Цитаты со словом «листок»

Устремив взгляд на атласный листок, она видела и переживала слово — одно слово: «Друд»; сама фраза могла показаться бессмыслицей всякой иной душе.

Но этого мало: необходим рыбий сок, который делается следующим образом: положите в кастрюльку остатки окуней, угря и другой рыбы, вами употребленной, и нарезанных налимов, две луковицы, две моркови ломтиками, корень петрушки, листок лавровый, немного перца, мускатного ореха, две гвоздички и две большие ложки бульона, сначала вами приготовленного; поставьте эту кастрюлю на легкий огонь, на час времени, и потом продавите этот сок сквозь сито и пропущенное поставьте снова на огонь минут на двадцать; слейте этот сок, придерживая крышкой, в бульон, вами прежде приготовленный; прибавьте несколько листков щавеля; между тем у вас должны быть

Он, как нам сказывали, уже лет двадцать занимается престранным делом: собирает коллекции картин, гравюр, музыкальных сочинений; для этой цели не жалеет он ни денег, ни времени; часто предпринимает дальние путешествия для того только, чтоб отыскать какую-нибудь неопределенную черту, случайно брошенную на бумагу живописцем, а не то — листок, исчерченный музыкантом; целые дни проводит он, разбирая свои сокровища, то по хронологическому, то по систематическому порядку, то по авторам; но чаще всего тщательно всматривается в эти живописные черты, в эти музыкальные фразы; складывает отрывки вместе, замечает их отличительный характер, их сходство и различие.

К вещам, что молча всех переживут, Шушукаясь подмётными ночами, Пока ж, лелея слабости свои, Осилить деспотическую память Отшельника «о славе, о любви» — Не-мыс-ли-мо, подробностям внимая, Ведь в скуке, обретающей закал, Свидетельствует, мягкости не зная, Любая мелочь, что, горячий, знал Толк в жизни, несомненно одинокой… Пока молчит, роняя прах, уже Бесплотен, с ясной осени далёкой Сухой листок, прибившийся к душе… Близ моря, любим, не любим ли насупленной, Нет, не обольщайся покоем, дабы В рефлексии внять, что жестокость возлюбленной — По совести, чаще подарок судьбы.

Говорили мне, что Фея, Если даже и богата, Если ей дарить лилея Много снов и аромата, — Все ж, чтоб в замке приютиться, Нужен ей один листок, Им же может нарядиться С головы до ног Да, иначе быть не может, Потому что все в ней нежно, Ей сама Луна поможет, Ткань паук сплетет прилежно Так как в мире я не знаю Ничего нежнее фей, Ныне Фею выбираю Музою моей У Феи — глазки изумрудные, Все на траву она глядит У ней наряды дивно-чудные, Опал, топаз, и хризолит.

Вот показалась из-за рогожи другая голова, женская, розовая, фантастическая головка, достойная кисти Рафаэля, с детской полусонной, полупечальной, полурадостной, невыразимой улыбкой на устах; она прилегла на плечо старика так беспечно и доверчиво, как ложится капля росы небесной на листок, иссушенный полднем, измятый грозою и стопами прохожего, и с первого взгляда можно было отгадать, что это отец и дочь, ибо в их взаимных ласках дышала одна печаль близкой разлуки, без малейших оттенок страсти, святая печаль, попечительное сожаление отца, опасения балованной, любимой дочери.

Было, между прочим, то, что достукался я до приказчика в паршивой московской лавчонке готового платья… Жил в мерзком номеришке на Тверской, вставал в седьмом часу, пил чай, просматривал «Московский листок», шел на службу… По вечерам иногда писал и, написав этих самых «Детей Ванюшина», вдруг взял да и послал их в Петербург, на конкурс, объявленный Суворинским театром, послал, конечно, совершенно так, ни с того ни с сего, без всяких надежд, как какой-нибудь пьяный, вдруг вздумавший позвонить в богатый подъезд.

Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками.

Вот она распяла себя, и распятая тянула свои бесцельные отчаянные дни, и еще живет: и пьет и ест, читает по утрам Московский Листок, плачет, без мысли, без памяти, с погасшей и вдруг вспыхивающей памятью и ужасом бесцельной своей распятости, судьбы своей, о которой шепни ей тогда в ее последнюю пасхальную ночь, когда вся в белом с алым шарфом целовала она горячими губами тяжелый кованый крест, показавшийся ей тогда холодным, как лед, и она в минуту поседела бы.

Любо мне в комнате ночью стоять у окошка в потемках, Если луна с высоты прямо глядит на меня И, проникая стекло, нарисует квадраты лучами По́ полу, комнату всю дымом прозрачным поя, А за окошком в саду, между листьев сирени и липы, Черные группы деля, зыбким проходит лучом Между ветвями – и вниз ее золоченые стрелы Ярким стремятся дождем, иль одинокий листок Лунному свету мешает рассыпаться по земи, сам же, Светом осыпанный весь, черен, дрожит на тени.

