Цитаты со словом «лес»

На второй день пути мы уже встретили плосколистную березу, весьма похожую на белую европейскую, потом маньчжурский ясень, о котором упоминалось при описании лесов на реке Копи, желтый клен с желтой древесиной, буро-серой корой и с пятилопастными глубокозубчатыми листьями и, наконец, тополь Максимовича таких размеров, что из него можно было долбить лодки.

Вы со мной, Душа с душой, Тело с телом, Онемелым, Плоть же с плотью, Хоть же с хотью, Поскорей, Ветры, к радости моей, Счастья ради, страсти ради, День в ее зажгите взгляде, Вы в ее мечтах повейте, Разогрейте, разомлейте, Вы в ее застыньте слухе, Не сроните слов присухи Ни на воду, ни на лес, Ни на землю — силен Бес: — В воду сроните — вода Вся иссохнет навсегда, В лес — так лес шуметь не станет, Лес засохнет, лес повянет, А на землю — мир сгорит, Все горя, возговорит: — Ветры, Вихори, яруйте, Только нас скорей задуйте, А присуху поскорей К милой мчите, будьте с ней, Вы снесите, положите Этот пламень в сердце ей, В тело белое, живое, В сердце девы ретивое, В хоть и плоть, В хоть и плоть! —

На другой же день добрые поселяне пускали в лес скот, объедавший дочиста молодняк, драли лыко с нежных, неокрепших деревьев, валили для какого-нибудь забора или оконницы строевые ели, просверливали стволы берез для вытяжки весеннего сока на квас, курили в сухостойном лесу и бросали спички на серый высохший мох, вспыхивающий, как порох, оставляли непогашенными костры, а мальчишки-пастушонки, те бессмысленно поджигали у сосен дупла и трещины, переполненные смолою, поджигали только для того, чтобы посмотреть, каким веселым, бурливым пламенем горит янтарная смола., Он упрашивал сельских учителей внедрять ученикам уважение и любовь к лесу, подбивал их вместе с деревенскими батюшками, — и, конечно, бесплодно, — устраивать праздники лесонасаждения, приставал к исправникам, земским начальникам и мировым судьям по поводу хищнических порубок, а на земских собраниях так надоел всем своими пылкими

Мать, верно, уже спит, а она, живая покойница, сидит на лавке под святыми, глядит, слушает — одна во всем мире, — и все, кроме человека, все с ней и в ней — и ночь, и лес, и вся Вселенная, вся тайна ее — и уж так с ней и в ней, как нам никому не дано, потому что уже совсем вне нашего мира она, уже во власти этого Потаенного, Полуночного, чья дивная и грозная Звезда горит перед зарею над лесом… И я обнимаю и целую сильную атласную шею своей бессловесной возлюбленной, чтобы слышать ее грубый запах, чтобы чувствовать земную плоть, потому что без нее, без этой плоти, мне слишком жутко в этом мире, и натягиваю поводья, и лошадь тотчас же отвечает мне всем своим существом — и легко

Мне тебя не воспеть хвалой достойной, Пусть бы даже во мгле пещер одрисских, Там, где Гебра поток широкошумный Вкруг утесов киконских плещет бурно, Царь певцов наставлял меня в искусстве, 185 Когда сладостных струн напев, вливая В камни жизнь, увлекал их с гор Родопы, И, сковав вопреки природе воды, Заставлял без оглядки мчаться сушу, Когда Исмар пред солнцем обнажился, 190 Ибо лес шел, заслушавшись, за лирой, И, растаяв, сбежал со склонов Оссы Снег, сильнейшему зною не подвластный, И бистоны увидели, как замер Быстротечный Стримон, возжаждав песни; 195 Пусть бы, к плектру приставленный кентавра, Пелионцу двувидному доверен, Я пред ржаньем наставника дрожал бы; Пусть бы даже учился красноречью Я у бога, который по приказу 200 У слуги своего служил в подпасках И который

Зайчик оттуда давно уже ушел, а куда — сама попадья разводила руками… Все это спуталось, набилось в мозги, как мякина в сенную плетуху, и никто не знал хорошо, как все и по какому порядку случилось… Митрий Семеныч сидел на крыльце до самых сумерек и смотрел на след от сыновних сапог: «Нет, видно, Андрей Емельяныч правду говорил, что книга потеряна в темном лесу… а кто искать пойдет, не найдет и назад не вернется…» Чуяло старое сердце беду… Погасла заря, разливши по полю холодную кровь, по улице ветер сгонял желтые листья, подметал их под заборы, а на небо покатился за крайней избой над самым прогоном круглый поднос с нарисованной рожей, немного скривленной набок… месяц — не желтый, не красный, а словно из прокаленной, кованой меди

