Цитаты со словом «журналист»

Мережковский Дмитрий Сергеевич (1866–1941, умер за границей), писатель – 11, 12, 148, 151, 213, 250, 251, 252, 254–256, 259, 267, 274, 275, 277, 281, 285, 286, 288, 294, 295, 297, 302, 524, 539, 571, 573, 582, 584, 589 Метерлинк Морис (1862–1949), бельгийский писатель – 336, 544, 599 Метт Борис Абрамович, журналист, член Литературно-артистического общества – 72 Мечников Лев Ильич (1838–1888), социолог, географ – 143 Мещерский Владимир Петрович, князь (1839–1914), журналист, издатель – 392, 474 Микеланджело Буонарроти (1475–1564), итальянский скульптор, живописец, архитектор, поэт – 516, 532 Милашевский Владимир Алексеевич (1893–1976), художник – 374, 379, 381 Милль Джеймс (1773–1836), английский философ, историк, экономист или Милль Джон Стюарт (1806–1873), английский экономист, сын Джеймса Милля – 490, 502 Мильтон Джон (1608–1674), английский поэт

Василий Андреевич (1783–1852), поэт – 271, 272, 274; 573, 583–584 Жуковский Станислав Юлианович (1873–1944), художник – 188 Жуковский Юлий Галактионович (1833–1907), экономист, публицист, историк общественной мысли – 409 Загоскин Михаил Николаевич (1789–1852), писатель, драматург – 290 Зайцев Борис Константинович (1881–1972, умер за границей), писатель – 151, 186, 350, 369, 372, 380–381; 571, 584 Зак Самуил Семенович (1868–1930), журналист, сотрудник газеты «Одесские новости» – 114, 137 Замятин Евгений Иванович (1884–1937, умер за границей), писатель – 8, 11, 246, 248–250, 252, 264, 266, 277, 279, 282, 283, 287, 289, 293, 302, 306–308, 316, 318, 319, 321, 322, 331, 333, 339, 342–345, 358, 368, 390; 582, 584, 594 Замятина Людмила Николаевна (1883–1965, умерла за границей), жена Е.

Бельцони Джованни Баттиста (1778–1823) – итальянский путешественник и египтолог II Бемфорд Сэмюэл (1788–1872) – английский деятель рабочего движения; автор ряда песен, популярных в рабочих кругах I; II Бендерский Константин Александрович (1784–1841) – артиллерист, поручик во время Финляндской кампании 1808–1809, позднее ген.-майор артиллерии (1826) I Бенитцкий Александр Петрович (Беницкий; 1782–1809) – поэт, прозаик, журналист II Бенкендорф Александр Христофорович (1782–1844), граф (1832) – генерал от кавалерии (1829), командующий императорской Главной квартирой, шеф жандармов и главный начальник III отделения (1826–1844), сенатор (1826) I; II Бенкендорф Константин Христофорович (1785–1828) – дипломат (1797–1812), военный (с 1812); камергер (1812), ген.-лейтенант (1826) I Беннигсен Леонтий Леонтьевич фон (Левин Август Теофил; 1745–1826), барон, граф (1813) – на русской

Толпа пела «вечную память»… — На другой день гроб поставили в товарный вагон, убранный соломенными венками и хвойными ветками, и поезд, переполненный родными и близкими, друзьями и поклонниками, представителями печати и общественности, медленно тронулся… «Приехав в день похорон в Ясную Поляну с журналистом Поповым, — писал в „Русских ведомостях“ поэт Брюсов, — мы пошли к усадьбе пешком… Вот фруктовый сад, насаженный Толстым, вот крытая аллея, где он любил сидеть отдыхать, а вот и рощица, где вырыта для него могила… Дальше — типичная усадьба деревенских дворян, простой двухэтажный дом… Во дворе усадьбы — толпы народу, студенты, курсистки, фотографы… В парке повсюду конные стражники и конные казаки… Откуда-то

Справедливый ропот публики, которая, заплатя за одиннадцать томов сочинений Пушкина шестьдесят пять рублей ассигнациями (сумму, довольно значительную и для книги, хорошо и полно изданной), все-таки не имела в руках полного собрания сочинений Пушкина, – этот ропот, соединенный с столь же дурным расходом трех последних, как и восьми первых томов, и справедливое негодование некоторых журналистов на такое оскорбление тени великого поэта: все это побудило издателей трех остальных томов сочинений Пушкина обещать отдельное дополнение к ним, в котором публика могла бы найти решительно все, что написано Пушкиным и что не вошло в одиннадцать томов полного собрания его сочинений.

