты… И в час всеобщего восстанья, Восстановления начальной чистоты Глубоко падшего созданья,— Тебе любовию с ним слиться суждено, В его сияньи возвращенном, В час озарения, как будут два одно, Одним божественным законом… Апрель 1845 Нет, нет — наш путь иной… И дик, и страшен вам, Чернильных жарких битв копеечным бойцам, Подъятый факел Немезиды; Вам низость по душе, вам смех страшнее зла, Вы сердцем любите лишь лай из-за угла Да бой петуший

Чудом спасенная, снова пошла Дамаянти пустынным Лесом вперед, и чем далее шла, тем мрачней становился Лес; деревья сплеталися ветвями; мошки, густою Тучей клубяся, жужжали; рыкали львы, и ужасный В хворосте шорох от тигров, буйволов, рысей, медведей Слышался ей; нигде дороги не было; всюду Падшие гнили деревья; меж трупами их пробивались Дикие травы, в которых, шипя, ворочались змеи; Вправе и влеве, в кустах и в вершинах дерев раздавались Крики орлов плотоядных, и хлопали крыльями совы.

Приходя в мир, как бы во имя Христово, а на самом деле «во имя свое» (Другой придет во имя свое — его примете), принимая, вместо меча Христова, меч кесаря и сам становясь кесарем в древнеримском смысле (средневековая идея цезаропапизма), римский первосвященник тем самым искушается вторым искушением дьявола: Ежели падши поклонишься мне, то я дам тебе все царства мира и всю славу их, ибо она принадлежит мне, и я, кому хочу, даю ее.

Арсеньев выделил из сборника рассказ «Письмо», обратив внимание на проявившееся в нем высокое мастерство Чехова: «На пространстве нескольких страниц нарисованы здесь три лица, соперничающие между собою по рельефности очертаний: отец благочинный, строгий, уверенный в себе, не знающий ни сомнений, ни колебаний; дьякон, стушевывающийся перед величием своего начальника, искренне поклоняющийся его уму, его талантам, и „запрещенный“ отец Анастасий, низко падший, но познавший в своем падении высокую цену милосердия и кротости».

Защитники истины единогласно утверждали: а) что человек, падший и рождающийся с прародительским грехом, не может сам собою творить духовного добра без помощи благодати божией; б) что под нею надобно разуметь не одни естественные силы человека, закон Моисеев, учение и пример Иисуса Христа – пособия внешние, но сверхъестественную силу божию, внутренно сообщаемую душе человека; в) что эта благодать не состоит только в отпущении прежних грехов, но подает действительную помощь не

Винтовой вихрь забирал и крутил пыль, тряпки, крашеные щепки, мелкие обломки позолоченного гипса, картонные кирпичи, афиши; летела сухая мгла; и Цинциннат пошел среди пыли, и падших вещей, и трепетавших полотен, направляясь в ту сторону, где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему» Это душа последнего гностика покидает земную жизнь и возвращается к своему небесному отцу, обитающему за пределами материального мира, в который упал герой в начале романа.

Так сокрушенная плачет вдовица над телом супруга, Падшего в битве упорной у всех впереди перед градом, Силясь от дня рокового спасти сограждан и семейство 525 Видя, как он содрогается в смертной борьбе, и прижавшись Грудью к нему, злополучная стонет, враги же нещадно Древками копий ее по плечам и хребту поражая, Бедную в плен увлекают на рабство и долгое горе; Там от печали и плача ланиты ее увядают 530

Коссидьер развернул лист: «Изгнанный из Франции падшим правительством, возвратившись в неё после февральской революции и теперь намереваясь ехать на русскую границу, в герцогство Познанское, для того, чтобы действовать вместе с польскими патриотами, я нуждаюсь в деньгах и прошу демократических членов провизорного правительства дать мне 2000 франков не даровою помощью, на которую не имею ни желания, ни права, но в виде займа, обещая возвратить эту сумму, когда только

Она обвинялась в долгой развратной жизни, из которой могла бы выйти, если бы захотела, «ибо имеет родственников своей фамилии, хотя весьма удаленных, которые – я уверен в том – извлекли бы падшую из ее социального положения, но, по натуральной склонности сей особы к разврату, она предпочитала погрязать в болоте, из которого вы тщетно имеете намерение спасти ее, причем, без сомнения, погубите и жизнь свою и чудный ваш талант».

