Цитаты со словом «лавина»

Дожидаясь в темной долине у подножья вертикального небосвода, мы припоминаем (у мадам Бок это получается лучше, чем у ее мужа) специальные термины для разселин и готических ледовых столбов и зубьев, которые Ланс в своем альпийском детстве, бывало, произносил с таким профессиональным щегольством (он теперь старше на несколько световых лет): сераки и шрунды, лавина и ее глухой грохот, французское эхо и германская магия, стуча подкованными горными ботинками, шагают здесь, якшаются как яки, запряженные в пару, — на крутизне, бок о бок, как в средневековых романах.

Средь гор кавказских есть, слыхал я, грот, Откуда Терек молодой течет, О скалы неприступные дробясь; С Казбека в пропасть иногда скатясь, Отверстие лавина завалит, Как мертвый, он на время замолчит… Но лишь враждебный снег промоет он, Быстрей его не будет аквилон; Беги сайгак от берега в тот час И жаждущий табун – умчит он вас, Сей ток, покрытый пеною густой, Свободный, как чеченец удалой: Так и любовь, покрыта скуки льдом, Прорвется и мучительным огнем Должна свою разрушить колыбель, Достигнет или не достигнет цель!

Из углов долины, из серебристого, сверкающего снега глядели на него души убитых липтовских охотников и медведей… И души польских охотников, засыпанных лавинами, сорвавшихся с вершины, убитых липтовскими пулями… Веселые поляны, на которых играл он… Он играл пастухам, красивым девушкам и старым, суровым бацам… Цветущие лужайки над весенними потоками, где пил он воду среди желтых лилий и ржавого щавеля… Затерянный, как мотылек, залетевший в неведомую глушь… Тихие, уединенные места отдыха на склонах, где под ногами у него бывала пропасть, а над головой, над

А змея его голос слышит На планине внутри пещеры; Как услышала, зашевелилась, Зашумела и зашипела, Она дыхом лавины рушит, И трясет крылами всю землю, И ногами леса ломает, Где пройдет она — все увянет, А где ступит, там все посохнет, Как увидел Бранко-юнак — Испугался, давай бог ноги, Он вперед бежит, назад смотрит, А змея его настигает, Трехголовая настигает, Настигает его, ловит, Головой одной коня хватает, Головой другой — его хватает, Третьей хочет испить крови, Лютым зверем пищит Бранко, Говорит

Грозовые облака громоздятся над линией гор, Молния то и дело ударяет по остриям вершин, Облака под перевалом багрятся, Я вижу сквозь облака: из долин и поселений Вздымается льдяная смертоносная лавина, Обтекающая весь мир, рвущаяся к последним Несданным высотам; грязь с желтыми пятнами От газа, склизлая, в алых волдырях, Волочащая рваные куски стали и плоти, Ползущая медленно, со слепой уверенностью Вшей, безжалостно захлестывающая землю, Как микробы заполняют живые ткани, Мчащаяся с хищностью оголодавших крыс.

Однажды, когда я зашел к нему в комнатку, он усадил меня на кровать, сам сел на стул и прочитал мне свое новое стихотворение, которое начиналось так: В этой роще березовой, Вдалеке от страданий и бед, Где колеблется розовый Немигающий утренний свет, Где прозрачной лавиною Льются листья с высоких ветвей, — Спой мне, иволга, песню пустынную, Песню жизни моей… Это стихотворение, щемящее, нежное, поразило меня тем, чего не было в прежних стихах Заболоцкого, — музыкальностью.

Но из-за того, что он всячески норовил ошарашить публику лавиной праздных слов (он был изобретатель, по его словам, «заумного бурчания»), основная часть его наследия выглядит сейчас такой захудалой, ненастоящей, старомодной (супермодерну присуще чуднóе свойство дряхлеть, сильно опережая время), что настоящую ему цену знают два-три филолога, отдающие должное его блестящим переводам из английской поэзии, которые он сделал в самом начале своей литературной карьеры, и один из них – воистину чудо

Там желтый утесник и страстоцвет росли на уступах скал, И склоны прибрежные алый вьюнок гирляндами обвивал; И конус самой главной горы, ее ослепительный пик Был лилиями, как покрывалом, укрыт, и этот цветущий ледник Царственных лилий переходил ниже по склону в костер Маков, тюльпанов и красных роз, в их самоцветный узор; Ни рощи там не было, ни деревца: только лавина цветов От верха горы до синей волны, плещущей у берегов.

