Цитаты со словом «нация»

Поэтому я не стану подробно доказывать и чрезвычайного разнообразия в обычаях и нравах разных наций саратовской системы государств: полагаю, что мой читатель не будет, сомневаться в следующих выводах: по обычаям, различные саратовские нации представляли все степени и переходы и оттенки от наций, опрятностью подобных голландцам, до наций, стоявших на такой же степени неряшества, как эскимосы; от наций, сохранявших однажды сделанные привычки с постоянством, превосходящим английское, до других, у которых несравненно больше пятниц на одной неделе, чем бывает у французов по мнению людей, считающих французов ветренейшим и расположеннейшим к новизне из всех народов; от наций, равнявшихся простотою жизни и мыслей американским краснокожим, до наций, которые равнялись изысканностью обычаев древним сибаритам, и т.

Лестно принадлежать к такой семье… Он собирался прибавить также, что хорошо, если родина обопрётся о твоё плечо, и оно не сломится от исполинской тяжести доверья, что впервые у России на мир и на себя открылись удивлённые очи, что народы надо изучать не на фестивалях пляски, а в часы военных испытаний, когда история вглядывается в лицо нации, вымеряя её пригодность для своих высоких целей… Но офицер буркнул что-то невпопад с непривычки к отвлечённым суждениям, да кстати над самым ухом затрещал мотор; розовый снег, мешаясь с пламенем, завихрился у выхлопной трубы… К тому времени вьюга окончательно сравняла командира корпуса со всеми, кто не спал в эту простудную ночь.

Лев Биншток, еврей, в открытом письме к нам, появившемся в 251 № “Русского Курьера”, сострадательно скорбит о нашей когда-то доброй, по его словам, репутации, так неосторожно теперь нами скомпрометированной, дивится – как могли мы, основываясь на свидетельстве такого гнусного листка, как упомянутая французская газета, позволить себе “чернить целую нацию, ни в чем не повинную”, а вместе и великого “государственного мужа” Кремьё, и в заключение увещевает нас заявить немедленно в “Руси” о нашей невольной ошибке и тем самым уничтожить “в корне тот яд”, который благодаря нам “разливается теперь по всем слоям русского общества”… Во всем этом суетливом гвалте, поднятом русско-еврейской печатью, мы прежде всего с удовольствием отмечаем и принимаем

Париж, столь благородный В кипенье гневных сил, Париж, где некогда великий вихрь народный Власть львиную сломил, Париж, который весь гробницами уставлен Величий всех времен, Париж, где камень стен пальбою продырявлен, Как рубище знамен, Париж, отъявленный сын хартий, прокламаций, От головы до ног Обвитый лаврами, апостол в деле наций, Народов полубог, Париж, что некогда как светлый купол храма Всемирного блистал, Стал ныне скопищем нечистоты и срама, Помойной ямой стал, Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеи, Паркетных шаркунов, Просящих нищенски для рабской их ливреи Мишурных галунов, Бродяг, которые рвут Францию на части И сквозь щелчки, толчки, Визжа, зубами рвут издохшей тронной власти Кровавые клочки.

Однако ж прежде всего он строго разбирал обстоятельства и в таком только случае приставал, когда видел, что поднявшие оружие действительно имели право поднять его, хотя это право было, по его мнению, только в следующих случаях: если соседняя нация угоняла скот или отрезывала часть земли, или комиссары налагали большую повинность, или не уважали старшин и говорили перед ними в шапках, или посмеивались над православною верою, – в этих случаях непременно нужно было браться за саблю; против бусурманов же, татар и турок, он почитал во всякое время справедливым поднять оружие во славу Божию, христианства и козачества.

Тем не менее я твердо убежден, что хотя крайне грустно видеть две великие нации мира, говорящие на английском языке, в каком-либо ином положении, чем в положении дружественного состязания на пути цивилизации или в ряде ревностных, достойных соперников во всех мирных искусствах, однако я полагаю, что для великой нации нет большего несчастья, чем то, которое является последствием пассивного подчинения злу и несправедливости, — я разумею потерю национальной чести и самоуважения, под охраной которой только мыслимы народная безопасность и величие» («Вопрос о Венецуэле» — «Русские ведомости» 1895, № 341 от 10 декабря).