Наивысшее вознаграждение для меня — письма бывших студентов, в которых они сообщают спустя десять или пятнадцать лет, что теперь им понятно, чего я от них хотел, когда предлагал вообразить неправильно переведенную прическу Эммы Бовари или расположение комнат в квартире Замзы…» Не в одном интервью из тех, что вручались журналистам на карточках 3x5 дюймов в Монтре-«Паласе», говорилось о будущей книге корнеллских лекций, но проект этот (наряду с другими книгами, находившимися в работе, такими, как иллюстрированный трактат «Бабочки в искусстве» и роман «Оригинал Лауры») к моменту смерти великого человека летом 1977 года все еще висел в воздухе.

Неведомский) – 277 Мильеран Александр Этьенн (1859–1943), президент Франции (1920–1924) – 107 Милюков Павел Николаевич (1859–1943), депутат III и IV Государственной Думы, лидер кадетов, министр иностранных дел Временного правительства, председатель Союза русских писателей и журналистов (Париж, 1922–1943) – 55, 70–72, 76, 80, 88, 92–94, 97, 101–103, 106, 111, 114, 117, 121, 126, 128, 130, 133, 134, 140, 141, 146, 153, 160–162, 194, 202, 207, 246, 248, 308, 347, 368, 471 Минор Осип Соломонович (1861–1932), один из основателей партии эсеров, редактор газеты «Труд», председатель московской Городской Думы, депутат Учредительного собрания – 284

Письмо написано было не для публики, с которою я никогда не желал иметь дела, и это видно из каждой строки оного; вышло оно в свет по странному случаю, в котором участие автора ничтожно; журналист, очевидно, воспользовался неопытностью автора в делах книгопечатания, желая, как он сам сказывал, «оживить свой дремлющий журнал или похоронить его с честию»; наконец, дело все принадлежит издателю, а не сочинителю, которому, конечно, не могло прийти в голову явиться перед публикою в дурном переводе, в то время как он давным-давно пользовался на другом языке, и даже не в одном своем отечестве,

Если ваша мрачность желаете видеть на опыте, до какой степени совершенства довел я на земле, адское могущество журналистики, да позволено мне будет выписать из Франции, Англии и Баварии пятерых журналистов и учредить здесь, под землею, пять политических газет: ручаюсь моим хвостом, что чрез три месяца такую произведу вам суматоху между проклятыми, что вы будете принуждены объявить весь ад состоящим в осадном положении; вашей же мрачности велю сыграть такую пронзительную серенаду на кастрюлях, котлах, блюдах, волынках и самоварах, — где вам угодно, хоть и под вашею кроватью, — какой ни один член средней

Перевезенцев, — по сути, подарили всем нам надежду на будущее…" Алевтина Жарова рассказала собравшимся об истории создания галереи, о подвижнической работе её маленького коллектива — главного художника Татьяны Гореловой, журналистов Нины Кориной и Андрея Калачёва, издательских работников Валентины Бойко и Людмилы Алексеевой, психолога-консультанта Ольги Сафроновой, о неоценимой помощи сопредседателя попечительского совета галереи Любови Овсюковой, о всех людях, организациях, издательствах, поддержавших галерею за все нелёгкие годы её существования, представила присутствующих на вечере молодых художников, которые прочитали свои любимые стихи, показали свои работы, привезённые на вечер.

Жаль, что при этом удобном случае не объявлено, почему же провинция с такою жадностию расхватала «Мертвые души» и «Ревизора»: объяснение было бы очень интересно… Между прочим, вот что еще сказано в этой любопытной статье: «Не многим из городских жителей известно, что некоторые из господ журналистов и книгопродавцев печатают особые объявления для провинций и что в этих объявлениях они говорят о себе и о своих журналах и лавках такие вещи, которые возбудили бы общий хохот в столице, где на людей и на дела смотрят вблизи!

Париж, куда мы приехали в самом конце марта, встретил нас не только радостной красотой своей весны, но и особенным многолюдством русских, многие имена которых были известны не только всей России, но и Европе, — тут были некоторые уцелевшие великие князья, миллионеры из дельцов, знаменитые политические и общественные деятели, депутаты Государственной думы, писатели, художники, журналисты, музыканты, и все были, невзирая ни на что, преисполнены надежд на возрождение России и возбуждены своей жизнью и той разнообразной деятельностью, которая развивалась всё более и более на всех поприщах.

В первой половине прошлого столетия государственные чиновники, любящие всюду совать свой нос, высшие чины Третьего отделения, зачислившие Байрона в ряды итальянских революционеров, самодовольные цензоры почтенного возраста, журналисты определенного толка на содержании у правительства, тихая, но политически чуткая и осмотрительная церковь, – словом, вся эта смесь монархизма, религиозного фанатизма и бюрократического раболепства изрядно стесняла художника, но он мог подпускать шпильки и высмеивать власти предержащие, получая при этом истинное наслаждение от множества искусных, разящих наповал приемов, против которых правительственная тупость была совершенно бессильна.

