Цитаты со словом «душа»

Конечно, — продолжал Манилов, — другое дело, если бы соседство было хорошее, если бы, например, такой человек, с которым бы в некотором роде можно было поговорить о любезности, о хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое… — Здесь он еще что-то хотел выразить, но, заметивши, что несколько зарапортовался, ковырнул только рукою в воздухе и продолжал: — Тогда, конечно, деревня и уединение имели бы очень много приятностей.

Мы видим духовное варварство народов утонченной умственной культуры, черствую жестокость при господстве гуманитарных принципов, душевную грязь и порочность при внешней чистоте и благопристойности, внутреннее бессилие внешнего могущества… Обаяние кумира культуры померкло в нашей душе, так же, как обаяние кумира революции и кумира политики… Мы висим в воздухе среди какой-то пустоты или среди тумана, в котором мы не можем разобраться, отличить зыбкое колыхание стихий, грозящих утопить нас…» (стр.

Как же не радоваться, что Вы, юные, новая поросль русская, после таких испытаний, таких блужданий по чужим мировым дорогам, после стольких утрат, после таких ударов по Вашим юным, по Вашим нежным и неокрепшим душам, какие не выпадали на долю никакого из других народов нашей истории, – Вы живы духом, Вы всматриваетесь пытливо в жизнь, не отвергаете ее, так незаслуженно-неповинно Вас побивавшую; что хотите вступить в нее так благоговейно, хотите понять ответственность и назначение свое

Не обвиняй меня, всесильный, И не карай меня, молю, За то, что мрак земли могильный С ее страстями я люблю; За то, что редко в душу входит Живых речей твоих струя; За то, что в заблужденье бродит Мой ум далеко от тебя; За то, что лава вдохновенья Клокочет на груди моей; За то, что дикие волненья Мрачат стекло моих очей; За то, что мир земной мне

Изумились на торге Граждане — старцы, и мужи, и жены, и все, Кто только был на агоре{328}…Но, полон святым вдохновением, Он обращался с молением К чудной, незримой Красе: «Вижу тебя, богоданная, вижу и чую душою; Жизнь и природа красны мне одною тобою… Облик бессмертья провижу я в смертных чертах…» И перед нею, своей вдохновенною свыше идеею, Перед своей Галатеею, Пигмалион пал во прах… Двести дней славили в храмах Кивеллу, небесную жницу, Двести дней Гелиос с

Так, но если я не позабуду В этом сне любви печальный сон, Если образ твой всегда повсюду Я носить с собою осужден; Если там в пределах отдаленных, Где душа должна блаженство пить, Тяжких язв, на ней напечатленных, Невозможно будет излечить; О, взгляни приветно в час разлуки На того, кто с гордою душой Не боится ни людей, ни муки, Кто умрет за честь страны родной; Кто, бывало, в тайном упоенье, На тебя вперив свой влажный взгляд, Возбуждал людское сожаленье И твоей улыбке был так

Консуэло и Иосиф тоже заплакали, а Келлер, из любви к музыке не хотевший уходить и, чтобы объяснить свое присутствие в передней, принявшийся приводить в порядок парик хозяина, увидев через полуоткрытую дверь эту раздирающую душу картину скорби маэстро, дочерней преданности Консуэло и захватившего Иосифа восторженного чувства к знаменитому старцу, выронил из рук гребень и, приняв в благоговейном умилении парик Порпоры за свой носовой платок, поднес его к глазам.

Лодочник о Вриндаване{3} поет, погруженный в мысли, — Сердце его зажглось, Вспомнив о жизни вечной, и на ресницах повисли Капли внезапных слез… Сон увлекает душу в бездну, где ночь слепая Черной зальет волной, — Так же от ветра гаснут светильники, утопая В Ганге, во тьме ночной… Хлещет ливень, и мрак небеса заволок.

А вместо этого здорового бреда Говорю благодарность откинувши штору окна Так наверное Пирр кричал после победы Так Наполеон прошагнул по стонам Бородина Рассветает Спускаюсь Мглу вылизало дочиста Опрятное солнце лучи распустив как слюну Как досадно Забыл спросить имяотчество С каким названьем к телефону прильну Все равно Ограблен как исповедью Хорошего священника ты прислал мне Господь Хорошо что хоть душу Хоть душу Я высвободил Мою душу Не сохнущий срезанный Богом ломоть Дома Одна Тишина Холодновато Стыль Глядят упречливо томы Пахнет бисквитом В неночеванной комнате пыль Дома Разглаживаю сердце смятое в муке Вспоминаю спроста Так Иисус расправлял затекшие руки Вознесшись в небо с креста Только вдруг показалось Бахромой катафалка высокого Траурны веки твои и странны Нет Не может Ведь был я около Запах трупа учуял