Если было возможно 2000 лет тому назад, во времена Римской империи, даже Карла V, даже в предреволюционное время и наполеоновских войн, не видеть пустоты, я сказал бы абсурдности, попыток достичь личного счастья, счастья семьи, нации или государства борьбой против тех, которые добиваются того же личного счастья, счастья семьи или государства, такая иллюзия оказалась бы совершенно невозможной в наше время для каждого человека, который оторвался от своей работы, хотя бы на мгновение, для того чтобы задуматься над тем, каков он сам, каково окружающее его общество и каким он должен быть.

Мы первые объявим миру, что не чрез подавление личностей иноплеменных нам национальностей хотим мы достигнуть собственного преуспеяния, а, напротив, видим его лишь в свободнейшем и самостоятельнейшем развитии всех других наций и в братском единении с ними, восполняясь одна другою, прививая к себе их органические особенности и уделяя им и от себя ветви для прививки, сообщаясь с ними душой и духом, учась у них и уча их, и так до тех пор, когда человечество, восполнясь мировым общением народов до всеобщего единства, как великое и великолепное древо, осенит собою счастливую землю.

Так, в судьбе художника Чарткова, начавшего льстить в создаваемых им портретах самолюбию своих заказчиков, прямо угадываются строки статьи Гоголя о Пушкине: «Масса публики, представляющая в лице своем нацию, очень странна в своих желаниях; она кричит: “Изобрази нас так, как мы есть, в совершенной истине…” Но попробуй поэт… изобразить все в совершенной истине… она тотчас заговорит: “…это нехорошо…” Масса народа похожа в этом случае на женщину, приказывающую художнику нарисовать с себя портрет совершенно похожий…» Эта мысль прямо повторена Гоголем в «Портрете»: «Дамы требовали… облегчить все изъянцы и даже, если

Вместе с тем готовность к бескорыстной помощи, объединявшей людей поверх социальных барьеров и сословных границ и укреплявшей их души сознанием самопожертвования, наводила Достоевского на размышления о том, что Россия в будущем сможет сказать миру «великое слово», способное служить «заветом общечеловеческого единения, и уже не в духе личного эгоизма, которым люди и нации искусственно и неестественно единятся теперь в своей цивилизации, из борьбы за существование, положительной наукой определяя свободному духу нравственные границы, в то же время роя друг другу ямы, произнося друг на друга ложь, хулу и клевету».

Даже сам боцман Федотов, уже на что всегда лаявшийся на все иностранные порты, хотя он в них дальше ближайшего от пристани кабака никогда и не заглядывал, и находивший, что чужим городам против российских не «выстоять», и что только в России водка настоящая и есть бани, а у этих «подлецов», под которыми Федотов разумел представителей всех наций без разбора, ни тебе настоящей водки, ни тебе бань, — и тот даже находил, что в Гонолуле ничего себе и что народ даром что вроде арапов, а обходительный, приветливый и угостительный. —

Но с Шиллером скоро помирилась его Германия, которую сначала так дико озадачило его явление: Байрон же и умер в непримиримой вражде с своей родиною, и великая нация, в свою очередь, двинулась во сретение только гробу его… Если в этом очерке национальностей, игравших или играющих первые роли на позорище всемирной истории, и в очерке отношения исторической идеи жизни народов к их поэзии, мы не выразили определительно нашей мысли (чего невозможно было сделать, говоря мимоходом о таком предмете, которого стало бы на огромное, отдельное сочинение), то по крайней мере

Я, кстати, горжусь, что уже тогда, в моей туманной, но независимой юности, разглядел признаки того, что с такой страшной очевидностью выяснилось ныне, когда постепенно образовался некий семейный круг, связывающий представителей всех наций: жовиальных строителей империи на своих просеках среди джунглей; немецких мистиков и палачей; матерых погромщиков из славян; жилистого американца-линчера; и, на продолжении того же семейного круга, тех одинаковых, мордастых, довольно бледных и пухлых автоматов с широкими квадратными плечами, которых советская власть производит ныне в таком изобилии после тридцати с лишним лет искусственного подбора.