Лишь поздним вечером вернулся я домой, С пустою сумкою, измученный, усталый… Казался город мне огромною тюрьмой, И грудь была полна тоскою небывалой; Душа опять рвалась от каменных громад На волю, на простор… А сердце в песню муки, В больную песнь любви, слагало наугад Природой серою подсказанные звуки… И вот опять ползут косматые туманы Из северных болот и сумрачных лесов, Покинув нехотя просторные поляны Для тесной суеты шумливых городов… Задернуты с утра какой-то мутной мглою Огромные дома, сады и острова, Гранитные дворцы над смолкшею рекою И в латах ледяных красавица Нева… И снова целый день по улицам туманным Брожу я, затаив в груди печаль свою, И — как больной в бреду — в своем кошмаре странном Ни близких, ни врагов кругом

Он в ответ им сперва о себе поговорил: я, мол, сестрицы, и сам знаю не бог весть что, однако ж побеседовать с вами отчасти могу, ибо возвращаюсь именно из тех местностей; вам, сказал, небось жутко со мной — и я не дивлюсь этому, многим со мной не мед: пеший ли, конный ли встретится, видит — идет по лесу странничек, ковыляет себе один-одинешенек со белым платком на глазах да еще псалмы распевает — понятно, оторопь берет; уж чересчур, по грехам моим, жадные да быстрые глаза у меня, зрение столь редкостное и пронзительное, что я даже ночью как кошка вижу, будучи и вообще не в меру зряч, в силу того, что не с людьми я иду, а сторонкою; ну, вот

Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня, полные напряженного

Всю жизнь я окружен был пламенною славой: Я гибкость получил от Гидры{24} многоглавой; В моей крови живет неукротимый гнев, Которым одарил меня Немейский лев{25}; Шаги мои звучат в лесах олив и лавров, Как звонкие прыжки стремительных кентавров; Пред силою моей, оторопев, поник Тяжелой головой свирепый Критский бык; Из глубины лесов привел я за собою Лань златорогую, настигнутую мною; Я, сдвинув горы с мест и повернув поток, Конюшни Авгия{26} один очистить смог; Подобно молнии, стрела моя блистала, Разя ужасных птиц на берегах Стимфала{27}; Я долго странствовал, чтобы прийти туда, Где страшный Герион{28} растил свои стада; Была моей рукой одержана победа Над кровожадными конями Диомеда{29}; Пока Атлант{30}

Когда Зайчик под густою елкой проснулся или, напротив, заснул, кто его знает, потому что понять его трудно, как и что случилось с ним за эту ночь, — Зайчик, может, совсем и не спал… только рано поутру цыганка-гадалка стояла еще пред глазами, и по лесу тихим звоном звенела гитара, и за лесом тихо занималась заря… Зайчик хотел было еще кой о чем ее расспросить, но цыганка помахала ему цветистым платочком, улыбнулась ворожейной улыбкой и развела низкие ветки рябины, словно открыла в рябиновый терем потаенную дверь… Смотрит Зайчик, стоит возле ели рябина, на ней такие же листья, такого же цвета, как кофта с цветами и юбка с разводом, в которых цыганка была, и

Он описывает природу на всем протяжении своего повествования о пройденных маршрутах; он изображает ее в разные времена года, в разные моменты дня, при разных состояниях погоды; воспроизводит картины лесов, лугов, болот; описывает большие, широкие реки и бурные горные потоки, морские берега и морской прибой; изображает покрытые непроходимыми лесами горные хребты и суровые обнаженные гольцы; воспроизводит картины солнечных восходов и закатов, восхождения луны и медленного постепенного исчезновения ее; картины грозы, наводнений, лесных пожаров; наконец, он тщательно зарисовывает форму, цвет, очертания цветов и деревьев и подробно описывает мир зверей, птиц, насекомых, воспроизводя их внешний вид, цвет оперений, окраску крылышек; описывает крупных и хищных зверей и мелких представителей разнообразной фауны края.