Ее последние я помню взоры На этот край – на озеро и горы, В роскошной славе западных лучей, — Как сквозь туман болезни многотрудной, Она порой ловила призрак чудный, Весь этот мир был так сочувствен ей… Как эти горы, волны и светила И в смутных очерках она любила Своею чуткой, любящей душой — И под грозой, уж близкой, разрушенья Какие в ней бывали умиленья Пред этой жизнью вечно молодой… Светились Альпы, озеро дышало — И тут же нам, сквозь слез, понятно стало, Что чья душа так царственно светла, Кто до конца сберег ее живую — И в страшную минуту роковую Все той же будет, чем была… Октябрь 1860 Когда-то я была майором, Тому уж много, много лет, И вы мне в будущем сулили Блеск генеральских эполет.

Их радость была исступление; озаренные трепетным, багровым отблеском огня, они составляли первый план картины; за ними всё было мрачнее и неопределительнее, люди двигались, как резкие, грубые тени; казалось, неизвестный живописец назначил этим нищим, этим отвратительным лохмотьям приличное место; казалось, он выставил их на свет как главную мысль, главную черту характера своей картины… Они были душа этого огромного тела – потому что нищета душа порока и преступлений; теперь настал час их торжества; теперь они могли в свою очередь насмеяться над богатством, теперь они превратили свои лохмотья в царские одежды и кровью смывали с них пятна грязи; это был пурпур в своем роде; чем менее они надеялись повелевать, тем ужаснее было их царствование; надобно же вознаградить целую жизнь страданий хотя одной минутой торжества; нанести хотя

Философ Шестов говорит, что в одной мудрой древней книге сказано: кто хочет знать, что было и что будет, что под землей и что над небом, тому бы лучше совсем на свет не родиться; и еще так сказано в этой книге: ангел смерти, слетающий к человеку, чтобы разлучить его душу с телом, весь покрыт глазами; и случается, что он слетает за душой человека слишком рано, когда еще не настал срок человеку покинуть землю, и тогда удаляется от человека, отметив его, однако, некоторым особым знаком: оставляет ему в придачу к его природным человеческим глазам еще два глаза, — из бесчисленных собственных глаз, — и становится тот человек непохожим на прочих: видит своими природными глазами все, что видят все прочие люди, но сверх того и нечто

Икария дочь многоумная: вместе сошли с ней Две из служанок ее; и она, божество меж женами, В ту палату вступив, где ее женихи пировали, Подле столба, потолок там высокий державшего, стала, 330 Щеки закрывши свои головным покрывалом блестящим; Справа и слева почтительно стали служанки; царица С плачем тогда обратила к певцу вдохновенному слово: «Фемий, ты знаешь так много других, восхищающих душу Песней, сложенных певцами во славу богов и героев; 335 Спой же из них, пред собранием сидя, одну; и в молчанье Гости ей будут внимать за вином; но прерви начатую Песню печальную; сердце в груди замирает, когда я Слышу ее: мне из всех жесточайшее горе досталось; Мужа такого лишась, я всечасно скорблю о погибшем, 340 Столь преисполнившем славой своей и Элладу

Гоголя: «с словом надобно обходиться честно»; книга его осветила для меня всю бездну, в которой я стоял, — бездну шаткого безверия, самодовольных теорий, разврата, лжи и недобросовестности; позорно стало мне звание софиста, стыдно взглянуть на все свое прошедшее… «Лучше быть поденщиком», — сказал я себе, и — видит Бог — я готов бы был камни таскать скорее, чем продолжать говорить самоуверенно то, что отвергает душа моя… Мне надоела и опротивела и бесплодная софистика, и бесплодно-праздная жизнь, и от болезни ли нравственной, от другого ли чего-либо, но среди этих нравственных пыток посещали меня в последнее время минуты, давно незнакомые, минуты, когда опять я чувствовал себя чистым, свободным, гордым… когда я благодарил неведомого за то, что спадает с меня постепенно гниль разочарования и безочарования, что

Цедлица и Шиллера превзошел подлинники; один из величайших второстепенных поэтов на свете, он прожил жизнь в чем-то вроде созданного им самим золотого века, где провидение правило самым благожелательным и даже благочинным образом, а фимиам, который Жуковский послушно воскурял, его медоточивые стихи и «молоко сердечных чувств», которое в нем никогда не прокисало, — все это отвечало представлениям Гоголя о чисто русской душе; его не только не смущали, но, наоборот, даже внушали приятное возвышенное ощущение сродства излюбленные идеи Жуковского о совершенствовании мира, такие, к примеру, как замена смертной казни религиозным таинством, при котором вешать будут в закрытом помещении вроде церкви, под торжественное пение псалмов, невидимое для коленопреклоненной толпы, но на слух прекрасное и вдохновенное; одним из доводов, которые Жуковский приводил в защиту этого

