Цитаты со словом «оковы»

Знать, не по сердцу оковы гранитные!

Кто более в глазах человечества заслуживает уважения, заимодавец ли, теряющий свой капитал, для того что не знал, кому доверил, или должник в оковах и в темнице.

Увидев, что Москва, оставив меч, уснула, Трепещуща луна из облак проглянула; Храняща ненависть недремлющи глаза От Волги поднялась как страшная гроза; Орда, нарушив мир, оковы разрывала И, злобой движима, мутилась, бунтовала, И стала воздымать главу и рамена, Россию утеснить, как в прежни времена.

Так в келье Гус с неправдой злою Решил бороться — разорвать Оковы ада… и святое, Святое чудо показать Очам незрячим. «

Воспроизведенный им эпизод с оковами находит соответствие в мемуарах Волконской.

Согнуты спины, плети суровы, Души покорны, тяжки оковы.

Как прежде, пленные цари Влачат по форуму оковы, И рядом стали алтари И Озириса и Еговы.

На недвижных ногах Не издали звука оковы, И в воздухе поднятый молот застыл… Все тихо — ни песни, ни речи… Казалось, что каждый здесь с нами делил И горечь и счастие встречи!

Пока существуют «гранитные оковы», до тех пор будут волнения, бури и спор с враждебными судьбами.

Жизнь — скорлупа… И душа Сбросит оковы, созрев.

Если мало половины, Призови его всего Замок твой отстроить снова, Снять оковы с самого». «

А для того чтобы замышляемый обман остался между нами, мы, повторяя за Эвмолпом слова обета, торжественно поклялись терпеть и огонь, и оковы, и побои, и насильственную смерть, и все, что бы ни приказал нам Эвмолп, — словом, как форменные гладиаторы, предоставили и души свои, и тела в полное распоряжение хозяина.

Тебе смысл здравый не окова, Тебя нелепость не страшит.

Я спросил у одного близстоящего, который по одежде своей приказным служителем быть казался: – Конечно, бояся их побегу, заключили их в толь тяжкие оковы? –

Когда он творит в себе независимый мир, Где царит покой, где нет печали и нет пыли И где разрываются все оковы и все путы, — Есть ли в мире большее наслажденье?

Он не склонял пред силою чела И правде лишь служил неколебимо… И верил он, что скоро край родимый С себя стряхнет оковы лжи и зла… В наш грустный век, на подвиги скупой, Хвала тому, кто _и_збрал путь суровый… Хвала тому, кто знамя жизни новой Умел нести бестрепетной рукой.

Прострите тьму и почувствуйте на себе оковы, – если не всегда оковы священного суеверия, то суеверия политического, не столь хотя смешного, но столь же пагубного.

И если будешь ты чинить упреки новы, Я в силах разорвать толь тяжкие оковы.

Доныне в церкви Ныробской хранятся Михайловы тяжкие оковы, и старцы еще рассказывают там о великодушном терпении, о чудесной силе и крепости сего мужа, о любви к нему всех жителей, коих дети приходили к его темнице играть на свирелях и сквозь отверстия землянки подавали узнику все лучшее, что имели,

При сем общем повиновении всей земли одни только планеты не признавали моей власти, но я бы и их, конечно, уже покорил себе, когда б немилосердый Кикимора, божество сна и ночи, не исторг у меня скипетра и не оковал тягостными своими оковами обладателя вселенной, или, лучше сказать: сон пресек глупые мои размышления.

Такое самоотвержение представляет до известной степени уже и весь космический и исторический процесс; ибо здесь, с одной стороны, Логос Божий свободным действием своей божественной воли или любви отрекается от проявления своего божеского достоинства (славы Божией), оставляет покой вечности, вступает в борьбу с злым началом и подвергается всей тревоге мирового процесса, являясь в оковах внешнего бытия, в границах пространства и времени; является затем природному человечеству, действуя на него в различных конечных формах мировой жизни, более закрывающих, нежели обнаруживающих истинное существо Божие; с другой стороны, и натура мирская и человеческая в своем постоянном томлении и стремлении к все новым и новым восприятиям божественных образов, непрерывно отвергается самой себя в своих данных действительных формах.

Тогда я, побуждаема будучи человеколюбием и славою твоих достоинств, захотела вывесть тебя из твоего заблуждения, но, рассуждая о способах к тому, не находила их, потому что ежели бы я стала тебя увещевать в таком образе, в каком теперь нахожусь, то непременно б ты меня не послушал, а что больше всего, то б могла я впасть чрез сие в оковы злословия, да и ты бы сам не инако оное счел, как признаком или моего неразумия, либо тщеславия, или же знаком моей к тебе любви, которая хотя сама по себе нимало не подвержена порицанию, но злословцы дали бы ей непременно имя беззакония.

