Цитаты со словом «огонь»

Солдаты бросили стрельбу в пятнышко и, выстроившись на берегу в одну линию, открыли частый огонь по уходящей птице, и чем больше они горячились, тем дальше отгоняли птицу.

Теперь перед ней была дилемма: или она должна была бежать через огонь и опалить свой пушистый мех, или броситься навстречу охотникам с малым числом шансов уцелеть под обстрелом из трех ружей.

Но этого мало: необходим рыбий сок, который делается следующим образом: положите в кастрюльку остатки окуней, угря и другой рыбы, вами употребленной, и нарезанных налимов, две луковицы, две моркови ломтиками, корень петрушки, листок лавровый, немного перца, мускатного ореха, две гвоздички и две большие ложки бульона, сначала вами приготовленного; поставьте эту кастрюлю на легкий огонь, на час времени, и потом продавите этот сок сквозь сито и пропущенное поставьте снова на огонь минут на двадцать; слейте этот сок, придерживая крышкой, в бульон, вами прежде приготовленный; прибавьте несколько листков щавеля; между тем у вас должны быть уже готовы рыбьи филеи и кенели из фарша и сверх того полная тарелка сваренных в бульоне налимовых печенок; соедините эти филеи, кенели и печенки с жижею и подавайте.

Тоскуя о божественном Кришне, в которого она влюблена, Радга говорит: «Хотя далеко от меня предается причудам различным он, и хотя улыбается он всем красивым, душа моя им полна; им, чья свирель-чаровательница рождает созвучия, еще более нежные от нежного меда его трепещущих губ, меж тем как в подвесках ушей его драгоценные камни горят, блеска красивейшего, и взгляд его мечет огонь любовный; им, в чьих густых волосах, среди прядей, перья павлина горят лучезарно многоцветными лунами: им, чей плащ – словно темно-синее облако, озаренное радугой неба; им, чья улыбка дает оживленную алость губам его, нежным, как лист увлажненный росой, губам его, розовым, как цвет нежных таинств; им, богом в желтой одежде, кого окружают владыки богов, героев, и духов; им, что размерностью пляски

На скотном дворе, по-утреннему, ново, скрипят в это время ворота, оттуда с ревом, визгом, хлопаньем кнутов выгоняют на сочный утренний корм коров, свиней, серо-кудрявую, плотную, волнующуюся отару овец, гонят поить на полевой пруд лошадей, и от топота их сильного, дружного табуна, гудит земля, меж тем как в людской избе и белой кухне уже пылает оранжевый огонь в печах и начинается работа стряпух, смотреть и обонять которую лезут под окна и на пороги собаки, часто с визгом от них отскакивающие… После чая отец иногда едет со мной на беговых дрожках в поле, где, смотря по времени, или пашут, то есть идут и идут, качаясь, оступаясь в мягкой борозде, приноравливая к натуживающейся лошади и себя и тяжело скрипящую

Желе сладкое из винограда Облейте фунт сахара водою, чтобы только смочить, положите цедры, тонко срезанной с одного лимона, и весь сок его и сделайте сироп такой, чтобы тянулся на ложке; часть этого сиропа отложите, а в остальной сироп положите фунт винограда, отложив от него десятка три лучших ягод в сторону; в таком виде поставьте кастрюлю на огонь, прибавляя к ней рыбьего клея столько, чтобы на мешалке застывало; процедите несколько раз эту жижу сквозь тонкую салфетку, положите в форму десять ягод винограда облупленных и без семечек; в форму вылейте жижу, застудите, выложите на блюдо; кругом положите остальные очищенные (то есть без кожи и семечек) виноградины и облейте их оставшимся у вас сиропом, не задевая желе.

О мастер в живопистве первой, Ты первой в нашей стороне, Достоин быть рожден Минервой, Изобрази Россию мне, Изобрази ей возраст зрелой И вид в довольствии веселой, Отрады ясность по челу И вознесенную главу; Потщись представить члены здравы, Как должны у богини быть, По плечам волосы кудрявы Призна́ком бодрости завить, Огонь вложи в небесны очи Горящих звезд в средине ночи, И брови выведи дугой, Что кажет после туч покой; Возвысь сосцы, млеком обильны, И чтоб созревша красота Являла мышцы, руки сильны, И полны живости уста В беседе важность обещали И так бы слух наш ободряли, Как чистой голос лебедей, Коль можно хитростью твоей; Одень, одень ее в порфиру, Дай скипетр, возложи

Но и в горячечном бреду дяди Власа, в огне, раскаляющем сковороды, которые лижут грешники, был же истинный огонь человеческой совести, о который и зажглась душа его огнем святости – торжественным благообразием: вот этот-то огонь и переходит из власовского ада в ад старца Зосимы, этот-то огонь и соединяет оба видения; он только очистился, одухотворился у старца Зосимы, но не потух, не ослабел – напротив, разгорелся еще сильнее, так что рассеял, наконец, весь чад и смрад, которые происходили от недостаточной силы огня, и в которых рождались «тигры шестикрылатые» и другие нелепости; этот новый, сильнейший огонь порождает новые, более ужасные, потому что более неотразимые, видения.