С четырнадцати до двадцати пяти лет Эмманюэль перепробовал много профессий; он был наборщиком, обойщиком, бродячим торговцем, приказчиком в книжной лавке, писцом у адвоката, секретарем политического деятеля, журналистом… При этом он не упускал возможности лихорадочно учиться где придется, иногда пользуясь поддержкой добрых людей, которых поражала энергия этого маленького человечка, но чаще всего попадая в руки негодяев, эксплуатировавших его бедность и его талант; однако он умудрялся выходить обогащенным из самых тяжких испытаний, даже без особой горечи, — только растрачивая остатки своего слабого здоровья.

Все это чрезвычайно важно для журнала, все это составляет необходимое условие существования журнала и его постоянного кредита у публики; в то же время это показывает, что «Библиотекою» дирижирует один человек, и человек умный, ловкий, сметливый, деятельный – качества, составляющие необходимое условие журналиста; ученость здесь не мешает, но не составляет необходимого условия журналиста, для которого, в этом отношении, гораздо важнее, гораздо необходимее универсальность образования, хотя бы и поверхностная, многосторонность познаний, хотя бы и верхоглядных, энциклопедизм, хотя бы и мелкий.

Нет, милостивые государи, я очень хорошо знаю, что в Петербурге есть литераторы, которых одно имя внушает уважение, есть журналисты, которых физиономии заключают в себе нечто «внушающее» и свидетельствующее об их неутомимом трудолюбии, есть заслуженные двадцатилетние любимцы публики, есть… но не перечтешь всех, какие в петербургской литературе попадаются тузы… Но тузы у всякого на глазах; их действиями литературными и нелитературными, их жизнью, даже частного жизнью во всех ее мелочах, интересуются, и укажите мне хоть одну петербургскую знаменитость, которой история не

В гостях у своих друзей он нашел инженера Керна и объемистого, с толстым старомодным лицом, очень гладкощекого и молчаливого господина, по фамилии Горяинов, который был известен тем, что, отлично пародируя (растягивал рот, причмокивал и говорил бабьим голосом) одного старого, несчастного журналиста со странностями и неважной репутацией, так свыкся с этим образом (тем отомстившим ему), что, не только так же растягивал книзу углы рта, когда изображал других своих знакомых, но даже сам в нормальном разговоре начинал смахивать на него.

Он был со всеми знаком, служил где-то, ездил по поручениям, возвращаясь получал чины, бывал всегда в среднем обществе и говорил про связи свои с знатью, волочился за богатыми невестами, подавал множество проектов, продавал разные акции, предлагал всем подписки на разные книги, знаком был со всеми литераторами и журналистами, приписывал себе многие безымянные статьи в журналах, издал брошюру, которую никто не читал, был, по его словам, завален кучею дел и целое утро проводил на Невском проспекте.

А теперь вспомним: расстрелянного поэта, благородного Гумилева; погибшего преждевременно от противоречий в себе и потрясений, и от цинги, – Александра Блока; талантливого журналиста и борца Виктора Севского, расстрелянного; замолкнувшего от потрясений и цепей, скончавшегося в немоте, Федора Сологуба; истерзанного сердцем за Россию Леонида Андреева; молодого поэта и героя Канегиссера и иных, покончивших с собою, не вынесших паскудства жизни, когда-то певших гимны большевизму и вдруг понявших… – поэт Есенин, писатель Соболь… и многих, неоткрывшихся… Помянем их в молчанье.

Здесь имеется ряд эпизодов и сцен, выпавших из окончательного текста: воспоминание Ивана Петровича об Иване Ильиче в правоведении (ночная сцена в дортуаре, где Иван Ильич, прозванный «маркизой», наигрывает на зубах арию «la donna е mobile»); разговор с знакомым журналистом о положении России и заявление Ивана Ильича о своем совершенном счастьи; разговор с Иваном Петровичем об отсутствии у Ивана Ильича страха смерти; кончина отца Ивана Ильича и получение наследства; ряд размышлений во время болезни и проч.

Она постоянна… Перед одним она лисит, перед другим крокодильствует, но кажется, будто она одинаково любит того и другого, потому что с равным постоянством и радушием снабжает одного бедами, другого радостями… Для одного она устроит любовное свидание, достанет свежих устриц, сбавит цену акций на бирже, для другого приготовит нечаянную отставку, распустит клевету, забежит к журналисту, попросит, покланяется, продиктует ему статью, для того чтобы любимец ее не нуждался в несчастии, не забыл роли, которую она ему назначила.