Если же сам поэт почитает свое произведение «поэмою», содержание и герой которой есть субстанция русского народа, — то мы не обинуясь скажем, что поэт сделал великую ошибку: ибо, хотя эта «субстанция» глубока, и сильна, и громадна (что уже ярко проблескивает и в комическом определении общественности, в котором она пока проявляется и которое Гоголь так гениально схватывает и воспроизводит в «Мертвых душах»), однако субстанция народа может быть предметом поэмы только в своем разумном определении, когда она есть нечто положительное и действительное, а не гадательное и предположительное, когда она есть уже прошедшее и настоящее, а не будущее только… В творчестве великая для художника задача — выбирать предмет и содержание для произведения; этот предмет и это содержание всегда должны быть осязательно определенны, иначе художественное произведение

Во многом он был уже не тот, что прежде: вся его крупная фигура похудела, волосы поредели, большие роговые очки заменили пенсне, пить ему было уже нельзя, запрещено докторами, выпили мы с ним, сидя за его столиком, только по одному фужеру шампанского… 1949 Опять и опять прочел недавно, — на этот раз в статье Адамовича, — о разнице между французской и русской душой, о французском умении писать, и о русской в этом смысле отсталости, о ненужности изобразительности (или, как любят теперь говорить, «описательства»), и о том, что многие молодые наши писатели «тратят свои силы попусту, бьются в кругу, в котором после Толстого, собственно, делать нечего»… «Французские писатели, — говорит Адамович, — уже не прельщаются ни натурализмом, ни „бытовизмом“, которые многим из наших писателей представляются сейчас

Но и святой Руси пределом Его призыва не стесняй: Пусть слышен будет в мире целом, Пускай он льется через край, Своею дальнею волною И ту долину захватя, Где бьется с немощию злою Мое родимое дитя, — Тот светлый край, куда в изгнанье Она судьбой увлечена, Где неба южного дыханье Как врачевство лишь пьет она… О, дай болящей исцеленье, Отрадой в душу ей повей, Чтобы в Христово воскресенье Всецело жизнь воскресла в ней… Тебе, болящая в далекой стороне, Болящему и страждущему мне Пришло на мысль отправить этот стих, Чтобы с веселым плеском волн морских Влетел бы <он к> тебе в окно, Далекий отголосок вод родных, И слово русское, хоть на одно мгновенье, Прервало для тебя волн средиземных пенье… Из той среды, далеко

Вот и облако расступилось, вот и Америка, а сестры нет, и той Америки нет, о которой думалось так много над тихою Лозовою речкой и на море, пока корабль плыл, колыхаясь на волнах, и океан пел свою смутную песню, и облака неслись по ветру в высоком небе то из Америки в Европу, то из Европы в Америку… А на душе пробегали такие же смутные мысли о том, что было там, на далекой родине, и что будет впереди, за океаном, где придется искать нового счастья… Ищи его теперь, этого счастья, в этом пекле, где люди летят куда-то, как бешеные, по земле и под землей и даже, — прости им, господи, — по воздуху… где все кажется не таким, как наше, где не

Тем не менее, несмотря на всю смутную безотчетность его душевного состояния и на все угнетавшее его горе, он все же дивился невольно одному новому и странному ощущению, рождавшемуся в его сердце: эта женщина, эта «страшная» женщина не только не пугала его теперь прежним страхом, страхом, зарождавшимся в нем прежде при всякой мечте о женщине, если мелькала таковая в его душе, но, напротив, эта женщина, которую он боялся более всех, сидевшая у него на коленях и его обнимавшая, возбуждала в нем вдруг теперь совсем иное, неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то необыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего к ней любопытства, и все это уже безо всякой боязни, без малейшего прежнего ужаса – вот что было главное и что невольно удивляло его. –

Елизавете → Пт — К Елисавете → Алм — Елизавете Алексеевне → Гк — Елизавете → Сб Щб 1 На лире дикой, благородной → Вз Грч Грч5 Мв Н2 Н3 5 Свободу лишь умея славить → Алм ВВ3 ВВ4 В3 Гв6 Гд Грч Дл Кв Кл Л ЛМ Мв Н1 Н3 Оф Пт Ш Щб 8 Стыдливой музою своей → Вз Грч Кл Мв Н2 Оф У 14 С воспламененною душой → Алм Блн ВВ4 Вз Гв Гв3 Гв6 Гд Грч Грч5 Дл Дш Кв Кл Кн ЛМ ЛМ1 Мв Мд Н1 Н2 Н3 Отб Оф Пт У Щ Щб Юд 15 Я пел с восторгом добродетель → Вз Грч Мв Н2 Н3 ОФ 18 Внушили сердцу гимн простой → ВВ4 Грч Кл Кн Н3 Пт Ш В.