Уже в рассказе «На дне» центральным образом выступает Андрей Темера — интеллигент, народолюбец, а в «Моей встрече с Олексой» — интеллигент-революционер Мирой; оба персонажа, в значительной мере автобиографичные, как бы подготовляют переход к следующему циклу прозы Франко, рисующему борьбу демократической интеллигенции против тех, кто угнетает и эксплуатирует народ, против всяческих паразитов и захребетников, панов и подианков, в том числе и «представителей нации» — народовцев, москвофилов, депутатов австрийского парламента, Франко показывает не только прямых ренегатов и изменников, но и сторонников теории «малых дел», хождения в народ.

Характерен знаменитый монолог дона Карлоса в час избрания его императором, когда из легкомысленного повесы он становится мудрым государем (в «Эрнани»); создавая этот монолог накануне июльской революции, когда передовые силы нации возлагали надежду на смену прогнившей династии Бурбонов, Гюго как бы поучает и предостерегает королей, напоминая им о народе, который является «опорой нации» и …терпя обиды, Выносит на плечах всю тяжесть пирамиды, — народе, похожем на океан, который уже поглотил и может поглотить в своих волнах не одно королевство и не одну династию.

По счастью, как сказал один поэт — У науки нрав не робкий, Не заткнешь ее теченья Ты своей дрянною пробкой… В противоположность этим двум социальным ересям, из коих одна стремится разделить нацию на два враждебные стана, а другая – слить ее в бесформенную массу, мы утверждаем нравственно-органическую солидарность между простым народом и образованным классом и обязанность для этого последнего культурно служить народу, проводя в его жизнь не собственные измышления и своекорыстные затеи, а единственно твердые и единственно плодотворные начала общечеловеческого просвещения и вселенской правды.

Они прямо, в ясных и точных выводах, заявляли, что Россия, вкупе со славянством и во главе его, скажет величайшее слово всему миру, которое тот когда-либо слышал, и что это слово именно будет заветом общечеловеческого единения, и уже не в духе личного эгоизма, которым люди и нации искусственно и неестественно единятся теперь в своей цивилизации, из борьбы за существование, положительной наукой определяя свободному духу нравственные границы, в то же время роя друг другу ямы, произнося друг на друга ложь, хулу и клевету.

Там рядом с венгерцем, рассказывающим, как он с пятью гонведами опрокинул эскадрон австрийской кавалерии, и застегивающим венгерку до самого горла, чтобы иметь еще больше военный вид, венгерку, размеры которой показывают, что ее юность принадлежала другому, — немец, дающий уроки музыки, латыни, всех литератур и всех искусств из насущного пива, атеист, космополит, презирающий все нации, кроме Кур-Гессена или Гессен-Касселя, смотря по тому, в котором из Гёссенов родился, поляк прежнего покроя, католически любящий независимость, и итальянец, полагающий независимость в ненависти к католицизму.

Мы не видим особенной пользы для государства плодить искусственными мерами над русским народом чиновников и господ из иноплеменников и иноверцев вообще, а тем менее из евреев, чуждых всему христианскому содержанию народного духа… Если бы, однако, высшее образование даже действительно способствовало теперь обезвреживанию евреев, нельзя же все четыре миллиона еврейской нации, обитающие в пределах Российской империи, прогнать через университет, ни даже через гимназию… Стало быть, нужно поискать иное, более действительное средство, и для этого – глубже проникнуть в значение еврейского вреда как национальной особенности.

Агнеса Народ твой слеп; он призраком обманут; Сей тяжкий сон не может продолжиться; День недалек: пробудится любовь К законным королям — в груди французов Она всегда жива и неизменна, — Пробудятся и ненависть и ревность, Врожденные двум нациям противным, И гордый враг своим погибнет счастьем… Не отходи ж от поприща побед, Воюй, борись за каждый шаг земли; Обороняй, как собственную грудь, Твой Орлеан — скорей все переправы Разрушь, скорее все сожги мосты, Ведущие за грань твоей державы, Туда, где нет уж чести, за Луару.

Вот ты, Сенюшка, и замечай, — как ежели увидишь у кого язык длинный и красный, знай, что это не наш крещен-человек, — а немец, и говорит-то он не по-нашему, — от этого ничего у них и не поймешь… Сенечка слушал эту тираду о языках и нациях, — и если ему даже теперь сказать, что у его маменьки язык будет много подлиннее французского, и что она между тем отнюдь не француз, и бог между тем ее не наказывает, — он умрет, а не согласится.