И так ей дорого достался этот клад Славянских доблестей… И, варварства остаток, Над нею тяготит татарский отпечаток: Невежеством, как тьмой, кругом обложена, Рассвета пышного напрасно ждет она, И бедные рабы в надежде доли новой По-прежнему влачат тяжелые оковы… Вам мало этого, хотите больше вы: Чтоб снова у ворот ликующей Москвы Явился белый царь, и грозный, и правдивый, Могучий властелин, отец чадолюбивый… А безглагольные любимцы перед ним, Опричники, неслись по улицам пустым… Чтоб в Думе поп воссел писать свои решенья, Чтоб чернокнижием звалося просвещенье, И, родины краса, боярин молодой Дрался, бесчинствовал, кичился пред женой, А в тереме царя, пред

И так вокруг тебя Отчаянье и стон… И так тюремной двери Не замолкает скрип, и родина, любя, Не может тяжкие оплакивать потери… 1883 Как каторжник влачит оковы за собой, Так всюду я влачу среди моих скитаний Весь ад моей души, весь мрак пережитой, И страх грядущего, и боль воспоминаний… Бывают дни, когда я жалок сам себе: Так я беспомощен, так робок я, страдая, Так мало сил во мне в лицо моей судьбе Взглянуть без ужаса, очей не опуская… Не за себя скорблю под жизненной грозой: Не я

Кто не страдал святым страданьем, Кто горьких слез не проливал, Томимый тщетным ожиданьем Увидеть вечный идеал; Кто на покой и наслажденья Души тревоги променял; В пророков истины каменья В угодность черни кто бросал; Кто равнодушно видел муки, Стон слышал брата своего И в ком цепей тяжелых звуки Не пробуждали ничего; Кто сам, преданья раб послушный, Готов оковы был носить И вопли сердца малодушно В забавах света заглушить, - Тот не поймет твоих созданий, Любовью дышащих святой, И в жизнь иную упований Не разделить ему с тобой!

Феодор велел боярам решить дело и казнить виновных: привезли в Москву Нагих, кормилицу Димитриеву с мужем и мнимого вещуна Мочалова в тяжких оковах; снова допрашивали, пытали, особенно Михаила Нагого, и не могли вынудить от него лжи о самоубийстве Димитрия; наконец сослали всех Нагих в отдаленные города и заключили в темницы; вдовствующую царицу, неволею постриженную, отвезли в дикую пустыню святого Николая на Выксе (близ Череповца); тела злодеев, Битяговского и товарищей его, кинутые углицким народом в яму, вынули, отпели в церкви и предали земле с

Они продолжают существовать, но как нечто чуждое; можно допустить, что он — хотя не сейчас, по освобождении, а потом — возымеет к ним интерес, но во всяком случае второстепенный: если он поэт или оратор, он может вспомнить о своих оковах для поэтического или риторического обращения к ним; если он живописец, он может ввести их в сюжет какой-нибудь картины; если он врач, он может употребить их материал — медь или железо — для целей металлотерапии, — но заковывать себя в них он уж, наверно, не будет.

Еще томит, не покидая, Сквозь жаркий бред и сон – твоя Мечта в страданьях изжитая И неосуществленная… Еще безумит хмель свободы Твои взметенные народы И не окончена борьба – Но ты уж знаешь в просветленьи, Что правда Славии – в смиреньи, В непротивлении раба; Что искус дан тебе суровый: Благословить свои оковы, В темнице простираясь ниц, И правды восприять Христовой От грешников и от блудниц; Что, как молитвенные дымы, Темны и неисповедимы Твои последние пути, Что не допустят с них сойти Сторожевые Херувимы!

Гуманный идеал оказывался все больше не в ладу с прозаизмом своекорыстной действительности, и усилия Блейка преодолеть этот разрыв — его непоколебимая верность мечте об Иерусалиме, его патетические гимны бунтующему французскому Гению и сбросившей оковы американской Душе, его исканье подлинных рыцарей Воображения, пусть даже в эпохах неблизких, где были такие примеры, как Мильтон, Данте, Иов или блейковский еретический Христос «Вечносущего евангелия» (1810), — вся эта исступленная борьба с бездуховностью времени за истинно духовного человека в итоге завершилась поражением того, кто отважился ее завязать.

За тем же «веселым призраком свободы» бежит Алеко в дикий табор цыган из тюрьмы современной культуры: Презрев оковы просвещенья, Алеко волен, как они: Он без забот и сожаленья Ведет кочующие дни… Картины жизни в мирных степях Бессарабии не похожи на воинственный быт горцев, но прелесть дикой воли та же: Лохмотьев ярких пестрота, Детей и старцев нагота, Собак и лай, и завыванье, Волынки говор, скрип телег, Все скудно, дико, все нестройно, Но все так живо-неспокойно, Так чуждо мертвых