Властолюбивая и ничем не сдерживаемая, как все египтянки, она совершает над ним что-то ужасное: он чувствует, как она его треплет так, что и земля колеблется под его ногами и стол дрожит под его головою, а кругом все грохочет, все полно огня и воды, огонь смешался с водою, и в таком неестественном соединении вместе наполняют открытую комнату, а мокрое небо, как гигантская тряпка, то нависнет, то вздуется, то рвется, то треплет, хлопая и по нем и по сосудам с вином, и все разбивает вдребезги, все швыряет впотьмах – и блюда и кубки, и сопровождает свое неистовство звоном колокольчиков, пришитых к краям сдвижной занавески, и треском лопающейся

В Вильне был двор великого князя, в Вильну съезжались князья с востока и с запада, прибывали посольства, наезжали заграничные купцы, и благодаря всему этому житель города и его окрестностей мало-помалу привыкал к чужеземным порядкам; сюда же чужеземец являлся только в образе меченосца, несущего в глухие лесные селения огонь, неволю и крещение кровью; поэтому все здесь было грубее, суровее и более похоже на старые времена, и более враждебно всему новому: здесь были старые обычаи, старый способ воевать, да и язычество было здесь упорнее оттого, что почитать крест учил не добрый возвеститель Благой Вести, милосердный, как апостол, а вооруженный немецкий монах с душой палача.

Ветерок, что с легкими взмахами крыл Переливчатой музыкой землю кропил, Лучи, что цветка любая звезда Посылает, свой цвет им даря всегда, Насекомые, что пролетают, вольны, Как на солнечном море златые челны, И сеют ликующий отблеск живой Над волнистой, полной сиянья травой, Как огонь потаенный, в ночные часы Лепестками сокрытые тучи росы, Что под солнцем, как духи, в небо летят, И дурманит их собственный аромат, Марево полдня, чей трепетный дым Над землей расстилался разливом морским, Каждый луч, каждый блик, каждый запах, сквозь тишь Проходивший, дрожа, как на влаге камыш, — Словно ангел-хранитель, из них любой Ростку Мимозы был дан судьбой, Когда часы замедляла лень,

Ма́рдук увидел его, к Эа, отцу, в его дом вошел он и молвит: «Отче, скорбь, как воды речные, устремляется долу, Как трава полевая, вырастает тоска, Посреди океана, на широком просторе, Скорбь, подобно одежде, покрывает живых; Прогоняет китов в глубину океана, В ней пылает огонь, поражающий рыб; В небесах ее сеть высоко распростерта, Птиц небесных она угоняет, как вихрь, Ухватила газелей за рога и за уши И козлов на горах взяла за руно, У быков на равнине пригнула выи, Четвероногих Шаккана убила в степи; Над больным человеком в его собственном доме Протянула она неуклонную сеть».

Время между французской большой революцией и пожаром Москвы, то самое время, когда революция эта перестала быть идеей и стала силой, уже не спорившей, не доказывавшей, но материально дававшей себя чувствовать каждому, как подземный огонь, переставший светить, но начавший разрушать беспричинно и бессмысленно, как это казалось людям того времени, то время, когда карта Европы перерисовывалась каждые две недели различными красками, голландцы, бельгийцы, итальянцы и маленькие немецкие народцы решительно не знали, какому политическому богу кланяться, в то время, когда маленькой человечек, в сереньком сертучке и круглой шляпе, с орлиным носом, коротенькими ножками, маленькими белыми ручками и

В поцелуйной дикой буре, Мне Огонь поет свой стих, Я в истомности касаний, Я целую, я дрожу, Я в сияньи, я в тумане, Кто со мной, не услежу, Что со мной, не расскажу, Я вступил в огонь горячий, Телом я вошел в весну, Я захлебываюсь в плаче, В сладком хохоте стону, И кругом, с Огнем качаясь, Расцвечаясь в красоте, Отраженьями встречаясь, Пляшут вещи все в юрте, Пляшет утварь, пляшут стены, Сумрак шепчется живой, Все в дрожаньи перемены Поцелуй есть теневой, К огневому средоточью, Словно шабаш круговой, Всех вещей стянулся рой.