Человек этот в раю был соблазнен тем духом первого творения, который сам собою сделался злым, и человек с тех пор пал, и стали рождаться такие же падшие люди, и с тех пор люди стали работать, болеть, страдать, умирать, бороться телесно и духовно, то есть воображаемый человек сделался действительным, таким, каким мы его знаем и которого не можем и не имеем права и основания вообразить себе иным.

Идя на поводу тщеславного желания падшего человека служить образцом для других, стать предметом поклонения и обожания («обожения»), художник «Портрета» как бы наглядно иллюстрирует рассказ из Книги Премудрости Соломона о происхождении идолопоклонства: «Кого в лицо люди не могли почитать по отдаленности жительства, того отдаленное лицо они изображали: делали видимый образ почитаемого царя, дабы этим усердием польстить отсутствующему… К усилению же почитания… поощряло тщание художника, ибо он, желая,

О, есть такие случаи, что даже самый падший из отцов, но еще сохранивший в душе своей хотя бы только отдаленный прежний образ великой мысли и великой веры в нее, мог и успевал пересаждать в восприимчивые и жаждущие души своих жалких детей это семя великой мысли и великого чувства и был прощен потом своими детьми всем сердцем за одно это благодеяние, несмотря ни на что остальное.

Я невольно засмеялся, а Успенский со своим печально-сосредоточенным видом закончил: — Нет… Никаких денег не пожалеет, сотню подлого народа на поиски разошлет, а уж достанет… И чтобы все как можно лучше… чтобы и челюсть в самую пропорцию… И он опять замолчал, но теперь я уже чувствовал, что это молчание заполнено все тем же волнующим его вопросом о падших и о виновных в этом падении.

Так продолжалось, пока в самой Атлантиде был мир; когда же там началась война, то и в Европе учителя мира сделались учителями войны: так же, как бен-Элогимы, падшие ангелы, «научили они сынов человеческих смертным язвам войны – щиту, броне, мечу – всем орудьям убийства, вышедшим из рук их против всех живущих на земле, от тех дней и до скончания века» (Hén., LXIX, 6–7).

Вокруг нас теснилась толпа праздношатающихся гуляк, купцов, отчаявшихся в возможности жить не напиваясь, несчастных приказчиков, проводящих жизнь за прилавками и отводящих свою убогую душу только в таких притонах, падших женщин и девушек, только-только прикоснувшихся губами к гнусной чаше, разных модисток, магазинных девочек… Я видел, что она уже падает в ту бездну, о которой говорил мне Бессонов, если уже совсем не упала туда. —

То правда, в шайке удалой Кипит дух буйный, нрав крутой; Все разных званий, разной веры; Им чужды общие примеры; Но простота, без лести речь, Покорность власти, верный меч, Душа, которая стремится Бесстрашно с гибелью сразиться, Их братство, дикая их честь, И вечная за падших месть, — Все мне порукою надежной, Что должен я искать меж них Оплота в участи мятежной, Удачи в замыслах моих.

Блок называет себя «падшим ангелом», признается, что, «покинув стражу, к ночи пошел во вражий стан», что «несбыточной мечты и на полжизни не хватило», наконец, в том, Как тяжело ходить среди людей И притворяться непогибшим… В стихотворении, озаглавленном «К Музе», Блок вспоминает, что была роковая отрада В попираньи заветных святынь… И для своей «души опустошенной» поэт указывает один исход — хмельное забвенье: Ах, не все ли

Конечно, отвернуться с презрением от человека падшего гораздо легче, нежели протянуть ему руку на утешение и помощь, так же как осудить его строго, во имя нравственности, гораздо легче, нежели с участием и любовию войти в его положение, исследовать до глубины причину его падения и пожалеть о нем, как о человеке, даже и тогда, когда он сам окажется много виноватым в своем падении.