Но организованность ее была только кажущейся: когда большее или меньшее число людей случайно двигалось в одном направлении и когда их становилось много, толпа, как ком снега, начинала расти, увлекать на своем пути все и стихийно обращаться в тяжелую дробящую лавину, но лавина так же быстро таяла, как и вырастала, и там, где только что была грозная масса, вдруг оказывалась жалкая кучка бесцельно слоняющихся людей.

Каждую весну на него обрушиваются огромные лавины, иногда засыпающие его на тридцать — сорок футов; о два сторожа, что живут здесь в то глухое время года, когда нее voyageurs давно укатили и блаженствуют в своих уютных домах, — только они и могут рассказать вам, как под тяжестью снежного покрова весь дом кряхтит и содрогается до основания, невзирая на стены в четыре фута толщиной и запирающиеся снаружи железные ставни.

Ибо — удельный вес этот нарастает… Как лавина снеговая, катящаяся с горы… И только идущим за нами будет но плечу эта работа… Но все русские поэты уже поняли значимость Октября… Многие, лучшие откликнулись на октябрь во всю силу своего голоса… Октябрь — центральное явление нашей эпохи, поэтому все, кому дана возможность выявить себя, определить себя, избирают Октябрь… Ибо в наше время вне октября нет самоутверждения, да и определить себя

Потом с высот, где, разлучаясь, воды В широкие, полдневные равнины, Как бы на пир, стремят свое теченье, Отколь не раз, как льдистые лавины, Полночные срывалися народы, — В Италию, родимое владенье, Он сводит вдохновенье — Небесный дух сей край чудес обходит, Высокий лавр и темный мирт колышет, Под сводами чертогов светлых дышит, С цветущих персей запах роз уводит И шевелит прозрачной пеленою Над дремлющей в руинах стариною!

Томясь в темной долине, у подножия вертикального небосвода, мы вспоминаем (миссис Бок отчетливее, чем ее супруг) специальные названия для трещин и готических нагромождений льда, которые Ланс произносил с такой профессиональной лихостью в своем альпийском детстве (теперь он на несколько световых лет старше); сераки и цирки, лавина и ее гул; романские отголоски и германская магия отзываются в грохоте альпинистских подкованных башмаков, как в средневековых романах.

Апрель 1819 Как взмыл Гермес, почуяв легкость в теле, Лишь только Аргус, сломлен, опочил, Так мой бродяжий дух игрой свирели Околдовал, измучил, приручил Вселенную — стоокого дракона — И бросился, пока громада спит, Не к чистой Иде в белизне бездонной, Не к роще, где в тоске бродил Кронид, — К второму кругу горестного ада, Где скорченных любовников несет Крутящий смерч, сечет лавина града И хлещет дождь.

Средь гор Кавказских есть, слыхал я, грот, Откуда Терек молодой течет, О скалы неприступные дробясь; С Казбека в пропасть иногда скатясь, Отверстие лавина завалит, Как мертвый, он на время замолчит… Но лишь враждебный снег промоет он, Быстрей его не будет Аквилон; Беги сайгак от берега в тот час И жаждущий табун — умчит он вас, Сей ток, покрытый пеною густой, Свободный, как чеченец удалой.

Оскорбительно-неверное и тупое прикосновение к двум главным начальным словам, без правильного воплощения которых не могла возникнуть правильная человеческая речь и правильная человеческая жизнь в великой стране, на полстолетье, на столетие вперед, предусловило, лавинно предрешило, медленно развивающиеся злые чары, в душах неисчислимых дымы пожаров, мельканье по земле, из конца в конец, справедливого гнева, затаенного возмущения, и сатанинских влияний, и мельканий бесовских ликов.

Предатели создают криминальную ситуацию: Иуда пригласил Иешуа к себе в дом, «принял весьма радушно» и «попросил» гостя «высказать свой взгляд на государственную власть»,— это и дало повод обвинить Иешуа в нарушении «Закона об оскорблении величества»; лавина газетных и журнальных статей, направленных против Мастера и его романа, надоумила Алоизия «упросить» Мастера прочесть ему весь роман, а затем он написал на Мастера донос.

Серебряной зарей — Зарей луны еще незримой, Что в темно-синей вышине — Такая музыка безмолвия ночного, И не доносится ко мне В глубокой тишине Ни шороха, ни голоса земного: Как будто нет людей, и я совсем один, Один – лицом к лицу с безвестными мирами, В кругу таинственно мерцающих вершин, Заброшен в небеса среди пустых равнин, Покрытых вечными снегами И льдами дремлющих лавин.

В этой темной долине у подножия отвесных небес вспоминаем (госпожа Бок отчетливей, чем муж) особые названия глетчерных трещин и готических конструкций льда, которые Ланс, бывало, с таким профессиональным смаком произносил в своем альпинистском отрочестве (ныне он стал старше на несколько световых лет); морены и бергшрунды; грохот лавин — французское эхо накоротке с германским чернокнижием, как это водилось в средневековых романах.