Здесь опять-таки используется для украшения целый ряд изысканных оборотов: поэт старается каждое существительное снабдить эпитетом (эта привычка продержится, не прерываясь, до XVIII в., если не дольше), называет хлеб Церерой, вино Вакхом, огонь Вулканом, а для географических и мифологических имен у него есть целый запасник косвенных синонимов и перифраз: Музы — это Аониды или Пиериды, Вакх — Либер или Лиэй (или Леней, или Иакх), Солнце — Титан или Гиперион, Марс — Градив, Вулкан — Мульцибер, а Венера — и Диона, и Эрицина, и Киферея, и Идалия, и Пафия; Ахилл — это Пелид (по отцу) или Эакид (по деду), Одиссей — «дулихиец»,

Жены кочевников в одеждах из квадратов верблюжьей шерсти рыжего цвета раскачивались на пятках, певицы из Киренаики в прозрачных фиолетовых одеждах, с насурмленными бровями, пели сидя, поджав ноги на циновках; старые негритянки с отвисшей грудью собирали помет животных и сушили его на солнце, чтобы развести огонь; у сиракузянок в волосах были золотые бляхи; на женщинах лузитанского племени — ожерелья из раковин; галльские женщины кутали в волчьи шкуры белую грудь; крепыши мальчики, покрытые паразитами, голые, необрезанные, норовили ударить прохожего головой в живот или же, подходя к нему сзади, кусали ему руки, как молодые тигры.

И действительно, я так закусил и выпил, что потом (когда уже все разошлись по своим местам, улеглись где кто попало спать и на дворе, и в кухне, в горнице, потушили огонь и крепко заснули, отдав себя в полное распоряжение клопам и тараканам) долго сидел без картуза на ступеньках крыльца, освежая свою слегка кружащуюся голову воздухом октябрьской ночи, слушая в ночной тишине то колотушку, ловко, на плясовой лад что-то выделывающую где-то вдали, вдоль пустынной улицы, то мирный хруст жующих под навесами лошадей, прерываемый иногда их короткой дракой и злым визгом,

Но для нас уютно и красиво Было там, — мы жили там вдвоем, Жили просто, ласково, счастливо, Хоть в отчизне ширился разгром… Пусть года промчались, но доныне Помним мы так ясно, как вчера, Как часы стучали на камине, Как текли в беседах вечера, Как огонь в камине, вечно весел, Исполнял свой танец боевой, Как в объятьях мастодонтов-кресел Так уютно было нам с тобой, Как колонны мрамор глянцевитый Золотило солнце по утрам, Как отец — насмешник сановитый — Заходил побалагурить к нам, Как кипел кофейник на спиртовке, Как вдвоем… да нужно ль говорить?

Умрешь, — начнешь опять сначала… Эта мысль завершается в другом стихотворении, где говорится, что все в мире должно Как этот мир, лететь бесцельно В сияющую ночь… «Бесцельность бытия» — это противоположный полюс тех настроений, которые заставляли отрока «зажигать свечи» и «беречь огонь кадильный»… Но самое страшное видит поэт даже не в том, что с «роковой отрадой» были «попираемы заветные святыни», что был он, по его образному выражению, «обожжен языками преисподнего огня» (причем добавляет: «не таюсь я перед вами»), а в том, что и в будущем может предстоять только то же самое.

Я уже понял, что это сон, мне было уже страшно от его необыкновенной жизненности, и я сделал отчаянное усилие очнуться и, очнувшись, сбросил ноги с кровати и зажег огонь, но тотчас же узнал, что все это опять дьявольская игра сна, что я лежу, что я в темноте и что нужно во что бы то ни стало освободиться от этого наваждения, в котором, несомненно, чувствовалась какая-то потусторонняя, чужая, хотя в то же время и моя сила, сила могущественная нечеловечески, потому что человеческое воображение обычной, дневной жизни, будь то воображение

Ты обладаешь качествами, которые не зависят ни от обучения, ни от работы, в тебе есть то, чего не в силах у тебя отнять ни дурные советы, ни дурные примеры: у тебя есть божественный огонь, гениальность… Но, увы, огню этому не суждено озарить ничего великого, гениальность твоя будет бесплодна… Я прочитал это в твоих глазах, почувствовал в твоей груди; у тебя нет преклонения перед искусством, у тебя нет веры в великих учителей, нет уважения к великим творениям; ты любишь славу, только славу, и любишь ее исключительно для себя самого.

Октябрь 1912 В сыром ночном тумане Всё лес, да лес, да лес… В глухом сыром бурьяне Огонь блеснул – исчез… Опять блеснул в тумане, И показалось мне: Изба, окно, герани Алеют на окне… В сыром ночном тумане На красный блеск огня, На алые герани Направил я коня… И вижу: в свете красном Изба в бурьян вросла, Неведомо несчастным Быльём поросла… И сладко в очи глянул Неведомый огонь, И над бурьяном прянул Испуганный мой конь… «О, друг, здесь цел не будешь, Скорей отсюда прочь!