Я сравниваю его со Христом, который в рабском виде исходил всю землю нашу; мил мне этот босой, исхудалый, истощалый человек, мил этот ворот, разодранный у рубашки, эти заплаты, эта крайняя бедность, у которой ни кола, ни двора, ни куриного пера и которого кончина — в овраге близ большой дороги или в лесу… Я даже так умею ухитриться, что это-то безропотное существование, эту кротость нищего солью с собственною своею кротостью в покорности судьбе, с тем, что я тоже терплю всю жизнь и не ропщу, что я, подобно ему, безропотно слушающему отказ в подаянии, безропотно исполняю приказ ловить поросенка, стрелять в мужика, обвинять невинного, разорять бедного, — что оба мы терпим; что мы оба

И я засыпал в эту ночь в настроении сугубо романтическом: вот я наконец на самом дне народной жизни, еще не тронутой одностороннею цивилизацией… И если есть в ней драгоценная жемчужина «народной правды», то… она именно здесь, среди этих сумрачно тихих лесов… В моем воображении какими-то туманными образами проплывали бредущие над лесами лешаки, въявь ходящие по этому новому для меня свету, простодушный Фрол-Лавёр, нанявшийся в пастухи к этому лесному крестьянскому миру, который ему за это изладит крышу, «поп-черемиця», кадящий на диковинную лесину… И над всем этим звучал мне сквозь сон величаво-патриархальный привет Гаври… Кажется, что это было уже последнее романтическое облако розового тумана.

Рикша и его седок неслись среди этой тесноты и грязи Древнего Востока быстро, быстро, точно спасались от кого-то, вплоть до самой реки Келани, узкой, густой и глубокой, перегретой солнцем, полуприкрытой непролазными зелеными зарослями, низко склонившимися с ее берегов, любимой крокодилами, все дальше, однако, уходящими в глубь девственных лесов от барж с соломенными сводами, нагруженных тюками чая, рисом, корицей, еще не обработанными драгоценными камнями и особенно медлительно плывущих в густом блеске предвечернего солнца… Потом англичанин приказал вернуться в Форт, уже опустевший, закрывший все свои конторы, агентства и банки, побрился в цирульне и неприятно помолодел, покупал сигары, заходил в аптеку… Рикша, мокрый, похудевший, смотрел на него уже неприязненно, глазами собаки,

Троп русачьих нет, потому что они живут по открытым степям и горам, где никакие кусты и деревья не заставляют их ходить по одному и тому же месту; но зато русаки иногда имеют довольно постоянные денные лежки в выкопанных ими небольших норах, в снежных сугробах или в норах сурочьих; тут натоптываются некоторым образом такие же тропы, как и в лесу, и на них-то ставят капканы; но по большей части ловят русаков на крестьянских гумнах, куда ходят они и зимою кушать хлеб, пролезая для того, в одном и том же месте, сквозь прясла гуменного забора или перескакивая через него, когда он почти доверху занесен снегом.

Как будто ангел легкокрылый Слетал беседовать со мной, — И, проводив его в преддверье Святых небес, я без него Сбираю выпавшие перья Из крыльев радужных его… 1852 Люблю дорожкою лесною, Не зная сам куда, брести; Двойной глубокой колеею Идешь — и нет конца пути… Кругом пестреет лес зеленый; Уже румянит осень клены, А ельник зелен и тенист; Осинник желтый бьет тревогу; Осыпался с березы лист И, как ковер, устлал дорогу… Идешь как будто по водам — Нога шумит… а ухо внемлет Малейший шорох в чаще, там, Где пышный папоротник дремлет, А красных мухоморов ряд Что карлы сказочные спят… Уж солнца луч ложится косо… Вдали проглянула река… На тряской

И, читая его поздние страницы:, посвященные роскошной природе Уссурийского края, или суровым и безрадостным степям Монголии, или навевающим леденящий ужас вершинам «могучего плоскогорья», или грандиозной величественной панораме, открывающейся с вершины тибетских гор, или прелестному весеннему утру в тростниках Лобнора, или «великолепной заре» в пустыне Гоби — мы неизменно слышим и узнаем тот же голос восторженного юноши, который когда-то в волынском лесу с трепетом и благоговейным восхищением прислушивался к живому биению пульса природы и жадно впитывал все ее краски, звуки, запахи; в иной обстановке, в иных условиях звучит то же противопоставление жизни среди свободной природы прозябанию «сибаритов» в искусственном мире условностей и пошлости.

Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди косяка пригонил, и так гнал, что ее за другими конями никому видеть нельзя было, и никто про нее не знал, опричь этих татар, что приехали, да и тем он казал, что кобылица у него не продажная, а заветная, да ночью ее от других отлучил и под Мордовский ишим в лес отогнал и там на поляне с особым пастухом пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать стал, и ты погляди, что из-за нее тут за чудеса будут и что он, собака, за нее возьмет, а если хочешь, ударимся об заклад, кому она достанется? –

Я отдал себя всего тихой игре случайности, набегавшим впечатлениям: неторопливо сменяясь, протекали они по душе и оставили в ней, наконец, одно общее чувство, в котором слилось все, что я видел, ощутил, слышал в эти три дня, – все: тонкий запах смолы по лесам, крик и стук дятлов, немолчная болтовня светлых ручейков с пестрыми форелями на песчаном дне, не слишком смелые очертания гор, хмурые скалы, чистенькие деревеньки с почтенными старыми церквами и деревьями, аисты в лугах, уютные мельницы с проворно вертящимися колесами, радушные лица поселян, их синие камзолы и серые чулки, скрипучие, медлительные возы, запряженные жирными лошадьми, а иногда коровами, молодые длинноволосые странники по

И ночь, и мрак, и тишь… И сном больным, тревожным сном, Ты грезишь, а не спишь… Уходит ночь за грани гор, Проснулися поля, В волшебный утренний убор Оделася земля… Заря румяная горит На бархате небес; Росой посеребренный щит Встряхнул зеленый лес… И — разогнав обрывки туч В синеющую даль — Прорезал солнца знойный луч Ночных небес эмаль… Опять растет в груди порыв, Опять томит покой, Опять хандра, опять прилив Тоски моей больной… Бледное, чахлое утро туманное Робко встает над безмолвной столицею; Скоро проснется и солнце румяное Вместе с толпою рабов бледнолицею… В темных подвалах, в палатах блистательных Снова застонет нужда беспощадная — Бич всех

Я стараюсь походить на птицу… Стряхнешь с себя все эти предрассудки, которыми опутывает нас жизнь, и, право, так делается весело, точно вчера родился и не видал еще ни одного паршивого немца… В этих разговорах и самой беззаботной болтовне мы незаметно подъехали к Половинке, которая представляла из себя такую картину: на берегу небольшой речки, наполовину в лесу, стояла довольно просторная русская изба, и только, никакого другого жилья, даже не было служб, которые были заменены просто широким навесом, устроенным между четырьмя массивными елями; под навесом издали виднелась рыжая лошадь, лежавшая корова и коза, которые спасались в тени от наступавшего жара и овода.

Уж рубят все, выбирая куски полакомей: новорожденное кулацкое сословие, готовое рубить хоть на погосте, в изголовье у родимой матушки; благословясь и поручив лесовозобновленье всевышнему, рубит монастырская братия в обительских угодьях, завещанных на помин души; не менее ревностно рубят отцы городов, вроде херсонских, поваливших свою прославленную белую акацию при проводке телефона, — рубят невиданные дотоле в русском лесу разъездные пестроногие жуки из западных губерний, по сходной цене скупающие у дворян владенные грамоты и крестьянские наделы через посредство волостных старшин, которые, насмотревшись на барина, тоже рубят — не из нужды порой, не про запас на возможного покупателя, а от неудержимого зуда в руках.

Право, трудно было не отмечать все эти тысячу раз петые и перепетые, обязательно «свешивающиеся с печки» детские головки, этот вечный огрызок сахару, муху, которая «точно повторяла докучную жалобу», чеховского студента из «Болота», тургеневский «странный звук, внезапно пронесшийся по лесу», толстовскую дремоту в санях («по-прежнему равномерно двигались лошадиные крупы…»), этого громовержца пристава, фамилия которого уж непременно Ирисов или Гиацинтов, а отчество Афиногенович или Ардалионович — и опять это самое что ни на есть чеховское в «Мелюзге»: разговоры затерянных где-то в северных снегах учителя и фельдшера: — Иногда учителю начинало казаться, что он, с тех пор, как помнит себя, никуда не