Вынув свою книжку, он долго пересматривал и задумчиво перечитывал ее; наконец вырвал листок и стал писать, — то было его последнее мирское дело — завещание моряка, трогательное и страшное по своей трагической простоте и истине: «Три промышленника, архангельские поморы: Дорофей Долгой, села К*, да Антип Хребтов, деревни П*, да с Большеземельской тундры крещеный самоед Трифон, по прозванью Топор, с лодьею барина и купца Тимофея Каютина попали на льдину, а с той льдиной оторвало и унесло

Поедешь зеленями на коне… Вздыхает конь и тихо машет гривой — И как листок, отдавшийся волне, То медленной, то вдруг нетерпеливой, Несутся мысли… В ясной вышине Проходят тучки чередой ленивой… С деревни воробьев крикливый рой Промчится… Заяц жмется под межой, И колокольня длинная в кустах Белеется… Приятель наш природу Весьма любил и в четырех стенах Не мог остаться в ясную погоду… Надел картуз — и с палкою в руках Пешком пустился через грязь и воду…

Не должно позабывать, что сколь ни мало влияния производилось «Северною пчелою» на публику, — «Северная пчела» есть единственная в России политико-литературная газета, что «Северная пчела» есть единственный в России ежедневный листок, что статья, которая бы осталась незамеченного в книжке, сама бросается в глаза, когда напечатана на листке, что эту статью прочтет и человек, выписывающий «Северную пчелу» лишь для политических известий, прочтет невольно и литератор, потому что она попадется ему под руку.

Словом, все здесь показывало присутствие руки аккуратной и деятельной, хотя при внимательнейшем рассмотрении можно было заметить, что памятный листок с исчислением того, что следовало сделать пятнадцатого числа, продолжал спокойно висеть в той же рамке до двадцать пятого, а иногда и гораздо дольше… Наконец, на самой середине конторки торжественно возвышалась груда распечатанных конвертов всевозможных форматов, но с одной отличительной принадлежностью, не дающей ни на минуту сомневаться, почему им отведено такое почетное место.

Он написал на нотном листочке прелюдию и заставил Себастияна играть ее по нескольку часов в день, не показывая ему никакой другой музыки; а по истечении двух лет перевернул нотный листок вверх ногами и заставил Себастияна в этом новом виде разыгрывать ту же прелюдию, и также в продолжение двух лет; а чтоб Себастиян не вздумал портить своего вкуса какой-нибудь фантазией, он никогда не забывал запирать своего клавихорда, выходя из дома.

Душеная говядина Возьмите часть говядины, какую угодно, но хорошо размягчите ее скалкою; положите говядину в горшок; прибавьте: пять луковиц; телячью ногу или часть говяжьей; четверть фунта шпека, нарезанного тонкими ломтиками (можете, если угодно, прошпиговать им говядину пополам с длинными кусочками моркови); две моркови; добрую щепоть душистых трав; головку чеснока; одну гвоздичку; один лавровый листок; щепоть соли; щепоть крупного перца; стакан красного вина или хорошего пива; рюмку французской водки, или коньяка.

Этот способ очень хорош; есть другой, несколько сложнее, а именно: Раки в вине Вымойте раков и положите их в кастрюлю; прибавьте туда же изрезанную луковицу, морковь, листок лавровый, крупного перца, чесночинку и соли; налейте в кастрюлю горячего белого вина (или воды с уксусом) столько, чтоб раки были совершенно покрыты жидкостию; вскипятите еще минут пять или шесть, составьте кастрюлю, покройте ее и дайте ей постоять без огня с четверть часа.

И через минуту влетел с кипящим самоваром на ладони возле плеча, мгновенно раскинул по круглому столу перед диваном скатерть, поднос со стаканом и полоскательницей, стукнул по подносу ножками самовара… Казимир Станиславович, пока настаивался чай, развернул «Московский листок», подсунутый коридорным вместе с самоваром; взгляд его упал на заметку о том, что вчера был где-то поднят в бессознательном состоянии неизвестный человек… «Пострадавший отправлен в больницу», — прочел он и бросил газету.

Природу сладкий сон объемлет; Зефир на свежих розах дремлет — Не вьет он кудрей ручейка; Вода, как зеркало, гладка; Листок от ветра не трясется, И Филомела не поет; Нигде, ни в чем движенья нет,— Мое лишь сердце крепко бьется И мне покоя не дает, От глаз моих сон сладкий гонит; Уснули страсти у людей — А тот, кто убегал страстей, Из глаз слезу горячу ронит, Их чувствуя в груди своей.