У книги было весьма привлекательное рабочее заглавие: «Романтический век»; я выбрал его отчасти оттого, что мне надоело слышать, как западные журналисты зовут наше время «материалистическим», «практическим», «утилитарным», и проч., но главным образом оттого, что в этой книге, в отличие от всех других моих романов, я преследовал некую цель – именно, наглядно показать, что мой молодой изгнанник находит восхитительную прелесть в самых обыкновенных удовольствиях, равно как и в безсмысленных на первый взгляд приключениях одинокого житья-бытья.

Вследствие таковых качеств, успех его в литературе был несомненный: публика начала его знать и любить; но зато журналисты скоро его разлюбили: дело в том, что, вступая почти в каждую редакцию, Миклаков, из довольно справедливого, может быть, сознания собственного достоинства и для пользы самого же дела, думал там овладеть сейчас же умами и господствовать, но это ему не совсем удавалось; и он, обозлившись, обыкновенно начинал довольно колко отзываться и об редакторах и об их сотрудниках. «

Долгожданное, но так внезапно свалившееся бремя славы, жадное внимание публики, назойливость падких на сенсации журналистов — плюс законное желание закрепить успех, защитить себя от заклубившихся было нелепых предположений и огульных обвинений в безнравственности — все это привело Набокова к формированию публичной персоны — рафинированного эстета и сноба, исповедующего идеалы «чистого искусства», с аристократическим высокомерием отворачивающегося от низменной житейской суеты и нарочито равнодушного к политике, религии, вопросам морали и социальным проблемам (в том числе и к борьбе против ханжеских

Петр., он выйдет из своего затруднительного положения, образует Надежду Егоровну; я также выйду, поеду на следующий год в Саратов; б) через несколько лет я журналист и предводитель или одно из главных лиц крайней левой стороны, нечто вроде Луи Блана, и женат, и люблю жену, как душу свою; в) надежды вообще: уничтожение пролетариатства и вообще всякой материальной нужды, — все будут жить по крайней мере как теперь живут люди, получающие в год 15–20 000 р.

Строитель, я и не скрываю, Был — сама природа; только я не знаю, Кто ей за работу заплатил; а впрочем, Здесь мы о природе вовсе не хлопочем… Так, чтоб журналисты нас не заклевали, Признаюсь, что в доме бабочек едва ли Описать возможно лестницу под желтым Ковриком из моху, кое-где протертым; Пасмурные сени, где с утра лакеи Без сапог быть могут, но не без ливреи; Залу, где гнилушки, точно сталактиты, Облепив карнизы, зеленью повиты.

На другой же день, взявши десяток червонцев, отправился он к одному издателю ходячей газеты, прося великодушной помощи; был принят радушно журналистом, назвавшим его тот же час «почтеннейший», пожавшим ему обе руки, расспросившим подробно об имени, отчестве, месте жительства, и на другой же день появилась в газете вслед за объявлением о новоизобретенных сальных свечах статья с таким заглавием: «О необыкновенных талантах Чарткова»: «Спешим обрадовать образованных жителей столицы прекрасным, можно сказать, во всех отношениях приобретением.

Евфратский, как-то раз нагрянувший к нему по случаю концерта, на который продавал билеты, был журналист с именем — вернее, с дюжиной псевдонимов; до тех пор Илья Борисович водил знакомство только в немецкой индустриальной среде, но уже теперь, посещая собрания, доклады, мелкие спектакли, знал в лицо кое-кого из так называемой пишущей братии, с Евфратским же очень подружился и ценил мнение его как стилиста, хотя стиль у Евфратского был известно какой: злободневный.

Чахлый наборщик с седой головою наклонился над кассой, Во рту он ворочает табачную жвачку, подслеповато мигая над рукописью… Встречи с людьми (Уитмен обладал даром легко сходиться с людьми, привлекать их и, в свою очередь, увлекаться ими), прогулки по Бруклину и Лонг-Айленду, помощь отцу в плотницком деле, работа журналиста, а в Гражданскую войну — брата милосердия в нью-йоркских госпиталях, — все это обогатило Уитмена неисчерпаемым запасом впечатлений, которые стали материалом его стихов.

Стихотворения: «Благодарность» – 209; «Бородино» – 177; «В альбом (из-Байрона)» – 210; «Ветка Палестины» – 211; «Воздушный корабль» – 214; «Дары Терека» – 212, 213, 222; «Дума» – 197, 198, 227; «Еврейская мелодия (из Байрона)» – 210; «Журналист, читатель и писатель» – 206, 231; «Завещание» – 210; «И скучно, и грустно…» – 204; «Казачья колыбельная песня» – 213; «Когда волнуется желтеющая нива…» – 209; «Молитва» («В минуту жизни трудную…») – 204; «Молитва» («Я, Матерь Божия…») – 205; «Не верь себе…» – 199; «Отчего» – 209; «Памяти А.