Менцеля и других реакционных тевтоманов, доказывавших нравственное превосходство „высшего“, германского племени над „низшим“, славянским, которое сравнивается ими с неграми, монголами, кельтами и вместе с ними относится к разряду „пассивных“, „женственных“ наций; с точки зрения националистически настроенных историков, воображение которых особенно разыгралось после недавней победы над Францией, Россия и культурой, и цивилизацией, и порядком обязана Германии и русским немцам, а следовательно, само время „располагает и предопределяет Германию к владычеству и господству над истощенным и бессильным латинским Западом и грубым, некультурным славянским Востоком“.

Вера в то, что хочешь и можешь сказать последнее слово миру, что обновишь наконец его избытком живой силы своей, вера в святость своих идеалов, вера в силу своей любви и жажды служения человечеству, – нет, такая вера есть залог самой высшей жизни наций, и только ею они и принесут всю ту пользу человечеству, которую предназначено им принести, всю ту часть жизненной силы своей и органической идеи своей, которую предназначено им самой природой, при создании их, уделить в наследство грядущему человечеству.

Он очень серьезно и остроумно доказывал, что морское народное право – вовсе не право; что не сходно ни с европейскими нравами, ни с понятиями века грабить и полонить беззащитных купцов враждебной нации на море точно так же, как частную собственность мирных граждан на берегу; что, платя за съестные припасы поселянину и сохраняя жизнь, свободу и имущество даже в городе, взятом в бою, не бесчеловечно ли, не унизительно ли отнимать то, и другое, и третье, как скоро оно на корабле?

Со временем будут и у нас, как у других народ ов, мыслители и художники, дей ствующие чист о тол ько в инт ересах науки или искусст ва: но, пока мы не ст а-нем по своему образов анию наравне с наибол ее успевшими нациями, есть у кажд ого из нас другое дело, белее бл изкое к серд -ц у — содей ствие, по мере сил , дальней шему развит ию т ого, что начат о Пет ром Вел иким.

Теоретическая ложь непременно ведет к практическому вреду; те случаи, в которых отдельная нация попирает для своей выгоды общечеловеческие интересы или отдельное сословие — интересы целой нации, всегда оказываются в результате вредными не только для стороны, интересы которой были нарушены, но и для той стороны, которая думала доставить себе выгоду их нарушением: всегда оказывается, что нация губит сама себя, порабощая человечество, что отдельное сословие приводит себя к дурному концу, принося в жертву себе целый народ.

Преступлениям французской революции и Бонапарта можно противопоставить два искупающих их благодеяния: революция разорвала цепи старого режима и церкви и из нации презренных рабов сделала нацию свободных людей, а Бонапарт поставил заслуги выше происхождения, и притом настолько лишил королевское звание его божественности, что с тех пор коронованные особы в Европе, считавшиеся раньше божествами, стали обыкновенными людьми и никогда больше богами не будут, — они просто номинальные руководители и отвечают за свои поступки, как все простые смертные.

Ны не, когда л учшие из франц узов от казы вают ся от заносчи вых претензий , от презрения к другим народ ам, когда вся нация оставл яет свое прежнее л егкомы сл ие, оставл яет д аже фразерст во, кот оры м так дол го жил а, когда национал ьная жизнь обрат ил ась к разрешению истинно- гл убоких воп росов, под обная вражд а п ро-тив франц узов был а бы совершенно неосновател ьна.

Повторяю, не на мировое значение Шекспиров и Шиллеров хотел я посягнуть, обозначая гениальнейшую способность Пушкина перевоплощаться в гении чужих наций, а желая лишь в самой этой способности и в полноте ее отметить великое и пророческое для нас указание, ибо 4) Способность эта есть всецело способность русская, национальная, и Пушкин только делит ее со всем народом нашим, и, как совершеннейший художник, он есть и совершеннейший выразитель этой способности, по крайней мере в своей деятельности, в деятельности художника.

Вред, о котором мы говорили выше, не составляет неизбежную личную принадлежность каждого человека еврейской расы; в этом вреде еврей виноват не столько индивидуально, сколько именно как член нации или сын своего народа: одним словом, вредоносность еврейская – свойство национальное, свойство евреев как нации, и во сколько еврей, благодаря личной силе духа или высшей культуре, выделяется из своего народа, освобождается из-под власти национально-религиозного своего законодательства или национальных предрассудков, настолько умаляется и его вредоносность.