А того не знаю, что она, маменька-то, была не в себе, и что потом я узнал — ее нарочно поскорей из избы вывели, чтобы она не увидала, как я избит, а ей сказали, что, мол, сын твой в лесу с мальчиками… Как показалось мне, что и мать родная меня покинула, тут я и решил окончить мою жизнь… Ночью потихоньку слез с печи, достал ножик и опять на печь забрался… Взял ножик и подношу к шее… Но вдруг закашлялся кто-то и проснулся, стал ходить по избе, потом стал искать ковшика с водой… Я жду, когда он ляжет спать, а

Саблей взмахнул Мирчо-охотник, Саблей взмахнул, погубил ламю, И поднялись тогда трое братьев, Мглу подняли и разогнали, Солнце с ясного неба пригрело, Тогда спустился Мирчо-охотник, И отвел он хворого змея, И отвел его в чащу лесную, В голый лес, что звался Дабика, Там была пастушья хибара, Стадо паслось по зеленому лесу, Там его Мирчо-охотник оставил, Там ему дал молока парного, Там отпаивал три недели, И хворый змей тогда излечился, А когда от хвори змей излечился, Он с Мирчо-охотником побратался, И вновь отправился змей хворый Оберегать Костурское поле, — Вот что содеял Мирчо-охотник.

А как — он не знал; но странным казалось, что даже в этот момент отчаянного риска внимание работает будничным, обычным порядком, пристально отмечая вырытые, гнилые шпалы, скучный говор колес, окурки, подскакивающие на площадке, запыленные стекла, спокойный, убегающий лес… И только на обрыве последнего мгновения, когда сверкая отполированной сталью рельс, выступило крутое, ровное закругление, когда холодная, слепая тяжесть начала давить грудь, и рука, вдруг ставшая чужой, безотчетно потянула вниз заскрипевший рычаг, и быстро натянулась и лопнула гнилая, замазанная краской бечевка, пронзительно и тоскливо взвизгнули тормозные колодки, прильнув на бегу к быстро вертящимся колесам, и, громыхнув буферами, содрогнулись вагоны, как

Авлиды, Схойния, Скола, лесисто-глубоких долин Этеонских, Феспии, Греи, широкопространных полей Микалесса, Светлых окрестностей Гармы, Эгифры, Илесия, Илы, Жители града Петеона, жители стен Элеона, Копы, Эвтресы, Окалии, жившие в зданьях красивых Града Медеона, в Тизбе, стадам голубиным привольной, Вкруг Коронеи, на пышно-зеленых лугах Галиарта, Жители града Платеи, полей обработанных Глиса, Фив крепкостенных, прекрасными зданьями славного града, Града Онхеста, где лес посвящен Посидону заветный, Арны, златым виноградом богатой, лугов благовонных Нисы, Мидеи и стен Анфедона, на крайних лежащего гранях; С ними пришло пятьдесят кораблей крепкозданных, и в каждом Было сто двадцать отборных бойцов молодых беотийских.

Но когда граф взялся за книгу, а канонисса, сев за вышивание, подозвала ее к своим пяльцам, чтобы посоветоваться, какими крестиками – белыми или голубыми – заполнить середину узора, все мысли Консуэло сосредоточились невольно на Альберте, который, может быть, изнывал в эту минуту от усталости и голода где-нибудь в лесу и, не будучи в силах найти дорогу, лежал, застигнутый летаргическим сном, на каком-нибудь холодном камне, подвергаясь опасности стать добычей волков и змей, в то самое время, как под искусными и неутомимыми пальцами кроткой Венцеславы распускались на покрывале многочисленные роскошные цветы, орошаемые иногда бесплодной, пролитой украдкой слезой.

Вечерний ветер веет так прохладно, И ласточки летают так отрадно… На церкви крест зарделся, а река Так пышно отражает облака… Люблю сидеть я под окном моим (А в комнате шумят, смеются дети), Когда над лесом темно-голубым Так ярко пышет небосклон… о, в эти Часы я тих и добр — люблю, любим… Но кто поймет, кто скажет, чем так чудно Томилось сердце барышни моей… Состарившись — и тяжело и трудно Припоминать блаженство прежних дней — Тех дней, когда без всякого усилья Любовь, как птица, расширяет крылья… И на душе так страстно, так светло… Но это всё прошло, давно