В горах, если столкнуть с высоты камень, он сорвёт в своём полёте другой, третий, они повлекут за собою десятки, которые обвалят сотни, — и вот целая лавина каменьев, глыб и комьев земли рушится в пропасть с нарастающим устремлением, и гул раскатывается по горам, и пыль, как дым, застилает склоны, и перекатами бродит по ущельям грозное эхо.

От времен, когда лавины рыже разжиже́ли — затухавших газов перегар, — от времен, когда вода входила еле в первые базальтовые берега, — от времен, когда прабабки носорожьи, ящерьи прапрадеды и крокодильи, ни на что воображаемое не похожие, льдами-броненосцами катили, — от времен, которые слоили папоротник, углем каменным застыв, о которых рапорта не дал и первый таборник, — залегли железные пласты.

Так была огромна толпа и так могуществен ее живой гул, что Кончаеву вдруг показалась совершенно невозможной мысль о том, что кучка людей, с ружьями и офицерами, может врезаться в эту плотную необъятную массу, просверлить ее, разогнать и избить, не погибнув сама на первых же шагах, как гибнет тоненькая березовая роща под напором неудержимо несущейся с гор лавины.

Письма читателей хлынули ко мне целой лавиной из Ленинграда, из Москвы, из Киева, из Уфы, из Перми, из Переславля-Залесского, из Новороссийска, из Джамбула, из Гуся-Хрустального — и тут только я по-настоящему понял, как нежно и преданно любят свой великий язык советские люди и какую щемящую боль причиняют им те искажения, которые уродуют и портят его.

Входит полный, приземистый, в галстуке бабочкой мистер Оранжер, останавливается на пороге, щелкает каблуками и (пока грузный отшельник оборачивается, неуклюже запахиваясь в шитую золотом мантию), едва ль не рысцой сигает вперед – не столько для того, чтобы ловкой рукой прихлопнуть зарождающуюся лавину разрозненных страниц, которые локоть великого человека отправил соскальзывать по скату конторки, сколько желая выразить пылкость своего преклонения.

Я вижу, какие лавины Позорных и подлых наветов Катятся с гор твоих черных — Гор клеветы и обмана… По улицам многолюдным Рыщут хищные звери, На ощупь бродят слепые, Беспомощно спотыкаясь… А сколько там душ томится Под мертвою оболочкой, Честных душ, обреченных На медленную погибель; Сколько самодовольных Богатых невежд и болванов, Чьим глупостям с восхищеньем Прислужники их внимают!

На спутнике Земли мы находим новые элементы, новые приемы, новые традиции, ошеломляющую лавину новых идей, странную расу, с которой мы неизбежно должны будем бороться за господство и золото в таком же изобилии, как у нас, на Земле, железо или дерево… Предпоследнее сообщение описывает, иногда очень подробно, встречу Кейвора с Великим Лунарием, правителем и Властителем Луны.

Австрийские орудия прекратили артиллерийскую дуэль, но зато синяя лавина кавалерии и пехоты с диким, потрясающим криком неслась прямо на сербские позиции… К Танасио Петровичу подлетел на взмыленном коне весь потный и запыленный ординарец генерала: - Господин капитан… Его Превосходительство приказал держаться и держаться… Чтобы до последней возможности, до последнего орудия… - Сколько y вас их осталось сейчас? -

Иоле скорее угадал, нежели увидел смерть брата… Больно-больно сжалось его сердце и слезы на миг увлажнили глаза… Но горевать было некогда… Синяя лавина, уничтожив защитников сербских траншей, уже вкатывалась на гору, уже вливалась в голову батареи… На миг ужас сковал душу Иоле жуткими, ледяными оковами… Он уже видел озверевшие, ожесточенные лица передовых неприятельских солдат.

Охотник испугался: сначала он решил, что встретился с чертями или каджами, и приготовился бежать, но бежать было некуда; затем он подумал, что, может быть, кого-нибудь увлекла за собой снежная лавина, или кто-нибудь разбился на льдах, или охотник погнался за турами и загнал их в тупик, а туры своими рогами пригвоздили его к скале.

Просто-напросто все злоключения сами собой стали учащаться, наворачиваться друг на друга, шириться и расти, подобно тому, как маленький снежный комочек, толкаемый ногами ребят, сам собою, от прилипающего к нему талого снега, становится все больше, больше вырастает выше человеческого роста и, наконец, одним последним небольшим усилием свергается в овраг и скатывается вниз огромной лавиной.