Пусть читатель, имеющий в руках какой-нибудь провинциальный листок и вообще любую из русских газет, прочтет в них «о делах, назначенных к слушанию» и представит себе, что по всей России, во всех окружных судах, точь-в-точь так же часто, как и в том листке, который он держит в руках, упоминается этот крестьянин, то уже лишенный прав, то еще только лишаемый их и обвиняемый непременно в краже, и он

Раевским – с запиской следующего содержания: «…как ни была бы глубока, как ни долговременно таилась в душе его мысль, он обнаруживал ее кистью или пером изумительно легко – и я бывал свидетелем, как во время размышлений противника его в шахматной игре Лермантов писал драматические отрывки… Для сохранения воспоминаний об этой отличительной черте Раевский с отличным почтением посылает ее превосходительству Елизавете Алексеевне собственноручный листок Лермантова, согласно желанию ее» (Литературное наследство, т.

Лермонтова» он писал: «„Сон“, „Тамара“, „Утес“, „Выхожу один я на дорогу“, „Морская царевна“, „Из-под таинственной, холодной полумаски“, „Дубовый листок оторвался от ветки родимой“,»Нет, не тебя так пылко я люблю“, „Не плачь, не плачь, мое дитя“, „Пророк“, „Свидание“, — одиннадцать пьес, все высокого, хотя и не равного достоинства, потому что „Тамара“, „Выхожу один я на дорогу“ и „Пророк“, даже и между сочинениями Лермонтова, принадлежат к блестящим исключениям» (т.

В России выходит очень мало распространенный ежемесячный листок «Рабочий».1 Один из моих друзей2 дал мне номер этого журнала, где находился перевод с переделкой, применительно к русской жизни, вашего рассказа «Le père Martin», но без фамилии автора, предложив мне использовать его для переработки в народную сказку.1 Рассказ мне очень понравился; я лишь немного изменил стиль, прибавил несколько сцен и отдал моему другу для издания без моего

Когда все было вымыто и вытерто, и чаша, отчужденная и безмятежная, стояла на самой надежной полке буфета, и маленький яркий дом был накрепко заперт в огромной ночи, Пнин присел за кухонный стол и, достав из его ящика листок желтоватой макулатурной бумаги, расцепил автоматическое перо и принялся составлять черновик письма: "Дорогой Гаген, - писал он ясным и твердым почерком, позвольте мне ремюзировать (зачеркнуто) резюмировать разговор, состоявшийся нынче ночью.

Услышав его восклицание, учтивый м-р Кейс - долговязый, розоволицый библиотекарь с прилизанными белыми волосами и в галстуке-бабочкой - приблизился, приподнял колосса за обложки, перевернул и слегка встряхнул, отчего тот извергнул карманный гребешок, рождественскую открытку, заметки Пнина и призрачно-прозрачный листок папиросной бумаги, который с бесконечной медлительностью ниспал к ногам Пнина и был затем водворен м-ром Кейсом поверх Больших Печатей Соединенных Штатов и Их Территорий.

Подробности, просвечивающие или протмевающие – частный листок на зеркалистой коже, зеленое солнце в карих, влажных глазах, – tout ceci, все это следует принять в соображение без пропусков и прогулов, приготовься, теперь твой черед (нет, Ада, продолжай, я заслушался: I’m all enchantment and ears), если мы желаем передать в полноте то обстоятельство, обстоятельство, обстоятельство… что между биллионов этих блестящих пар в одном из срезов того, что ты разрешил

А вы хотите, чтобы я — такой же камень, такая же ящерица, такой же листок на общем стволе жизни, такая же вот ничтожная струйка в этом ручье, увлекаемом неведомою силою от истока к устью… Вы хотите, чтобы я боролся с силой потока, который несет и меня самого… Он толкнул ногою окровавленный камень, который упал в воду, и опять опустился на завалинку, рядом с добрыми старцами.

Это — «литература», то есть нечто гораздо интереснее нашего тусклого городишка, с его заросшими прудами и сонными лачугами… Листок с столбцом бойких строчек, набросанных рукою брата, упал сюда как камень в застоявшуюся воду… Точно вдруг над сонным городом склонился таинственный и величавый фантом: сам господин Трубников из своего прекрасного далека заглядывает в него умным и насмешливым взглядом… И городок начинает копошиться, точно внезапно раскрытый муравейник.

На уроке русского языка, пока учитель объяснял о сентиментализме произведений Карамзина, Неточка тихонько вытащила свой таинственный листок и снова читала, едва заметно шевеля губами: "Я молода, но жизнь моя море безбрежное… бурливое, темное, ало-мятежное…" Она так увлеклась произведением своей случайной музы, что совсем не заметила, как преподаватель сразу оборвал свою лекцию о Карамзине, встал с кафедры и подошел почти вплотную к ее парте.

Раевский послал ей этот листок со следующей запиской: «Соображения Лермонтова сменялись с необычайною быстротою, и как ни была бы глубока, как ни долговременно таилась в душе его мысль, он обнаруживал ее кистью или пером изумительно легко — и я бывал свидетелем, как во время размышления противника его в шахматной игре Лермонтов писал драматические отрывки, замещая краткие отдыхи своего поэтического пера быстрыми очерками любимых его предметов: лошадей,