Всё так же даль ясна и широка, Но что-то в ней тоскует беспокойно… Венеция безмолвна, как всегда, Ее дворцы и холодны, и строги… Огонь небес, угрюмая вода — И жаркий трепет сдержанной тревоги… Мы встретились с тобой… Ты много говорила О том, как хорошо, что старый сад цветет, О том, что без меня тебя тоска томила, Что ты ждала меня, что ты меня любила, Что сердце у тебя ликует и растет… Гляжу — в твоих очах так много слез и света, Тревожная мольба в простых речах

Одни развесьте на длинных веревках Строй лампад, которым гореть наступающей ночью; Эти пусть поспешат косяк блистающей двери Миртом моим перевить; а эти пролейте на кровлю 210 Нектар и взвейте огонь, ароматом питаемый савским; Вы раскиньте шелка из Китая в шафранном их блеске И сидонийский порфирный ковер подстелите подошвам; Вы, наконец, воздвигните сень над брачной постелью, Чтоб самоцветами выткалась ткань, чтоб резными столбами 215 Кров утвердился такой, какого лидийцу Пелопу Не возводил золотой его край, какого Лиэю Не выплетали менады из пальм и индийской добычи!

Я же делал, именно делал, нечто совершенно непостижимое: я делал музыку, бегущий поезд, комнату, в которой я будто бы очнулся и будто бы зажег огонь, я творил их так же легко, так же дивно и с такой же вещественностью, как может творить только бог, и видел творимое мною ничуть не менее ясно и ощутительно, чем вижу я сейчас, наяву, при свете дня, вот этот стол, на котором я пишу, вот эту чернильницу, в которую я только что обмакнул перо… Что же это такое?

Но охладит судьба души моей волненье, Заботам и страстям пошлет успокоенье, Так часто думал я, — пусть близкий смертный час Судьба мне усладит, когда огонь погас; И в келью тесную, иль в узкую могилу — Хочу я сердце скрыть, что медлить здесь любило; С мечтою страстной мне отрадно умирать, В излюбленных местах мне сладко почивать; Уснуть навеки там, где все мечты кипели, На вечный отдых лечь у детской колыбели; Навеки отдохнуть под пологом ветвей, Под дерном, где, резвясь, вставало утро дней; Окутаться землей на родине, мне

Солнце хотя не иначе, как наша земля и прочие звезды и планеты, составлено из тленного вещества и терпит умаление, припадки и годовые болезни, что не так давно подмечено, когда оно целый год бледно и слабо светило; однако имеет в себе таковую известную материю, которая беспрестанно даёт ему пищу, от чего оно и горит безостановочно; а хотя иногда таковой огонь и убавится, но чрез многочисленные солнечные трубы опять дополняется, подобно как горящая в беспрестанно огнем дышущих горах сера из отдаленных рудных жил.

И как жарко и дико колотилось его обезумевшее, оглушенное выстрелом сердце, когда порывисто оборвался его бег, а Петя крепко поймал его за уши, и каким пронзительным, младенческим воплем ответил он на то последнее, что вдруг ощутил он, — острый огонь кинжала, глубоко пронзивший ему горло… Нет слов выразить то непонятное наслаждение, с которым я чувствую и эту гладкую шкуру, и закаменевшую тушку, и самого себя, и холодное окно прихожей, занесенное, залепленное свежим, белым снегом, и весь этот вьюжный, бледный свет, разлитый в доме.

В те дни, когда везде торжествовал Дух инквизиции — стон землю оглашал - Теперь же кардиналов экипажи Трещали очень весело, когда Со всех сторон огонь лизал их, — даже И не вздохнули, — только иногда 25 Атласные подушки, слишком плотно Обсиженные, покорясь нужде, Горели как-то очень неохотно, Шипели, как блины в сковороде, Пока трещали кузова, и стекла В них лопались, румяные, как свекла; Народные ораторы порой, Чтоб как-нибудь подняться над толпой, На козла вспрыгивали, на запятки Влезали… и орали, не боясь, Что прогорят у башмаков

Сквозь страшную усталость — чувство тоскливого стыда; будто сделал что-то дурное, что-то худшее из всего, что мог сделать; хочешь что-то забыть даже, выбросить из души какое-то тяжелое бремя; но что же выбрасывать: ведь все, чем горела душа, так благородно и многоценно; и однако — человек устал, человек разбит, огонь потух, в душе что-то смрадное тлеет, от большого костра остался только дым и чад, сливающийся вот с этим туманом вкруг уличных фонарей — только потому не желтым, что теперь ночь.