Но если вместо того мы чаще будем изображать им настоящий образец человека, который есть совершеннейшее из всего, что увидел слабыми глазами своими мир и перед которым побледнеют сами собою даже лучшие из нас или еще лучше, если мы даже и говорить им не будем о нем, о совершеннейшем, но заключим его сами в душе своей, усвоим его себе, внесем его во все наши движения и даже во всякий литературный шаг наш, не упоминая нигде о нем, но употребив его мысленным мерилом всего, о чем бы ни случилось говорить нам, и под таким уже образовавшимся в нас углом станем брать всякий предмет и всякого человека, великого или малого, простого или литератора, – все выйдет у нас

Этой «минуткой» оказалось действительно необыкновенное в русской литературе и общественной жизни двухлетие 1856–1837 гг., когда вместе с «Губернскими очерками» появились «Севастопольские рассказы» Толстого и «Рудин» Тургенева, «Семейная хроника» Аксакова и «Доходное место» Островского, «Переселенцы» Григоровича и «Свадьба Кречинского» Сухово-Кобылина; когда вышла в свет первая книга стихотворений Некрасова и «обожгла — по слову Огарева — душу русскому человеку», когда в журнале «Современник» одна за другой печатались статьи Чернышевского, раскрывавшие горизонты нового, революционно-демократического мировоззрения; когда Герцен, уже создавший «Полярную звезду», основал знаменитый «Колокол» и звоном его, как сказал Ленин, нарушил «рабье молчание» в стране; когда, наконец, «обличительная литература», одна из характернейших форм общественной жизни того исторического момента, начинала свой шумный поход по России. «

Но потом, в конце романа, в мрачной и страшной картине падения человеческого духа, прослеженного шаг за шагом, в изображении того неотразимого состояния, когда зло, овладев существом человека, связывает каждое движение его, парализует всякую силу сопротивления, всякую мысль, всякую охоту борьбы с мраком, падающим на душу и сознательно, излюбленно, со страстью отмщения принимаемым душой вместо света, – в этой картине столько назидания для судьи человеческого, для держащего меру и вес, что, конечно, он воскликнет, в страхе и недоумении: «Нет, не всегда мне отмщение и не всегда аз воздам», – и не поставит бесчеловечно в вину мрачно павшему преступнику того, что он пренебрег указанным вековечно светом исхода и уже сознательно отверг его.

Защитники истины единогласно утверждали: а) что человек, падший и рождающийся с прародительским грехом, не может сам собою творить духовного добра без помощи благодати божией; б) что под нею надобно разуметь не одни естественные силы человека, закон Моисеев, учение и пример Иисуса Христа – пособия внешние, но сверхъестественную силу божию, внутренно сообщаемую душе человека; в) что эта благодать не состоит только в отпущении прежних грехов, но подает действительную помощь не творить новых грехов; г) не только просвещает разум и сообщает ему познание о том, что должно делать и чего уклоняться, но подает и силы к исполнению познанного и вливает в сердце любовь; д) не облегчает только исполнение для нас божественных заповедей, которые будто

Опять смерть, опять постоянные угрозы и повороты судьбы… Я не хочу умирать, потому что боюсь потерять тебя, Танира, в бесконечной невидимой Вселенной, в этих непонятных мирах, куда уходят умершие… Если бы мы там были вместе… Я же не хочу никакого рая или ада без тебя… Моя душа ранена тобой, и эта рана — неизлечима… Танира обняла его, прижалась: — И ты для меня тоже… Да, мы стоим на грани… Ты, родной, пришелец из далекой России, я — человек конца мира… Но мне кажется, наша мистическая, решающая встреча будет не там, а здесь, перед самым Концом, где-то за день до окончательного финала… Валентин посмотрел в окно: — Опять грохот… Взрыв… Где?

Весь ужас дня был не на Праценских высотах, усеянных недобранными ранеными и убитыми, не в колонне Пржебышевского, где со слезами злобы на глазах, окруженные своими мертвыми и ранеными, складывали оружие по приказанию француза, не в сердцах людей, которые не насчитывали более половины своих товарищей, даже не в душе государя, который униженный, мучимый раскаянием и состраданием, физически больной, один с своим берейтором, остановившись без помощи, с внутренним жаром в теле и с непокидающим его впечатлением смерти и страдания не в силах ехать далее останавливался в селении Уржиц и ложился в крестьянской избе на соломе, тщетно ожидая физической помощи своим страданиям, хоть капли вина, которой не могли достать для него